Неточные совпадения
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная,
милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее и как тени
ходят за ней?
Грушницкий принял таинственный вид:
ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самой
милой улыбкою.
Прошло минут пять; сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви к
милой Мери, но старания мои были напрасны.
Когда она
прошла мимо нас, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышит иногда записка
милой женщины.
Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее
милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до нее. «Прощай, Настя», — сказал я,
проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.
Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь, девицы,
Разгуляйтесь,
милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему.
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь,
милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не
ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не
ходи подсматривать
Игры наши девичьи.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И он стал говорить: «Мне,
милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут». Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился надо мною, так как посоветовал
сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
Он обернулся к ней. Та сбежала последнюю лестницу и остановилась вплоть перед ним, ступенькой выше его. Тусклый свет
проходил со двора. Раскольников разглядел худенькое, но
милое личико девочки, улыбавшееся ему и весело, по-детски, на него смотревшее. Она прибежала с поручением, которое, видимо, ей самой очень нравилось.
После обыкновенного приступа, [Приступ — здесь: вступление.] он объявлял ему, что подозрения насчет участия моего в замыслах бунтовщиков, к несчастию, оказались слишком основательными, что примерная казнь должна была бы меня постигнуть, но что государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, решилась
помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только
сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение.
Помилуй, как кричишь.
С ума ты
сходишь?
— Ну, что уж… Вот, Варюша-то… Я ее как дочь люблю, монахини на бога не работают, как я на нее, а она меня за худые простыни воровкой сочла. Кричит, ногами топала, там — у черной сотни, у быка этого. Каково мне? Простыни-то для раненых. Прислуга бастовала, а я — работала,
милый! Думаешь — не стыдно было мне? Опять же и ты, — ты вот здесь, тут — смерти
ходят, а она ушла, да-а!
— Вы,
милый, ешьте как можно больше гречневой каши, и —
пройдет!
— Вы простите, что я привел его, — мне нужно было видеть вас, а он боится
ходить один. Он, в сущности, весьма интересный и
милый человек, но — видите — говорит! На все темы и сколько угодно…
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил. С японцами воевать ездил, — опоздал, на мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди,
милый человек, по земле
ходят, она их за ноги держит, от своей земли не уйдешь.
—
Помилуй, Иван Богданыч, — жаловалась она, — не
проходит дня, чтоб он без синего пятна воротился, а намедни нос до крови разбил.
Так иногда
пройдет полчаса, разве кто-нибудь зевнет вслух и перекрестит рот, примолвив: «Господи
помилуй!»
— Ты сказал давеча, что у меня лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, — да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет,
милый мой Андрей,
прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше.
— Я уже сказал тебе, что люблю твои восклицания,
милый, — улыбнулся он опять на мое наивное восклицание и, встав с кресла, начал, не примечая того,
ходить взад и вперед по комнате. Я тоже привстал. Он продолжал говорить своим странным языком, но с глубочайшим проникновением мыслью.
— Вчера, мой
милый, вчера, я даже не понимаю, как ты теперь
прошел, ибо приняты меры. Как ты вошел?
— «Шесть
миль занимает, — отвечал Вандик, — мы здесь остановимся, — продолжал он, как будто на мой прежний вопрос, — и я сбегаю узнать, чья это лошадь
ходит там на лугу: я ее не видал никогда».
Лодки эти превосходны в морском отношении: на них одна длинная мачта с длинным парусом. Борты лодки, при боковом ветре, идут наравне с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно смотрит вокруг. На этих больших лодках рыбаки выходят в море, делая значительные переходы. От Шанхая они
ходят в Ниппо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских
миль, то есть около двухсот пятидесяти верст.
Вечер так и
прошел; мы были вместо десяти уже в шестнадцати
милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
Мы
прошли большой залив и увидели две другие бухты, направо и налево, длинными языками вдающиеся в берега, а большой залив шел сам по себе еще
мили на две дальше.
Утро чудесное, море синее, как в тропиках, прозрачное; тепло, хотя не так, как в тропиках, но, однако ж, так, что в байковом пальто сносно
ходить по палубе. Мы шли все в виду берега. В полдень оставалось
миль десять до места; все вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем входить в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
Между прочим, в одном месте я встретил надпись: «Контора омнибусов»; спрашиваю: куда они
ходят, и мне называют ближайшие места,
миль за 40 и за 50 от Капштата.
Прошли и Борнгольм — помните «
милый Борнгольм» и таинственную, недосказанную легенду Карамзина?
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней
прошли 850
миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
— Что делать,
милый князь. Не было достаточных поводов, — сказал он, пожимая узкими плечами и закрывая глаза, и
прошел куда ему было нужно.
—
Помилуйте, Антонида Ивановна, — мог только проговорить Привалов, пораженный необыкновенной любезностью хозяйки. — Я хорошо помню улицу, по которой действительно
проходил третьего дня, но вашего экипажа я не заметил. Вы ошиблись.
— А ведь я думал, что вы уже были у Ляховского, — говорил Половодов на дороге к передней. —
Помилуйте, сколько времени
прошло, а вы все не едете. Хотел сегодня сам ехать к вам.
Но идти к ней, объявить ей мою измену и на эту же измену, для исполнения же этой измены, для предстоящих расходов на эту измену, у ней же, у Кати же, просить денег (просить, слышите, просить!) и тотчас от нее же убежать с другою, с ее соперницей, с ее ненавистницей и обидчицей, —
помилуйте, да вы с ума
сошли, прокурор!
— Дорогу дать.
Милому существу и ненавистному дать дорогу. И чтоб и ненавистное
милым стало, — вот как дать дорогу! И сказать им: Бог с вами, идите,
проходите мимо, а я…
А меня отец Анфим учил деток любить: он,
милый и молчащий в странствиях наших, на подаянные грошики им пряничков и леденцу, бывало, купит и раздаст:
проходить не мог мимо деток без сотрясения душевного: таков человек.
— Скоро? Нет, мой
милый. Ах какие долгие стали дни! В другое время, кажется, успел бы целый месяц
пройти, пока шли эти три дня. До свиданья, мой миленький, нам ведь не надобно долго говорить, — ведь мы хитрые, — да? — До свиданья. Ах, еще 66 дней мне осталось сидеть в подвале!
— Но, мой
милый, я не буду страдать, — это
пройдет. Ты увидишь, это
пройдет.
В этих отрывочных словах, повторявшихся по многу раз с обыкновенными легкими вариациями повторений,
прошло много времени, одинаково тяжелого и для Лопухова, и для Веры Павловны. Но, постепенно успокоиваясь, Вера Павловна стала, наконец, дышать легче. Она обнимала мужа крепко, крепко и твердила: «Я хочу любить тебя, мой
милый, тебя одного, не хочу любить никого, кроме тебя».
— Что, моя
милая, насмотрелась, какая ты у доброй-то матери была? — говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. — Хорошо я колдовать умею? Аль не угадала? Что молчишь? Язык-то есть? Да я из тебя слова-то выжму: вишь ты, нейдут с языка-то! По магазинам
ходила?
Около получаса
прошло в несносном для него ожидании; наконец он увидел меж кустарника мелькнувший синий сарафан и бросился навстречу
милой Акулины.
Ну,
помилуйте, сами обсудите, к чему это нужно, теперь все
прошло, как дим, — ви что-то молвили при моей кухарке, — чухна, кто ее знает, я даже так немножко очень испугався».
— Да
помилуй, братец, ты с ума
сходишь: разве не видишь, смола топится прямо в пунш.
— У Акулины своего дела по горло; а сама и
сходила бы, да ходилки-то у меня уж не прежние. Да и что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует:
сходи да
сходи. Уеду отсюда, вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму детей, а ты живи один с
милыми сестрицами, любуйся на них!
—
Помилуйте! о какой скуке может быть речь! Я каждый день только того и жду, что с ума
сойду!
Любовь Андреевна. Минут через десять давайте уже в экипажи садиться… (Окидывает взглядом комнату.) Прощай,
милый дом, старый дедушка.
Пройдет зима, настанет весна, а там тебя уже не будет, тебя сломают. Сколько видели эти стены! (Целует горячо дочь.) Сокровище мое, ты сияешь, твои глазки играют, как два алмаза. Ты довольна? Очень?
Достанет мужества в груди,
Готовность горяча,
Просить ли надо?..» — «Не
ходи,
Не тронешь палача!»
— «О
милый!
— Во-первых,
милый князь, на меня не сердись, и если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я
хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
— Да,
прошло, тетушка, если вы только захотите мне помочь, — произнесла с внезапным одушевлением Лиза и бросилась на шею Марфе Тимофеевне. —
Милая тетушка, будьте мне другом, помогите мне, не сердитесь, поймите меня.
Вот и Кержацкий конец. Много изб стояло еще заколоченными. Груздев
прошел мимо двора брательников Гущиных, миновал избу Никитича и не без волнения подошел к избушке мастерицы Таисьи. Он постучал в оконце и помолитвовался: «Господи Исусе Христе,
помилуй нас!» — «Аминь!» — ответил женский голос из избушки. Груздев больше всего боялся, что не застанет мастерицы дома, и теперь облегченно вздохнул. Выглянув в окошко, Таисья узнала гостя и бросилась навстречу.
Неленька меня тревожит; последнее письмо обещает, что будет смягчение, но я не разделяю эти надежды, пока не узнаю что-нибудь верное. — Это
милое существо с ума у меня не
сходит. — Обещала меня уведомить тотчас, когда будет конфирмация. — И тут ничего не поймешь.
Просто целый день
проходит в болтовне — то у
милых хозяев Волконских, то у Грубецких.
— Что вы, будто как невеселы, наш
милый доктор? — с участием спросил,
проходя к столу, Петр Лукич.