Неточные совпадения
Несмотря на то что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко следил за всем, что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей Страхова — ничто не укрылось от его проницательности. Но он ни словом, ни
делом не выразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот эта вожделенная минута наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустиловым
книги:"О восхищениях благочестивой души"…
И прочтя несколько
книг антропологии, педагогики и дидактики, Алексей Александрович составил себе план воспитания и, пригласив лучшего петербургского педагога для руководства, приступил к
делу.
То же самое он видел и в социалистических
книгах: или это были прекрасные фантазии, но неприложимые, которыми он увлекался, еще бывши студентом, — или поправки, починки того положения
дела, в которое поставлена была Европа и с которым земледельческое
дело в России не имело ничего общего.
Дела эти вместе с остальным хозяйством, оставшимся на его руках, вместе с работой кабинетною над своею
книгой, так занимали всё лето Левина, что он почти и не ездил на охоту.
Он перечитал
книги, данные ему Свияжским, и, выписав то, чего у него не было, перечитал и политико-экономические и социалистические
книги по этому предмету и, как он ожидал, ничего не нашел такого, что относилось бы до предпринятого им
дела.
Простившись с дамами и обещав пробыть завтра еще целый
день, с тем чтобы вместе ехать верхом осматривать интересный провал в казенном лесу, Левин перед сном зашел в кабинет хозяина, чтобы взять
книги о рабочем вопросе, которые Свияжский предложил ему.
Он посвятил всего себя на служение этому великому
делу и забыл думать о своей
книге.
С
книгой под мышкой он пришел наверх; но в нынешний вечер, вместо обычных мыслей и соображений о служебных
делах, мысли его были наполнены женою и чем-то неприятным, случившимся с нею.
Петр Петрович был изумлен этой совершенно новой должностью. Ему, все-таки дворянину некогда древнего рода, отправиться с
книгой в руках просить на церковь, притом трястись на телеге! А между тем вывернуться и уклониться нельзя:
дело богоугодное.
Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними
делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь
книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и подымут вдруг крики: «Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом?
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы послужить, как говорите сами, так вот богоугодное
дело. Строится в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с
книгой в руках, на простой тележке и отправляйтесь по городам и деревням. От архиерея вы получите благословенье и шнурованную
книгу, да и с Богом.
Автор признается, этому даже рад, находя, таким образом, случай поговорить о своем герое; ибо доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали то Ноздрев, то балы, то дамы, то городские сплетни, то, наконец, тысячи тех мелочей, которые кажутся только тогда мелочами, когда внесены в
книгу, а покамест обращаются в свете, почитаются за весьма важные
дела.
— Нет, я вас не отпущу. В два часа, не более, вы будете удовлетворены во всем.
Дело ваше я поручу теперь особенному человеку, который только что окончил университетский курс. Посидите у меня в библиотеке. Тут все, что для вас нужно:
книги, бумага, перья, карандаши — все. Пользуйтесь, пользуйтесь всем — вы господин.
Как они делают, бог их ведает: кажется, и не очень мудреные вещи говорят, а девица то и
дело качается на стуле от смеха; статский же советник бог знает что расскажет: или поведет речь о том, что Россия очень пространное государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман не без остроумия, но от него ужасно пахнет
книгою; если же скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
— Управитель так и оторопел, говорит: «Что вам угодно?» — «А! говорят, так вот ты как!» И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии… «За
делом! Сколько вина выкуривается по именью? Покажите
книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да в город, да полтора года и просидел немец в тюрьме.
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной
книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного
дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через
деньУж утром рано вновь явилась
Она в оставленную сень,
И в молчаливом кабинете,
Забыв на время всё на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за
книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Всё было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много
дел,
В иные
книги не глядел.
В течение
дня человек внимает такому множеству мыслей, впечатлений, речей и слов, что все это составило бы не одну толстую
книгу.
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть
книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести
дело, так в этом нет и сомнения:
дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
Да, разные
дела на память в
книгу вносим,
Забудется того гляди.
Что́ бал? братец, где мы всю ночь до бела
дня,
В приличьях скованы, не вырвемся из ига,
Читал ли ты? есть
книга…
Я был уверен, что купить для нее новую
книгу вместо старой было не пустое и не излишнее
дело, и это именно так и было: когда я опустил руку в карман, рубль был снова на своем месте.
— Вот — соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как в наши
дни дети-то кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж отцам кричат: не в таких домах живете, не на тех стульях сидите,
книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…
«Вот об этих русских женщинах Некрасов забыл написать. И никто не написал, как значительна их роль в
деле воспитания русской души, а может быть, они прививали народолюбие больше, чем
книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, — задумался он. — «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора».
За
книгами он стал еще более незаметен. Никогда не спрашивал ни о чем, что не касалось его обязанностей, и лишь на второй или третий
день, после того как устроился в углу, робко осведомился...
В течение двух
дней он внимательно просмотрел подарок Козлова:
книгу Радищева, — лондонское издание Герцена в одном томе с сочинением князя Щербатова «О повреждении нравов в России», — Данилевского «Россия и Европа», антисоциалиста Ле-Бона «Социализм», заглянул и в книжки Ницше.
«Могу, — сказал он себе и улыбнулся отражению в зеркале. —
Дела и
книги успею выбросить в окно».
Мария Романовна тоже как-то вдруг поседела, отощала и согнулась; голос у нее осел, звучал глухо, разбито и уже не так властно, как раньше. Всегда одетая в черное, ее фигура вызывала уныние; в солнечные
дни, когда она шла по двору или гуляла в саду с
книгой в руках, тень ее казалась тяжелей и гуще, чем тени всех других людей, тень влеклась за нею, как продолжение ее юбки, и обесцвечивала цветы, травы.
Захотелось сегодня же, сейчас уехать из Москвы. Была оттепель, мостовые порыжели, в сыроватом воздухе стоял запах конского навоза, дома как будто вспотели, голоса людей звучали ворчливо, и раздирал уши скрип полозьев по обнаженному булыжнику. Избегая разговоров с Варварой и встреч с ее друзьями, Самгин
днем ходил по музеям, вечерами посещал театры; наконец —
книги и вещи были упакованы в заказанные ящики.
На другой
день, утром, он сидел в большом светлом кабинете, обставленном черной мебелью; в огромных шкафах нарядно блестело золото корешков
книг, между Климом и хозяином кабинета — стол на толстых и пузатых ножках, как ножки рояля.
У повара Томилин поселился тоже в мезонине, только более светлом и чистом. Но он в несколько
дней загрязнил комнату кучами
книг; казалось, что он переместился со всем своим прежним жилищем, с его пылью, духотой, тихим скрипом половиц, высушенных летней жарой. Под глазами учителя набухли синеватые опухоли, золотистые искры в зрачках погасли, и весь он как-то жалобно растрепался. Теперь, все время уроков, он не вставал со своей неопрятной постели.
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница.
Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на
днях губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?
К людям он относился достаточно пренебрежительно, для того чтоб не очень обижаться на них, но они настойчиво показывали ему, что он — лишний в этом городе. Особенно демонстративно действовали судейские, чуть не каждый
день возлагая на него казенные защиты по мелким уголовным
делам и задерживая его гражданские процессы. Все это заставило его отобрать для продажи кое-какое платье, мебель, ненужные
книги, и как-то вечером, стоя среди вещей, собранных в столовой, сунув руки в карманы, он мысленно декламировал...
Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала с каждым
днем еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив
книгами, нотами и альбомами, Штольц успокоивался, полагая, что надолго наполнил досуги своей приятельницы, и шел работать или ехал осматривать какие-нибудь копи, какое-нибудь образцовое имение, шел в круг людей, знакомиться, сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса.
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть
книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый
день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его, воротясь.
— Я не такой теперь… что был тогда, Андрей, — сказал он наконец, —
дела мои, слава Богу, в порядке: я не лежу праздно, план почти кончен, выписываю два журнала;
книги, что ты оставил, почти все прочитал…
Он мысленно вел с ней нескончаемый разговор и
днем и ночью. К «Истории открытий и изобретений» он все примешивал какие-нибудь новые открытия в наружности или в характере Ольги, изобретал случай нечаянно встретиться с ней, послать
книгу, сделать сюрприз.
Недостало духа и не нужно было обнажаться до
дна души перед чиновником. «Я и
книг не знаю», — шевельнулось в нем, но не сошло с языка и выразилось печальным вздохом.
Да, в самом
деле крепче: прежде не торопились объяснять ребенку значения жизни и приготовлять его к ней, как к чему-то мудреному и нешуточному; не томили его над
книгами, которые рождают в голове тьму вопросов, а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в
книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные
дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными
днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Цыплята не пищали больше, они давно стали пожилыми курами и прятались по курятникам.
Книг, присланных Ольгой, он не успел прочесть: как на сто пятой странице он положил
книгу, обернув переплетом вверх, так она и лежит уже несколько
дней.
Но среди этой разновековой мебели, картин, среди не имеющих ни для кого значения, но отмеченных для них обоих счастливым часом, памятной минутой мелочей, в океане
книг и нот веяло теплой жизнью, чем-то раздражающим ум и эстетическое чувство; везде присутствовала или недремлющая мысль, или сияла красота человеческого
дела, как кругом сияла вечная красота природы.
Илья Иванович иногда возьмет и
книгу в руки — ему все равно, какую-нибудь. Он и не подозревал в чтении существенной потребности, а считал его роскошью, таким
делом, без которого легко и обойтись можно, так точно, как можно иметь картину на стене, можно и не иметь, можно пойти прогуляться, можно и не пойти: от этого ему все равно, какая бы ни была
книга; он смотрел на нее, как на вещь, назначенную для развлечения, от скуки и от нечего делать.
И вдруг она опять стала покойна, ровна, проста, иногда даже холодна. Сидит, работает и молча слушает его, поднимает по временам голову, бросает на него такие любопытные, вопросительные, прямо идущие к
делу взгляды, так что он не раз с досадой бросал
книгу или прерывал какое-нибудь объяснение, вскакивал и уходил. Оборотится — она провожает его удивленным взглядом: ему совестно станет, он воротится и что-нибудь выдумает в оправдание.
— В самом
деле не видать
книг у вас! — сказал Пенкин. — Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я не могу вам сказать, кто автор: это еще секрет.
Татьяна Марковна
разделяла со многими другими веру в печатное слово вообще, когда это слово было назидательно, а на этот раз, в столь близком ее сердцу
деле, она поддалась и некоторой суеверной надежде на
книгу, как на какую-нибудь ладанку или нашептыванье.
Между тем она, по страстной, нервной натуре своей, увлеклась его личностью, влюбилась в него самого, в его смелость, в самое это стремление к новому, лучшему — но не влюбилась в его учение, в его новые правды и новую жизнь, и осталась верна старым, прочным понятиям о жизни, о счастье. Он звал к новому
делу, к новому труду, но нового
дела и труда, кроме раздачи запрещенных
книг, она не видела.
Леонтий обмер, увидя тысячи три волюмов — и старые, запыленные, заплесневелые
книги получили новую жизнь, свет и употребление, пока, как видно из письма Козлова, какой-то Марк чуть было не докончил
дела мышей.
И Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая
книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое
днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе
дня».