Неточные совпадения
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы,
ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых
парней и прятали их
в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру,
в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
На этот призыв выходит из толпы
парень и с разбега бросается
в пламя.
Проходит одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за другой, трещит потолок. Наконец
парень показывается среди облаков дыма; шапка и полушубок на нем затлелись,
в руках ничего нет. Слышится вопль:"Матренка! Матренка! где ты?" — потом следуют утешения, сопровождаемые предположениями, что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород…
Произошло это утром,
в десять часов.
В этот час утра,
в ясные дни, солнце всегда длинною полосой
проходило по его правой стене и освещало угол подле двери. У постели его стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой
парень в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.
Да вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж это я!.. — повернулся он к Разумихину, — вот ведь ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, — что
парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот
в чем дело-с, вся-то суть-с:
проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы
в восьмом часу были-с?
Макаров отодвинул его и
прошел в комнату, а за ним выдвинулся кудрявый
парень и спросил...
Самгин встал, догадываясь, что этот хлыщеватый
парень, играющий
в революцию, вероятно, попросит его о какой-нибудь услуге, а он не сумеет отказаться. Нахмурясь, поправив очки, Самгин вышел
в столовую, Гогин, одетый во фланелевый костюм,
в белых ботинках, шагал по комнате, не улыбаясь, против обыкновения, он пожал руку Самгина и, продолжая
ходить, спросил скучным голосом...
— Вот и соврал, — перебил его
парень, рябой и белобрысый, с красным галстухом и разорванными локтями, — ты и по пашпорту
ходил, да от тебя копейки оброку господа не видали, и себе гроша не заработал: насилу ноги домой приволок, да с тех пор все
в одном кафтанишке живешь.
Молодые берендеи водят круги; один круг ближе к зрителям, другой поодаль. Девушки и
парни в венках. Старики и старухи кучками сидят под кустами и угощаются брагой и пряниками.
В первом кругу
ходят: Купава, Радушка, Малуша, Брусило, Курилка,
в середине круга: Лель и Снегурочка. Мизгирь, не принимая участия
в играх, то показывается между народом, то уходит
в лес. Бобыль пляшет под волынку. Бобылиха, Мураш и несколько их соседей сидят под кустом и пьют пиво. Царь со свитой смотрит издали на играющих.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом
в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько
в продолжение ста лет
сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых
парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов
в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и пошли
в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
— Он и то с бурачком-то ворожил
в курье, — вступился молодой
парень с рябым лицом. — Мы, значит, косили, а с угору и видно, как по осокам он
ходит… Этак из-под руки приглянет на реку, а потом присядет и
в бурачок себе опять глядит. Ну, мы его и взяли, потому… не прост человек. А
в бурачке у него вода…
— Лучше бы уж его
в Сибирь
сослали, — думал он вслух. — Может, там наладился бы
парень… Отец да мать не выучат, так добрые люди выучат. Вместе бы с Полуяновым и отправить.
— Перестань ты думать-то напрасно, — уговаривала ее Аннушка где-нибудь
в уголке, когда они отдыхали. — Думай не думай, а наша женская часть всем одна. Вон Аграфена Гущина из какой семьи-то была, а и то свихнулась. Нас с тобой и бог простит… Намедни мне машинист Кузьмич што говорил про тебя: «Славная, грит, эта Наташка». Так и сказал. Славный
парень, одно слово: чистяк.
В праздник с тросточкой по базару
ходит, шляпа на ём пуховая…
Все они, молодые и немолодые, красивые и некрасивые, были набелены и нарумянены и, став
в круг,
ходили и пели: «Ой, Дунай ты, мой Дунай, сын Иванович Дунай!» или: «Ой, Дидо-Ладо, вытопчем, вытопчем!» Около этих хороводов
ходили также и молодые
парни из купцов и мещан,
в длинных сюртуках своих и чуйках.
— Видите ли, у нас все как-то так выходило — она
в тюрьме — я на воле, я на воле — она
в тюрьме или
в ссылке. Это очень похоже на положение Саши, право! Наконец ее
сослали на десять лет
в Сибирь, страшно далеко! Я хотел ехать за ней даже. Но стало совестно и ей и мне. А она там встретила другого человека, — товарищ мой, очень хороший
парень! Потом они бежали вместе, теперь живут за границей, да…
— Тяжелый
парень! — согласился хохол, качая головой. — Но это
пройдет! Это у меня было. Когда неярко
в сердце горит — много сажи
в нем накопляется. Ну, вы, ненько, ложитесь, а я посижу, почитаю еще.
Чурка стал заносчив,
ходил посредине улицы, как
ходят парни-женихи, заломив картуз набекрень, засунув руки
в карманы; он выучился ухарски сплевывать сквозь зубы и обещал...
— А откуда бы тебе знать, как они живут? Али ты
в гости часто
ходишь к ним? Здесь,
парень, улица, а на улице человеки не живут, на улице они торгуют, а то —
прошел по ней скоренько да и — опять домой! На улицу люди выходят одетые, а под одежей не знать, каковы они есть; открыто человек живет у себя дома,
в своих четырех стенах, а как он там живет — это тебе неизвестно!
Гость ревниво осмотрел его и остался доволен —
парень не понравился ему. Коренастый, краснощёкий,
в синей рубахе, жилете и шароварах за сапоги, он казался грубым, тяжёлым, похожим на кучера. Всё время поправлял рыжеватые курчавые волосы, карие глаза его беспокойно бегали из стороны
в сторону, и по лицу
ходили какие-то тени, а нос сердито шмыгал, вдыхая воздух. Он сидел на сундуке, неуклюже двигая ногами, и смотрел то на них, то на гостя каким-то неприятным, недоумевающим взглядом.
Но
в это время глаза мельника устремляются на плотину — и он цепенеет от ужаса: плотины как не бывало; вода гуляет через все снасти… Вот тебе и мастак-работник, вот тебе и
парень на все руки! Со всем тем, боже сохрани, если недовольный хозяин начнет упрекать Акима: Аким ничего, правда, не скажет
в ответ, но уж зато с этой минуты бросает работу,
ходит как словно обиженный, живет как вон глядит; там кочергу швырнет, здесь ногой пихнет, с хозяином и хозяйкой слова не молвит, да вдруг и перешел
в другой дом.
— Ну, что, дьячок, что голову-то повесил? Отряхнись! — сказал Глеб, как только
прошло первое движение досады. — Али уж так кручина больно велика?.. Эх ты! Раненько, брат, кручиной забираешься… Погоди, будет время, придет и незваная, непрошеная!.. Пой, веселись — вот пока твоя вся забота… А ты нахохлился; подумаешь, взаправду несчастный какой… Эх ты, слабый, пра, слабый! Ну, что ты за
парень? Что за рыбак? Мякина, право слово, мякина! — заключил Глеб, постепенно смягчаясь, и снова начал ухмыляться
в бороду.
— Так, право, так, — продолжал Глеб, — может статься, оно и само собою как-нибудь там вышло, а только погубили!.. Я полагаю, — подхватил он, лукаво прищуриваясь, — все это больше от ваших грамот вышло:
ходил это он,
ходил к тебе
в книжки читать, да и зачитался!.. Как знаешь, дядя, ты и твоя дочка… через вас, примерно, занедужился
парень, вы, примерно, и лечите его! — заключил, смеясь, Глеб.
— Они
ходили по полям густыми толпами, точно овцы, но — молча, грозно, деловито, мы разгоняли их, показывая штыки, иногда — толкая прикладами, они, не пугаясь и не торопясь, разбегались, собирались снова. Это было скучно, как обедня, и тянулось изо дня
в день, точно лихорадка. Луото, наш унтер, славный
парень, абруцезец, [Абруцезец — житель Абруцци, горной области Италии, расположенной к Востоку от столичной области Лацио.] тоже крестьянин, мучился: пожелтел, похудел и не однажды говорил нам...
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые
в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног
парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко
в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит,
в ней тоже
ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
Вести недобрые
ходят в народе,
Парням недолго гулять на свободе,
Скоро — рекрутский набор!
— Фу-у! Ка-ак ты говорить научился! То есть как град по крыше… сердито! Ну ладно, — будь похож на человека… только для этого безопаснее
в трактир
ходить; там человеки все же лучше Софьиных… А ты бы,
парень, все-таки учился бы людей-то разбирать, который к чему… Например — Софья… Что она изображает? Насекомая для украшения природы и больше — ничего!
Девки и молодки
в красных и синих кумачных сарафанах, по четыре и более, держа друг друга за руки,
ходили взад и вперед по улице, ухмыляясь и запевая веселые песни; а молодые
парни, следуя за ними, перешептывались и порою громко отпускали лихие шутки на счет дородности и румянца красавиц.
Он как-то не доглядел, когда именно Илья превратился во взрослого человека. Не одно это событие
прошло незаметно; так же незаметно Наталья просватала и выдала замуж дочь Елену
в губернию за бойкого
парня с чёрненькими усиками, сына богатого ювелира; так же, между прочим, умерла наконец, задохнулась тёща, знойным полуднем июня, перед грозою; ещё не успели положить её на кровать, как где-то близко ударил гром, напугав всех.
Каждый раз,
проходя мимо старика, я испытывал желание заговорить с ним, расспрашивая о Петре Великом, которого он называл «царем батюшкой Петром Алексеевичем», прибавляя: «
В ту пору был я еще
парень молодой».
— Люблю
в цирк
ходить, — говорил он, склоняя на левое плечо лысый, шишковатый череп. — Лошадей — скотов — как выучивают, а? Утешительно. Гляжу на скот с почтением, — думаю: ну, значит, и людей можно научить пользоваться разумом. Скота — сахаром подкупают циркачи, ну, мы, конечно, сахар
в лавочке купить способны. Нам — для души сахар нужно, а это будет — ласка! Значит,
парень, лаской надо действовать, а не поленом, как установлено промежду нас, — верно?
Парни относятся к девицам откровенно цинично и озорничают над ними: поймают девок
в поле, завернут им юбки и крепко свяжут подолы мочалом над головами. Это называется «пустить девку цветком». По пояс обнаженные снизу девицы визжат, ругаются, но, кажется, им приятна эта игра, заметно, что они развязывают юбки медленнее, чем могли бы.
В церкви за всенощной
парни щиплют девицам ягодицы, кажется, только для этого они и
ходят в церковь.
В воскресенье поп с амвона говорит...
—
В Ту-урцию!.. — протянул
парень. — Кто ж это туда
ходит из православных? Сказал тоже!..
Мы торопливо
прошли в катальную; толпа рабочих с равнодушным выражением на лицах молча обступила у самой катальной машины лежавшего на полу молодого
парня, который страшно стонал и ползал по чугунному полу, волоча за собой изуродованную ногу, перебитую упавшим рельсом
в голени.
По его словам, у всякого порядочного человека должно быть не более трех экипажей, но только чтоб они были
в своем виде, а именно, нужно всего только:
парную карету для выезда жены по парадным визитам и на балы, пролетки собственно для себя и хорошенькие городские
парные сани, да три лошади: две чтобы были съезжены парою у дышла, а одна
ходила в одиночке.
Парень без шапки следом идёт и молчит.
Прошли огороды, опустились
в овраг, — по дну его ручей бежит,
в кустах тропа вьётся. Взял меня чёрный за руку, смотрит
в глаза и, смеясь, говорит...
Шаловливость молодого
парня могла бы, конечно,
пройти с летами и не возбудить
в нем более дурных наклонностей, если б к зрелому возрасту не доконала его окончательно фабричная жизнь.
Гульбища эти по нашим местам нельзя сказать, чтоб были одушевлены: бабы и девки больше стоят, переглядываются друг с другом и, долго-долго сбираясь и передумывая, станут, наконец,
в хоровод и запоют бессмертную: «Как по морю, как по морю»; причем одна из девок, надев на голову фуражку, представит
парня, убившего лебедя, а другая — красну девицу, которая подбирает перья убитого лебедя дружку на подушечку или, разделясь на два города,
ходят друг к другу навстречу и поют — одни: «А мы просо сеяли, сеяли», а другие: «А мы просо вытопчем, вытопчем».
А мать у него пьяница, и если сын не даст ей на водку, она выкрадет у него заработок ночью и пропьёт, а когда нет у него работы, она
в кусочки
ходит, — от этого, должно быть, и хмур
парень.
Был я у него,
ходил в уезд, тайно, ночью — не узнал
парня, ей-богу, право!
— Увидишь — поймёшь! Я часто на выставки
ходил,
в театр тоже, на музыку. Этим город хорош. Ух, хорош, дьявол! А то вот картина: сидит
в трактире за столом у окна человек, по одёже — рабочий али приказчик. Рожа обмякла вся, а глаза хитренькие и весёлые — поют! Так и видно — обманул
парень себя и судьбу свою на часок и — радёшенек, несчастный чёрт!
Смысл этой игры — глубок. Все карты —
парные, он один — один, ибо его пара до игры — сброшена. Всякая карта должна найти свою пару и с ней уйти, просто —
сойти со сцены, как красавица или авантюристка, выходящая замуж, — со стола всех еще возможностей, всеможности, единоличных и, может быть, исторических судеб —
в тихую, никому уже не любопытную, не нужную и не страшную стопу отыгранных —
парных карт. Предоставляя ему — весь стол, его — своей единственности.
И отправляют парнишку с Веденеем Иванычем, и бегает он по Петербургу или по Москве, с ног до головы перепачканный: щелчками да тасканьем не обходят — нечего сказать — уму-разуму учат. Но вот
прошло пять лет:
парень из ученья вышел, подрос совсем, получил от хозяина синий кафтан с обувкой и сто рублей денег и
сходит в деревню. Матка первое время, как посмотрит на него, так и заревет от радости на всю избу, а потом идут к барину.
— Чтой-то,
парень? — дивился Пантелей. — Голова так и палит у тебя, а сам причитаешь, ровно баба
в родах?.. Никак, слезу ронишь?.. Очумел, что ли, ты, Алексеюшка?..
В портках, чать,
ходишь, не
в сарафане, как же тебе рюмы-то распускать… А ты рассказывай, размазывай толком, что хотел говорить.
— У нас из волости мужичок
ходил в Китеж-от, — сказал молодой
парень, сидевший возле костра.
— Да, вот оно что значит праведна-то молитва! — заметил тот
парень, что про Перфила Григорьича рассказывал. — Огненными столбами
в небо-то
ходит!.. Вот тут и поди!..
Шел по двору крепкий парень-конюх, поскользнулся и ударился спиною о корыто, — и вот он уже шестой год лежит у нас
в клинике: ноги его висят, как плети, больной ими не может двинуть, он мочится и
ходит под себя; беспомощный, как грудной ребенок, он лежит так дни, месяцы, годы, лежит до пролежней, и нет надежды, что когда-нибудь воротится прежнее…
— Они по-нашему, братцы, не привычны, — авторитетно говорит фор-марсовый Ковшиков, рыжий, с веснушками, молодой
парень, с добродушно-плутоватыми смеющимися глазами и забубенным видом лихача и забулдыги-матроса. — Я пил с ими, когда
ходил на «Ласточке»
в заграницу… Нальет это он
в рюмочку рому или там абсини [Абсент.] — такая у них есть водка — и отцеживает вроде быдто курица, а чтобы сразу — не согласны! Да и больше все виноградное вино пьют.
Его все-таки не было видно. Думая, что
сошел он вниз за кипятком для чая, Никита Федорыч стал у перегородки. Рядом стояло человек десять молодых
парней, внимательно слушали он россказни пожилого бывалого человека. Одет он был
в полушубок и рассказывал про волжские были и отжитые времена.
И повелел потом мужикам Сухой Мартын, чтобы
в каждой избе было жарко вытоплена подовая печь и чтоб и стар и млад, и
парень и девка, и старики, и малые ребята, все
в тех печах перепарились, а женатый народ с того вечера чтобы про жен позабыл до самой до той поры, пока
сойдет на землю и будет принесен во двор новый живой огонь.
— Хороший
парень Андрей-то Фомич! Жаль, что на таком дрянном суденышке
ходит, как этот «Бирюч». И глянь-ка, сколько товару наворотил. Хорошая искра попади вон
в те тюки — из нас одно жаркое будет.
Герасим — стройный
парень, высокий и широкоплечий, с мелким веснущатым лицом; волосы
в скобку, прямые, совсем невьющиеся; на губах и подбородке — еле заметный пушок, а ему уж за двадцать лет. Очень силен и держится прямо, как солдат. Он из дальнего уезда, из очень бедной Деревни.
Ходит в лаптях и мечтает купить сапоги. Весь он для меня, со своими взглядами, привычками, — человек из нового, незнакомого мне мира,
в который когда заглянешь — стыдно становится, и не веришь глазам, что это возможно.