Неточные совпадения
— Ага-а! — удовлетворенно произнес гость и протянул Климу сжатый в пальцах бумажный шарик. — Это от Сомовой. Осторожно
развертывайте,
бумага тонкая.
Производить съемку во время ненастья трудно.
Бумага становится дряблой, намокшие рукава размазывают карандаш. Зонтика у меня с собой не было, о чем я искренно жалел. Чтобы защитить планшет от дождя, каждый раз, как только я открывал его, Чан Лин
развертывал над ним носовой платок. Но скоро и это оказалось недостаточным: платок намокал и стал сочить воду.
«Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой люли, люли, люли, люли»… Хоровод молодых баб и девок — пляшут — подойдем поближе, — говорил я сам себе,
развертывая найденные
бумаги моего приятеля. Но я читал следующее. Не мог дойти до хоровода. Уши мои задернулись печалию, и радостный глас нехитростного веселия до сердца моего не проник. О мой друг! где бы ты ни был, внемли и суди.
У стола стоял господин в очень истрепанном сюртуке (он уже снял пальто, и оно лежало на кровати) и
развертывал синюю
бумагу, в которой было завернуто фунта два пшеничного хлеба и две маленькие колбасы.
У Александрова остается свободная минутка, чтобы побежать в свою роту, к своему шкафчику. Там он
развертывает белую
бумагу, в которую заворочена небольшая картонка. А в картонке на ватной постельке лежит фарфоровая голубоглазая куколка. Он ищет письмо. Нет, одна кукла. Больше ничего.
В декабре 1917 года я написал поэму «Петербург», прочитал ее своим друзьям и запер в стол: это было не время для стихов. Через год купил у оборванного, мчавшегося по улице мальчугана-газетчика «Знамя труда», большую газету на толстой желтой
бумаге. Дома за чаем
развертываю, читаю: «Двенадцать». Подпись: «Александр Блок. Январь».
При этой неожиданной вспышке откровенности Проскуров быстро выхватил у меня перо и
бумагу и приготовился записывать сам. Бродяга тяжело и как будто с усилием стал
развертывать перед нами мрачную драму.