— Это под Горюном
проклятый солдат ему подвел девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно все, не выходя из комнаты. — Выискался пес… А еще как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль, а тут вон на какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого. С Анфисой-то Егоровной душа в душу всю жизнь прожил, а тут сразу обернул на другое… Все мужики-то, видно, на одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича так же думаю: помри я, и…
Неточные совпадения
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в
солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи,
проклятые.
— Ах, батюшки,
солдат убил!.. Убил
солдат проклятый!
Солдаты, будучи довольны, добавили: «Да вот еще, ваше высокоблагородие, какой-то турецкий горох, сколько его ни варили, а все не подается,
проклятый».
Прошедший мимо него солдат-сторож только пробормотал про себя: «Ишь,
проклятые, греться сюда повадились, оборванцы, пьянчуги».
Если б я мог по крайней мере остановить моих
солдат, подраться с неприятелем — нет,
проклятая лошадь лежала как мертвая!
— Евлампия-то? Хуже Анны! Вся, как есть, совсем в Володькины руки отдалась. По той причине она и вашему солдату-то отказала. По его, по Володькину, приказу. Анне — видимое дело — следовало бы обидеться, да она и терпеть сестры не может, а покоряется! Околдовал,
проклятый! Да ей же, Анне, вишь, думать приятно, что вот, мол, ты, Евлампия, какая всегда была гордая, а теперь вон что из тебя стало!.. О… ох, ох! Боже мой, боже!
— Эх! — махнул рукой огорченный
солдат. — Двое тут… Один нашел, другой писал… Корреспондент
проклятый!
Подошла война
проклятаяДа и больно уж лиха,
Где бы свадебка богатая —
Цоп в
солдаты жениха!
— Расскажи, вор, нам, миру, — рубит
солдат, — сколько ляпинскому управляющему хабары дал, когда аренду перебил у нас? Поведай, по чьей милости Шишлина семья по миру пошла, Легостевы с голоду издыхают, Лаптев Григорий ума решился? Эй, старое базло, много ли аренды берёшь за тайный шинок на мельнице на твоей? Выходи, что ли, против правды бороться, что трусишь, прячешься, кощей
проклятый! Ну, поспорим, давай, ворище, вылезай!
Что может удержать от разрыва тоненькую пленку, застилающую глаза людей, такую тоненькую, что ее как будто нет совсем? Вдруг — они поймут? Вдруг всею своею грозною массой мужчин, женщин и детей они двинутся вперед, молча, без крика, сотрут
солдат, зальют их по уши своею кровью, вырвут из земли
проклятый крест и руками оставшихся в живых высоко над теменем земли поднимут свободного Иисуса! Осанна! Осанна!
Да-с, я ведь происхожу из кантонистов; я был простой
солдат, простой и добрый солдат-товарищ; мать свою почитал, а как эта
проклятая пуля в меня попала, я пошел в чины, сделался генералом и всю жизнь мою не вспомнил бога.
— Ну, и Сибирь ваша
проклятая! — в негодовании говорили
солдаты. — Глаза мне завяжи, я с завязанными глазами пешком домой бы пошел!
Солнце садилось, небо стало ясным, тихим. Пахло весною, было тепло. Высоко в небе, беззаботные к тому, что творилось на земле, косяками летели на север гуси. А кругом в пыли все тянулись усталые обозы, мчались, ни на кого не глядя,
проклятые парки и батареи, брели расстроенные толпы
солдат.
«А,
проклятый», — крикнул
солдат, остановился, выставил немного ногу вперед, приложился, поднял правую руку, что-то быстро сделал с прицелом, опять приложился, повел по бегущему и, очевидно, выстрелил, хотя и не слышно было звука.