Природа раскинулась кругом, точно великий храм, приготовленный к празднику. Но для слепого это была только необъятная тьма, которая необычно волновалась вокруг, шевелилась, рокотала и звенела, протягиваясь к нему,
прикасаясь к его душе со всех сторон не изведанными еще, необычными впечатлениями, от наплыва которых болезненно билось детское сердце.
Неточные совпадения
С больною
душой, с тоскующим сердцем, с неокрепшим организмом, человек всецело погружается в призрачный мир им самим созданных фантасмагорий, а жизнь проходит мимо, не
прикасаясь к нему ни одной из своих реальных услад.
«Вот их сто человек в нашей роте. И каждый из них — человек с мыслями, с чувствами, со своим особенным характером, с житейским опытом, с личными привязанностями и антипатиями. Знаю ли я что-нибудь о них? Нет — ничего, кроме их физиономий. Вот они с правого фланга: Солтыс, Рябошапка, Веденеев, Егоров, Яшишин… Серые, однообразные лица. Что я сделал, чтобы
прикоснуться душой к их
душам, своим Я
к ихнему Я? — Ничего».
За левым бортом в бесконечно далекой черноте ночи, точно на краю света, загорелась вдруг яркая, белая, светящаяся точка маяка; продержавшись с секунду, она мгновенно гасла, а через несколько секунд опять вспыхивала, и опять гасла, и опять вспыхивала через точные промежутки. Смутное нежное чувство
прикоснулось вдруг
к душе Елены.
Я видел также, что, хотя новая книга и не по сердцу мужику, он смотрит на нее с уважением,
прикасается к ней осторожно, словно книга способна вылететь птицей из рук его. Это было очень приятно видеть, потому что и для меня книга — чудо, в ней заключена
душа написавшего ее; открыв книгу, и я освобождаю эту
душу, и она таинственно говорит со мною.
Нечто неясное и смутное
прикасалось к душе слушателя, что-то будило в ней, на что-то намекало.
Этот голос заставил Покромцева насторожиться. Как бы извиняясь за то, что причинил ей боль, он притянул
к себе голову жены и
прикоснулся губами
к ее виску. Но какое-то подлое, неудержимое влечение, копошившееся в его
душе, какое-то смутное и гадкое чувство, похожее на хвастливое молодечество, тянуло его рассказывать дальше.
Значит, залегла же она в
душе моей неприметно, сама собой и без воли моей, и вдруг припомнилась тогда, когда было надо; припомнилась эта нежная, материнская улыбка бедного крепостного мужика, его кресты, его покачиванье головой: «Ишь ведь, испужался малец!» И особенно этот толстый его, запачканный в земле палец, которым он тихо и с робкою нежностью
прикоснулся к вздрагивающим губам моим.
Этот же берег отлогий, на аршин выше уровня; он гол, изгрызен и склизок на вид; мутные валы с белыми гребнями со злобой хлещут по нем и тотчас же отскакивают назад, точно им гадко
прикасаться к этому неуклюжему, осклизлому берегу, на котором, судя по виду, могут жить одни только жабы и
души больших грешников.
На что ни садятся,
к чему ни
прикасаются, все лед — стены, брачное ложе, утварь, отвсюду пышет на них холод, ближе, теснее, наконец
душит, костенит их.
Она подставила ему свой горячий лоб, и он
прикоснулся к нему концом своих усов. Это прикосновение дало ей почувствовать, что ничего не сделано…
Душа этого человека не раскрылась перед нею… Ее любовь не согрела его до возможности горячих излияний.
— Спрошу вас только: неужели — извините — из спячки вашего животного материализма не пробуждалась в вас никогда духовная натура человека? Если ж в
душе вашей нет искры того божественного огня, который отличает человека от других животных, так не
прикасайтесь, по крайней мере, нечистыми руками
к религиозному чувству народа. Всех философами по-своему не переделаете.