Неточные совпадения
Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он мог сказать только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как
при нем, но оправдание это не
приняли, или, лучше сказать, ответили на него так, что"правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
Уже
при первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал, что в этом сановнике таится что-то не совсем обыкновенное, а именно, что от него пахнет трюфелями. Долгое время он боролся с своею догадкою,
принимая ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец он не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской опеки Половинкину.
Анна была хозяйкой только по ведению разговора. И этот разговор, весьма трудный для хозяйки дома
при небольшом столе,
при лицах, как управляющий и архитектор, лицах совершенно другого мира, старающихся не робеть пред непривычною роскошью и не могущих
принимать долгого участия в общем разговоре, этот трудный разговор Анна вела со своим обычным тактом, естественностью и даже удовольствием, как замечала Дарья Александровна.
Она заметила тоже, что лицо Вронского
при этом разговоре тотчас же
приняло серьезное и упорное выражение.
— Что ж делать? Я не могла спать… Мысли мешали.
При нем я никогда не
принимаю. Почти никогда.
Вечер прошел счастливо и весело
при княжне Варваре, которая жаловалась ему, что Анна без него
принимала морфин.
Она
при мне не смеет пускаться с Грушницким в сентиментальные прения и уже несколько раз отвечала на его выходки насмешливой улыбкой, но я всякий раз, как Грушницкий подходит к ней,
принимаю смиренный вид и оставляю их вдвоем; в первый раз была она этому рада или старалась показать; во второй — рассердилась на меня; в третий — на Грушницкого.
— Да, я уж здесь служил
при Алексее Петровиче, [Ермолове. (
Прим. М. Ю. Лермонтова)] — отвечал он, приосанившись. — Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком, — прибавил он, — и
при нем получил два чина за дела против горцев.
Собакевич все слушал, наклонивши голову, — и что, однако же,
при всей справедливости этой меры она бывает отчасти тягостна для многих владельцев, обязывая их взносить подати так, как бы за живой предмет, и что он, чувствуя уважение личное к нему, готов бы даже отчасти
принять на себя эту действительно тяжелую обязанность.
При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо
принимало самое довольное выражение; впрочем, все эти прожекты так и оканчивались только одними словами.
— Нет, вы не так
приняли дело: шипучего мы сами поставим, — сказал председатель, — это наша обязанность, наш долг. Вы у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот как сделаем: отправимтесь-ка все, так как есть, к полицеймейстеру; он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, так закусим! да
при этой оказии и в вистишку.
При этом он так больно ущипнул меня за щеку, что если я не вскрикнул, так только потому, что догадался
принять это за ласку.
Помяните же прощальное мое слово (
при сем слове голос его вырос, подымался выше,
принял неведомую силу, — и смутились все от пророческих слов): перед смертным часом своим вы вспомните меня!
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно
при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет
принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки.
Заметив еще
при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не
примечать ее вовсе, во все время визита, и обращался единственно к Пульхерии Александровне.
— Так-с. Ну-с, так имейте в виду-с; а теперь благоволите
принять, для интересов вашей родственницы, на первый случай, посильную сумму от меня лично. Весьма и весьма желаю, чтоб имя мое
при сем не было упомянуто. Вот-с… имея, так сказать, сам заботы, более не в состоянии…
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как
при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я
принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
Через пять минут мы пришли к домику, ярко освещенному. Вахмистр оставил меня
при карауле и пошел обо мне доложить. Он тотчас же воротился, объявив мне, что его высокоблагородию некогда меня
принять, а что он велел отвести меня в острог, а хозяюшку к себе привести.
Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время
при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого
принимала вечером, — словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства.
Базарову становилось хуже с каждым часом; болезнь
приняла быстрый ход, что обыкновенно случается
при хирургических отравах. Он еще не потерял памяти и понимал, что ему говорили; он еще боролся. «Не хочу бредить, — шептал он, сжимая кулаки, — что за вздор!» И тут же говорил...
— Спасибо, голубчик! Ситуация, черт ее возьми, а? И
при этом мой полк
принимал весьма деятельное участие в борьбе с революцией пятого года — понимаете?
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца,
приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все, о чем кричала она, произошло в прошлом,
при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог думать ни о чем, кроме себя и Марины.
Старик Обломов как
принял имение от отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил весь век в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались поля
при дедушке, какие были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и
при нем.
Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те
приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось
при дедах и отцах, так делалось
при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке.
Ему представлялись даже знакомые лица и мины их
при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в церемонии,
примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.
Тот — делать нечего —
при свидетелях поданную ему бумагу
принял и, чтобы освободить себя от обязательств о невыезде, немедленно же сполна и с процентами уплатил чеком весь долг свой старушке.
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал; это — как моя семья. Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и Вере Васильевне в одинаковой мере я взял смелость изготовить в свое время,
при ее замужестве, равный этому подарок, который, смею думать, она благосклонно
примет…
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было
принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого,
при всей дворне и
при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Говорю это я ему раз: «Как это вы, сударь, да
при таком великом вашем уме и проживая вот уже десять лет в монастырском послушании и в совершенном отсечении воли своей, — как это вы честного пострижения не
примете, чтоб уж быть еще совершеннее?» А он мне на то: «Что ты, старик, об уме моем говоришь; а может, ум мой меня же заполонил, а не я его остепенил.
Служанка действовала с невыразимою медленностью, и это нарочно, как все служанки в таких случаях, когда
приметят, что они господам мешают
при них говорить.
— Я так и знал, что ты так
примешь, Соня, — проговорил он. Так как мы все встали
при входе его, то он, подойдя к столу, взял кресло Лизы, стоявшее слева подле мамы, и, не замечая, что занимает чужое место, сел на него. Таким образом, прямо очутился подле столика, на котором лежал образ.
Окна все с жалюзи: видно, что
при постройке
принимали в расчет более лето, нежели зиму.
У юрты встретил меня старик лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут живет, но не понимал, отчего он встречает меня так торжественно, в шпаге, руку под козырек, и глаз с меня не сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил я его. «Точно так, из дворян», — отвечал он. Я еще поклонился. Так вот отчего он
при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает меня с таким почетом: не
принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?
Опять дорогой ему пришла мысль о том, как
примет Катюша свое помилование. Где поселят ее? Как он будет жить с нею? Что Симонсон? Какое ее отношение к нему? Вспомнил о той перемене, которая произошла в ней. Вспомнил
при этом и ее прошедшее.
Она восьмой год
при гостях лежала, в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы, лака и цветов и никуда не ездила и
принимала, как она говорила, только «своих друзей», т. е. всё то, что, по ее мнению, чем-нибудь выделялось из толпы.
Хиония Алексеевна пыталась было
принять участие в этих прогулках: однажды она совсем решилась было преодолеть свой институтский страх к оседланной лошади и даже,
при помощи Ильи, взобралась на Батыря, но
при первой легкой рыси комом, как застреленная птица, свалилась с седла и даже слегка повихнула ногу.
С властью объективизма, в реалистической или идеалистической форме, порывает лишь экзистенциальная философия, хотя она и
принимает разные направления и может срываться в новую форму объективизма, как, например, у Хайдеггера
при освобождении от старой терминологии.
С тех пор рука ее не оскудевала, а сам штабс-капитан, подавленный ужасом
при мысли, что умрет его мальчик, забыл свой прежний гонор и смиренно
принимал подаяние.
Зная, что он уже изменил ей (изменил в убеждении, что она уже все должна вперед сносить от него, даже измену его), зная это, она нарочно предлагает ему три тысячи рублей и ясно, слишком ясно дает ему
при этом понять, что предлагает ему деньги на измену ей же: „Что ж,
примешь или нет, будешь ли столь циничен“, — говорит она ему молча своим судящим и испытующим взглядом.
Этот самый бешеный, но слабый человек, не могший отказаться от соблазна
принять три тысячи рублей
при таком позоре, — этот самый человек ощущает вдруг в себе такую стоическую твердость и носит на своей шее тысячи рублей, не смея до них дотронуться!
Кроме сего древле почившего старца, жива была таковая же память и о преставившемся сравнительно уже недавно великом отце иеросхимонахе, старце Варсонофии — том самом, от которого отец Зосима и
принял старчество и которого,
при жизни его, все приходившие в монастырь богомольцы считали прямо за юродивого.
А она мне вдруг кричит: «Я ненавижу Ивана Федоровича, я требую, чтобы вы его не
принимали, чтобы вы ему отказали от дома!» Я обомлела
при такой неожиданности и возражаю ей: с какой же стати буду я отказывать такому достойному молодому человеку и притом с такими познаниями и с таким несчастьем, потому что все-таки все эти истории — ведь это несчастье, а не счастие, не правда ли?
Затем вынудил у него объяснение и уже до того обошелся
при объяснении грубо, что вызов мой он
принял, несмотря на огромную разницу между нами, ибо был я и моложе его, незначителен и чина малого.
Люди
принимают всю эту комедию за нечто серьезное, даже
при всем своем бесспорном уме.
Похоже было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще
при крепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые
принимают его за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того, что все же порядочный человек, которого даже и
при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место.
Очевидно,
при ударе рога раздались и
приняли животных в смертельные объятия.
После полудня погода стала заметно портиться. На небе появились тучи. Они низко бежали над землей и задевали за вершины гор. Картина сразу переменилась: долина
приняла хмурый вид. Скалы, которые были так красивы
при солнечном освещении, теперь казались угрюмыми; вода в реке потемнела. Я знал, что это значит, велел ставить палатки и готовить побольше дров на ночь.
Лицо Марьи Алексевны, сильно разъярившееся
при первом слове про обед, сложило с себя решительный гнев
при упоминании о Матрене и
приняло выжидающий вид: — «посмотрим, голубчик, что-то приложишь от себя к обеду? — у Денкера, — видно, что-нибудь хорошее!» Но голубчик, вовсе не смотря на ее лицо, уже вынул портсигар, оторвал клочок бумаги от завалявшегося в нем письма, вынул карандаш и писал.
Соседи рады были угождать малейшим его прихотям; губернские чиновники трепетали
при его имени; Кирила Петрович
принимал знаки подобострастия как надлежащую дань; дом его всегда был полон гостями, готовыми тешить его барскую праздность, разделяя шумные, а иногда и буйные его увеселения.
Но Александр умер, и Аракчеев пал. Дело Витберга
при Николае
приняло тотчас худший вид. Оно тянулось десять лет и с невероятными нелепостями. Обвинительные пункты, признанные уголовной палатой, отвергаются сенатом. Пункты, в которых оправдывает палата, ставятся в вину сенатом. Комитет министров
принимает все обвинения. Государь, пользуясь «лучшей привилегией царей — миловать и уменьшать наказания», прибавляет к приговору — ссылку на Вятку.