Неточные совпадения
— Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много лимона, — говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать, заставляющая
ребенка принимать лекарство, — а потом уж шампанского немножечко, — так, бутылочку.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не
принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с
детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Один раз, впрочем, лицо его
приняло суровый вид, и он строго застучал по столу, устремив глаза на сидевших насупротив его
детей.
Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей.
Ее изнеженные пальцы
Не знали игл; склонясь на пяльцы,
Узором шелковым она
Не оживляла полотна.
Охоты властвовать
примета,
С послушной куклою
дитяПриготовляется шутя
К приличию, закону света,
И важно повторяет ей
Уроки маменьки своей.
— Теперь благослови, мать,
детей своих! — сказал Бульба. — Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, [Рыцарскую. (
Прим. Н.В. Гоголя.)] чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите,
дети, к матери: молитва материнская и на воде и на земле спасает.
Кстати, заметим мимоходом, что Петр Петрович, в эти полторы недели, охотно
принимал (особенно вначале) от Андрея Семеновича даже весьма странные похвалы, то есть не возражал, например, и промалчивал, если Андрей Семенович приписывал ему готовность способствовать будущему и скорому устройству новой «коммуны», где-нибудь в Мещанской улице; или, например, не мешать Дунечке, если той, с первым же месяцем брака, вздумается завести любовника; или не крестить своих будущих
детей и проч. и проч. — все в этом роде.
Видал я на своём веку,
Что так же с правдой поступают.
Поколе совесть в нас чиста,
То правда нам мила и правда нам свята,
Её и слушают, и
принимают:
Но только стал кривить душей,
То правду дале от ушей.
И всякий, как
дитя, чесать волос не хочет,
Когда их склочет.
Суди ж, как буду я любить твоих
детей!» —
«Коль это», говорит Крестьянин: «и не ложно,
Всё мне
принять тебя не можно...
Не стесняясь его присутствием, она возилась с своим
ребенком и однажды, когда у ней вдруг закружилась и заболела голова, из его рук
приняла ложку лекарства.
«Конечно,
ребенок стеснил бы ее. Она любит удовольствия, независимость. Она легко
принимает жизнь. Хорошая…»
— В детстве — не доиграл. Благородные
дети не
принимали меня в свои игры. Вот и доигрываю…
«
Примите, дескать, ваше превосходительство, отеческое участие и взгляните оком милосердия на неминуемое, угрожающее мне ужаснейшее несчастие, происходящее от буйственных поступков старосты, и крайнее разорение, коему я неминуемо должен подвергнуться, с женой и малолетними, остающимися без всякого призрения и куска хлеба, двенадцатью человеками
детей…»
— Когда же я задремал? — оправдывался Обломов,
принимая Андрюшу в объятия. — Разве я не слыхал, как он ручонками карабкался ко мне? Я все слышу! Ах, шалун этакой: за нос поймал! Вот я тебя! Вот постой, постой! — говорил он, нежа и лаская
ребенка. Потом спустил его на пол и вздохнул на всю комнату.
После обеда никто и ничто не могло отклонить Обломова от лежанья. Он обыкновенно ложился тут же на диване на спину, но только полежать часок. Чтоб он не спал, хозяйка наливала тут же, на диване, кофе, тут же играли на ковре
дети, и Илья Ильич волей-неволей должен был
принимать участие.
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные
дети в хрестоматиях и прописях, или
примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему, говорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
Я пристал к нему, и вот что узнал, к большому моему удивлению:
ребенок был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем еще до Версилова, а князь «не затруднился
принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется, тот был рад».
5. И кто
примет одно такое
дитя во имя Мое, тот Меня
принимает...
И начался спор, в котором
приняли участие и Михаил Сергеевич и Катерина Алексеевна. Только гувернантка, репетитор и
дети молчали и, видимо, скучали.
Принять странника или раскольничью начетчицу, утешить плачущего
ребенка, помочь больному, поговорить со стариками и старухами — все это умела сделать Верочка, как никто другой.
— Не может того быть. Умны вы очень-с. Деньги любите, это я знаю-с, почет тоже любите, потому что очень горды, прелесть женскую чрезмерно любите, а пуще всего в покойном довольстве жить и чтобы никому не кланяться — это пуще всего-с. Не захотите вы жизнь навеки испортить, такой стыд на суде
приняв. Вы как Федор Павлович, наиболее-с, изо всех
детей наиболее на него похожи вышли, с одною с ними душой-с.
Списавшись с Федором Павловичем и мигом угадав, что от него денег на воспитание его же
детей не вытащишь (хотя тот прямо никогда не отказывал, а только всегда в этаких случаях тянул, иногда даже изливаясь в чувствительностях), он
принял в сиротах участие лично и особенно полюбил младшего из них, Алексея, так что тот долгое время даже и рос в его семействе.
Вот ты прошел мимо малого
ребенка, прошел злобный, со скверным словом, с гневливою душой; ты и не
приметил, может, ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу.
Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и
детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же
дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
«С ними надобно обращаться, как с
детьми, — говорит он в таком случае, — невежество, mon cher; il faut prendre cela en considération» [Дорогой мой; надо
принять это во внимание (фр.).].
Ваш взгляд на людей уже совершенно сформировался, когда вы встретили первого благородного человека, который не был простодушным, жалким
ребенком, знал жизнь не хуже вас, судил о ней не менее верно, чем вы, умел делать дело не менее основательно, чем вы: вам простительно было ошибиться и
принять его за такого же пройдоху, как вы.
Он даже подумал о мере более радикальной — он не велел в губернских заведениях, в приказах,
принимать новорожденных
детей.
На его место поступил брауншвейг-вольфенбюттельский солдат (вероятно, беглый) Федор Карлович, отличавшийся каллиграфией и непомерным тупоумием. Он уже был прежде в двух домах при
детях и имел некоторый навык, то есть придавал себе вид гувернера, к тому же он говорил по-французски на «ши», с обратным ударением. [Англичане говорят хуже немцев по-французски, но они только коверкают язык, немцы оподляют его. (
Прим. А. И. Герцена.)]
Дети вообще любят слуг; родители запрещают им сближаться с ними, особенно в России;
дети не слушают их, потому что в гостиной скучно, а в девичьей весело. В этом случае, как в тысяче других, родители не знают, что делают. Я никак не могу себе представить, чтоб наша передняя была вреднее для
детей, чем наша «чайная» или «диванная». В передней
дети перенимают грубые выражения и дурные манеры, это правда; но в гостиной они
принимают грубые мысли и дурные чувства.
Спрашивается: что могут
дети противопоставить этим попыткам искалечить их жизнь? Увы! подавленные игом фатализма, они не только не дают никакого отпора, но сами идут навстречу своему злополучию и безропотно
принимают удары, сыплющиеся на них со всех сторон. Бедные, злосчастные
дети!
Дети в этом смысле составляют самую легкую добычу, которою она овладевает вполне безнаказанно, в полной уверенности, что восковое детское сердце всякую педагогическую затею
примет без противодействия.
Жили они роскошно,
детей не имели,
принимали в именин московских друзей, но с соседями по захолустью не знались.
— Так по-людски не живут, — говорил старик отец, — она еще
ребенок, образования не получила, никакого разговора, кроме самого обыкновенного, не понимает, а ты к ней с высокими мыслями пристаешь, молишься на нее. Оттого и глядите вы в разные стороны. Только уж что-то рано у вас нелады начались; не надо было ей позволять гостей
принимать.
Первая была самая любимая, потому что в ней
принимали участие исключительно
дети, что совершенно устраняло какие-либо стеснения.
Перекрестился дед, когда слез долой. Экая чертовщина! что за пропасть, какие с человеком чудеса делаются! Глядь на руки — все в крови; посмотрел в стоявшую торчмя бочку с водою — и лицо также. Обмывшись хорошенько, чтобы не испугать
детей, входит он потихоньку в хату; смотрит:
дети пятятся к нему задом и в испуге указывают ему пальцами, говоря: «Дывысь, дывысь, маты, мов дурна, скаче!» [Смотри, смотри, мать, как сумасшедшая, скачет! (
Прим. Н.В. Гоголя.)]
У Добролюбова я прочел восторженный отзыв об этом произведении малороссийского поэта: Шевченко, сам украинец, потомок тех самых гайдамаков, «с полной объективностью и глубоким проникновением» рисует настроение своего народа. Я тогда
принял это объяснение, но под этим согласием просачивалась струйка глухого протеста… В поэме ничего не говорится о судьбе матери зарезанных
детей. Гонта ее проклинает...
— Папа, я решительно не понимаю, как ты можешь
принимать таких ужасных людей, как этот Колобов. Он заколотил в гроб жену, бросил собственных
детей, потом эта Харитина, которую он бьет… Ужасный, ужасный человек!.. У Стабровских его теперь не
принимают… Это какой-то дикарь.
Серафима приехала в Заполье с
детьми ночью. Она была в каком-то особенном настроении. По крайней мере Галактион даже не подозревал, что жена может
принимать такой воинственный вид. Она не выдержала и четверти часа и обрушилась на мужа целым градом упреков.
Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже
дети принимали в ней живое участие.
Я помню эту «беду»: заботясь о поддержке неудавшихся
детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно
принимать вещи в заклад. Кто-то донес на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти слова.
Но грех потому искупляется, и мир-дитя потому имеет оправдание, что в нем рождается совершенное, божественное, равное Отцу дитя-Христос, что в нем является Логос во плоти и
принимает на себя грехи мира, что дитя-Христос жертвует собой во имя спасения дитяти-мира.
Дети составляют бремя в экономическом отношении и наказание божие за грехи, но это не мешает ссыльным, если у них нет своих
детей,
принимать и усыновлять чужих.
Итак,
приняв тягу за ток, уже нельзя сомневаться, что самки одни выводят
детей.
Она никогда не дичилась посторонних, не уклонялась от знакомства с
детьми и
принимала участие в их играх.
Сгоревшее имение, с разбредшимися по миру мужиками, было продано за долги; двух же маленьких девочек, шести и семи лет,
детей Барашкова, по великодушию своему,
принял на свое иждивение и воспитание Афанасий Иванович Тоцкий.
Он погордился, погорячился; произошла перемена губернского начальства в пользу врагов его; под него подкопались, пожаловались; он потерял место и на последние средства приехал в Петербург объясняться; в Петербурге, известно, его долго не слушали, потом выслушали, потом отвечали отказом, потом поманили обещаниями, потом отвечали строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом отказались
принять, что он написал, велели подать просьбу, — одним словом, он бегал уже пятый месяц, проел всё; последние женины тряпки были в закладе, а тут родился
ребенок, и, и… «сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а у меня почти хлеба нет, ничего нет, жена родила.
«
Ребенок! — говорит он мне вдруг, — как ты думаешь: если я
приму православие и освобожу ваших рабов, пойдут за мной русские или нет?» — «Никогда!» — вскричал я в негодовании.
Она скромно рассказывала о Париже, о своих путешествиях, о Бадене; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя в неуместной веселости; выпросила позволение привести Аду; снявши перчатки, показывала своими гладкими, вымытыми мылом à la guimauve [Алфейным (фр.).] руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria’s Essence, [Духи королевы Виктории (фр.).] и обрадовалась, как
дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась
принять ее в подарок; всплакнула при воспоминании о том, какое чувство она испытала, когда в первый раз услыхала русские колокола: «Так глубоко поразили они меня в самое сердце», — промолвила она.
Детей у них не было, и Ермошка мечтал, когда умрет жена, завестись настоящей семьей и имел уже на
примете Феню Зыкову. Так рассчитывал Ермошка, но не так вышло. Когда Ермошка узнал, как ушла Феня из дому убегом, то развел только руками и проговорил...
— Видно, твоей Аграфене не миновать нашего Заболотья… Ничего, я увезу по первопутку-то, а у Енафы
примет исправу. А ежели што касаемо, напримерно,
ребенка, так старицы управятся с ним в лучшем виде.
На основании новых сведений, сообщенных Ольгою Александровною о грубости мужа, дошедшей до того, что он неодобрительно относится к воспитанию
ребенка, в котором
принимали участие сами феи, — все нашли несообразным тянуть это дело долее, и Дмитрий Петрович, возвратясь один раз из больницы, не застал дома ни жены, ни
ребенка.