Неточные совпадения
Начал он
заводить между ними какие-то внешние порядки, требовал, чтобы молодой народ пребывал
в какой-то безмолвной
тишине, чтобы ни
в каком случае иначе все не ходили, как попарно.
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови
отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как
в страшном, непонятном сне,
Они друг другу
в тишинеГотовят гибель хладнокровно…
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской
тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я
в былые годы
Провел в бездействии,
в тени
Мои счастливейшие дни?
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая
в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали
в зимней
тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский,
провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
На дачу он приехал вечером и пошел со станции обочиной соснового леса, чтоб не идти песчаной дорогой: недавно по ней
провезли в село колокола, глубоко измяв ее людями и лошадьми.
В тишине идти было приятно, свечи молодых сосен курились смолистым запахом,
в просветах между могучими колоннами векового леса вытянулись по мреющему воздуху красные полосы солнечных лучей, кора сосен блестела, как бронза и парча.
Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни любящее око жены, но вечный покой, вечная
тишина и ленивое переползанье изо дня
в день тихо остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без мучений, как будто остановились часы, которые забыли
завести.
Мгновенно воцарилась глубокая
тишина: гроши слабо звякали, ударяясь друг о друга. Я внимательно поглядел кругом: все лица выражали напряженное ожидание; сам Дикий-Барин прищурился; мой сосед, мужичок
в изорванной свитке, и тот даже с любопытством вытянул шею. Моргач запустил руку
в картуз и достал рядчиков грош: все вздохнули. Яков покраснел, а рядчик
провел рукой по волосам.
К сочельнику все было готово, и этот день
проводили уже
в абсолютном бездействии и
тишине.
В ту пору не завелось еще
в тех местах ни бесчинств, ни разврату;
проводили мы дни
в тишине, труде и молитве.
Хоть бы человек прошел, хоть бы экипаж проехал; и среди этой
тишины все очень хорошо знали, что, не останавливаясь, производится страшное следствие
в полицейском склепе, куда жандармы то привозили, то
отвозили различные лица, прикосновенные к делу.
В полнолуние я часто целые ночи напролет
проводил сидя на своем тюфяке, вглядываясь
в свет и тени, вслушиваясь
в тишину и звуки, мечтая о различных предметах, преимущественно о поэтическом, сладострастном счастии, которое мне тогда казалось высшим счастием
в жизни, и тоскуя о том, что мне до сих пор дано было только воображать его.
Он приглашал открыть карты. Одновременно с звуком его слов мое сознание, вдруг выйдя из круга игры, наполнилось повелительной
тишиной, и я услышал особенный женский голос, сказавший с ударением: «Бегущая по волнам». Это было как звонок ночью. Но более ничего не было слышно, кроме шума
в ушах, поднявшегося от резких ударов сердца, да треска карт, по ребру которых
провел пальцами доктор Филатр.
Солнце только что село за нагорным береговым хребтом, который синел
в отдалении. Румяное небо было чистоты и ясности необыкновенной. Окрестная
тишина возмущалась только нестройным гамом гулявшего народа. Но Глеб, казалось, совсем уж забыл о Комареве. Шум и возгласы народа напоминали старику шум и возгласы другой толпы, которая, быть может,
в это самое время покидала уездный город, куда три дня тому назад
отвел он Ванюшу.
Толпы ребятишек
в синих, красных и белых рубашках, стоя на берегу,
провожают громкими криками пароход, разбудивший
тишину на реке, из-под колес его к ногам детей бегут веселые волны.
Дни
проводил я
в этой
тишине,
в церковных сумерках, а
в длинные вечера играл на бильярде или ходил
в театр на галерею
в своей новой триковой паре, которую я купил себе на заработанные деньги. У Ажогиных уже начались спектакли и концерты; декорации писал теперь один Редька. Он рассказывал мне содержание пьес и живых картин, какие ему приходилось видеть у Ажогиных, и я слушал его с завистью. Меня сильно тянуло на репетиции, но идти к Ажогиным я не решался.
Но гуляли женщины редко, — и день и вечер
проводили в стенах, мало замечая, что делается за окнами: все куда-то шли и все куда-то ехали люди, и стал привычен шум, как прежде
тишина. И только
в дождливую погоду, когда
в мокрых стеклах расплывался свет уличного фонаря и особенным становился стук экипажей с поднятыми верхами, Елена Петровна обнаруживала беспокойство и говорила, что нужно купить термометр, который показывает погоду.
Вокруг нас царила та напряжённая
тишина, от которой всегда ждёшь чего-то и которая, если б могла продолжаться долго,
сводила бы с ума человека своим совершенным покоем и отсутствием звука, этой яркой тени движения. Тихий шорох волн не долетал до нас, — мы находились
в какой-то яме, поросшей цепкими кустарниками и казавшейся мохнатым зевом окаменевшего животного. Я смотрел на Шакро и думал...
Золотая ночь!
Тишина, свет, аромат и благотворная, оживляющая теплота. Далеко за оврагом, позади сада, кто-то
завел звучную песню; под забором
в густом черемушнике щелкнул и громко заколотил соловей;
в клетке на высоком шесте забредил сонный перепел, и жирная лошадь томно вздохнула за стенкой конюшни, а по выгону за садовым забором пронеслась без всякого шума веселая стая собак и исчезла
в безобразной, черной тени полуразвалившихся, старых соляных магазинов.
Как она любила!
Как нежно, преклонясь ко мне,
Она
в пустынной
тишинеЧасы ночные
проводила!
Веселья детского полна,
Как часто милым лепетаньем
Иль упоительным лобзаньем
Мою задумчивость она
В минуту разогнать умела!
И что ж? Земфира неверна!
Моя Земфира охладела.
Хому опять таким же самым образом
отвели в церковь; опять оставили его одного и заперли за ним дверь. Как только он остался один, робость начала внедряться снова
в его грудь. Он опять увидел темные образа, блестящие рамы и знакомый черный гроб, стоявший
в угрожающей
тишине и неподвижности среди церкви.
И он поспешно входит
в тот покой,
Где часто с Тирзой пламенные ночи
Он
проводил… Всё полно
тишинойИ сумраком волшебным; прямо
в очи
Недвижно смотрит месяц золотой
И на стекле
в узоры ледяные
Кидает искры, блески огневые,
И голубым сиянием стена
Игриво и светло озарена.
И он (не месяц, но мой Сашка) слышит,
В углу на ложе кто-то слабо дышит.
Плавают
в ночной
тишине отдалённые звуки сторожевых колоколов,
провожая отошедшие часы; трепетно сверкают
в прозрачной высоте одинокие крупные звёзды лунной ночи, и дивит ночь ум и глаз разнообразной игрой света и теней и загадочными звуками своими.
Но, по мере того как поднимались они
в гору и приближались к Гефсиманскому саду, где
в безопасности и
тишине уже
провели столько ночей, они делались смелее.
Он их изгнал из милой стороны,
Где без трудов они так долго жили
И дни свои невинно
проводилиВ объятиях ленивой
тишины.
Там,
в тишине семейной обстановки, он
провел около года.
Она выбрала последнее: ей лучше казалось
провести ночь
в тишине кладбища, и, к тому же,
в уме ее пробудилось заложенное там с детства суеверие: у людей языческой веры,
в которой выросла Тения, было
в обычае, при больших недоумениях, вопрошать кости мертвых.
Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи
в последнее ее странствие
в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток
провела в пещерах с угодниками. «Помолюся одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка,
тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».