Неточные совпадения
Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И
в сердце
дума заронилась;
Пора
пришла, она влюбилась.
Так
в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь...
Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем
думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может,
в мысли нам
приходитСредь поэтического сна
Иная, старая весна
И
в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне…
— Естественно, вы понимаете, что существование такого кружка совершенно недопустимо, это — очаг заразы. Дело не
в том, что Михаила Локтева поколотили. Я
пришел к вам потому, что отзывы Миши о вас как человеке культурном… Ну, и — вообще, вы ему импонируете морально, интеллектуально… Сейчас все заняты мелкой политикой, —
Дума тут, — но, впрочем, не
в этом дело! — Он, крякнув, раздельно, внушительно сказал...
Иногда, напротив, он
придет от пустяков
в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети
в хрестоматиях и прописях, или примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик думает глубокую
думу, и он вдруг возгорится участием к нему, говорит о нем со слезами, отыскивает
в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
Я так ушел
в свои
думы, что совершенно забыл, зачем
пришел сюда
в этот час сумерек. Вдруг сильный шум послышался сзади меня. Я обернулся и увидел какое-то несуразное и горбатое животное с белыми ногами. Вытянув вперед свою большую голову, оно рысью бежало по лесу. Я поднял ружье и стал целиться, но кто-то опередил меня. Раздался выстрел, и животное упало, сраженное пулей. Через минуту я увидел Дерсу, спускавшегося по кручам к тому месту, где упал зверь.
«Может, ты сидишь теперь, — пишет она, —
в кабинете, не пишешь, не читаешь, а задумчиво куришь сигару, и взор углублен
в неопределенную даль, и нет ответа на приветствие взошедшего. Где же твои
думы? Куда стремится взор? Не давай ответа — пусть
придут ко мне».
Все, о чем Анна Марковна не смела и мечтать
в ранней молодости, когда она сама еще была рядовой проституткой, — все
пришло к ней теперь своим чередом, одно к одному: почтенная старость, дом — полная чаша на одной из уютных, тихих улиц, почти
в центре города, обожаемая дочь Берточка, которая не сегодня-завтра должна выйти замуж за почтенного человека, инженера, домовладельца и гласного городской
думы, обеспеченная солидным приданым и прекрасными драгоценностями…
Однако с верного стекла,
Вздыхая, не сводила взора,
И девице
пришло на ум,
В волненье своенравных
дум,
Примерить шапку Черномора.
Меж тем Руслан далеко мчится;
В глуши лесов,
в глуши полей
Привычной
думою стремится
К Людмиле, радости своей,
И говорит: «Найду ли друга?
Где ты, души моей супруга?
Увижу ль я твой светлый взор?
Услышу ль нежный разговор?
Иль суждено, чтоб чародея
Ты вечной пленницей была
И, скорбной девою старея,
В темнице мрачной отцвела?
Или соперник дерзновенный
Придет?.. Нет, нет, мой друг бесценный:
Еще при мне мой верный меч,
Еще глава не пала с плеч».
Каждая минута рождает что-нибудь новое, неожиданное, и жизнь поражает слух разнообразием своих криков, неутомимостью движения, силой неустанного творчества. Но
в душе Лунёва тихо и мертво:
в ней всё как будто остановилось, — нет ни
дум, ни желаний, только тяжёлая усталость.
В таком состоянии он провёл весь день и потом ночь, полную кошмаров… и много таких дней и ночей.
Приходили люди, покупали, что надо было им, и уходили, а он их провожал холодной мыслью...
Вопросы эти как-то невольно
пришли мне на мысль во время моего вытрезвления от похождений с действительными статскими кокодессами. А так как, впредь до окончательного приведения
в порядок желудка, делать мне решительно было нечего, то они заняли меня до такой степени, что я целый вечер лежал на диване и все думал, все думал. И должен сознаться, что результаты этих
дум были не особенно для меня лестны.
Начал книги читать церковные — все, что были; читаю — и наполняется сердце моё звоном красоты божественного слова; жадно пьёт душа сладость его, и открылся
в ней источник благодарных слёз. Бывало,
приду в церковь раньше всех, встану на колени перед образом Троицы и лью слёзы, легко и покорно, без
дум и без молитвы: нечего было просить мне у бога, бескорыстно поклонялся я ему.
Было ясно — он не хотел говорить. Полагая, что такое настроение не продлится у него долго, я не стал надоедать ему вопросами. Он весь день молчал, только по необходимости бросая мне краткие слова, относящиеся к работе, расхаживал по пекарне с понуренной головой и всё с теми же туманными глазами, с какими
пришел.
В нем точно погасло что-то; он работал медленно и вяло, связанный своими
думами. Ночью, когда мы уже посадили последние хлебы
в печь и, из боязни передержать их, не ложились спать, он попросил меня...
«Видно, гости», — подумал я. Потеряв всякую надежду видеть Веру, я выбрался из сада и проворными шагами пошел домой. Ночь была темная, сентябрьская, но теплая и без ветра. Чувство не столько досады, сколько печали, которое овладело было мною, рассеялось понемногу, и я
пришел к себе домой немного усталый от быстрой ходьбы, но успокоенный тишиною ночи, счастливый и почти веселый. Я вошел
в спальню, отослал Тимофея, не раздеваясь бросился на постель и погрузился
в думу.
Служба
в пешей почте
пришла ему совершенно по вкусу и по натуре: он шел один через леса, поля и болота и думал про себя свои сиротские
думы, какие слагались
в нем под живым впечатлением всего, что встречал, что видел и слышал.
Вот, государь ты мой, Кузьма Захарьич,
Ты приказал жене твоей, Татьяне,
Прислать тебе жемчуг и ожерелья,
И с камешками перстеньки, и всю
Забаву нашу бабью. Я не знаю,
На что тебе! Я все
в ларец поклала,
Не думавши, взяла и принесла.
Ты
дума крепкая, Кузьма Захарьич,
Ты слово твердое, так что нам думать.
— Эй, Кузьма, кособокая кикимора! — гремит солдат, напрягая грудь. — Иди сюда, вот я раздену, оголю пакостную душу твою, покажу её людям!
Приходит вам, дьяволы, последний час, кайтесь народу! Рассказывай, как ты прижимал людей, чтобы
в Думу вора и приятеля твоего Мишку Маслова провести! Чёрной сотни воевода, эй, кажи сюда гнусную рожу, доноситель, старый сыщик, рассказывай нам, миру, почём Христа продаёшь?
Очевидно, человек
в гробу не возбуждал у дьякона печальных
дум о том, что и дьякон подлежит этой натуральной повинности, что
придёт время, и его вот так же понесут по улице для того, чтобы зарыть
в землю; а он, лёжа
в гробу, будет вот так же потряхивать головой и не возьмёт уж
в то время ни одной, даже самой лёгкой ноты.
Надел он на него мешок. Пошел Аггей, ни слова не сказавши,
в город. Идет, а сам
думу думает о своей напасти и не знает, откуда она на него
пришла. Обманщик, видно, какой-нибудь, на него похожий, его платье взял и коня увел. И чем дальше идет Аггей, тем больше сердце у него разгорается. «Уж покажу я ему, что я Аггей — настоящий, грозный правитель. Прикажу на площадь отвести и голову отрубить. А пастуха тоже так не оставлю», — подумал Аггей, да вдруг вспомнил про мешок и застыдился.
Полон
дум придя в перелесок, долго лежал на траве благовонной, долго смотрел он на вечно прекрасную, никогда ненаглядную лазурь небосклона. Мысли менялись, роились. То с болью
в сердце вспоминал обманную Фленушку, то чистую сердцем, скромную нравом Дуняшу…
Поворчал на девок Трифон, но не больно серчал… Нечего
думой про девок раскидывать, не медведь их заел, не волк зарезал —
придут, воротятся. Одно гребтело Лохматому: так ли, не так ли, а Карпушке быть
в лесу. «Уж коли дело на то пошло, — думает он про Параньку, — так пусть бы с кем хотела, только б не с мироедом…» Подумал так Трифон Михайлыч, махнул рукой и спать собрался.
Лишь тогда, как на смену плотного обеда был принесен полведерный самовар и Марко Данилыч с наслажденьем хлебнул душистого лянсину, мысли его прояснились,
думы в порядок
пришли. Лицо просияло. Весело зачал он с дочерью шутки шутить; повеселела и Дуня.
Вошел Иван Ильич, они замолчали. Катя, спеша, зашивала у коптилки продранную
в локте фуфайку отца. Иван Ильич ходил по кухне посвистывая, но
в глазах его, иногда неподвижно останавливавшихся, была упорная тайная
дума. Катя всегда ждала
в будущем самого лучшего, но теперь вдруг ей
пришла в голову мысль: ведь правда, начнут там разбираться, — узнают и без Леонида про Ивана Ильича. У нее захолонуло
в душе. Все скрывали друг от друга ужас, тайно подавливавший сердце.
Часто думалось о Конопацких, особенно о Любе. Но и сладости
дум о ней примешивалось тревожное чувство страха и неуверенности. Никак сейчас не могу вспомнить, чем оно было вызвано. Простились мы у них на даче очень хорошо, но потом почему-то мне
пришло в голову, что между нами все кончено, что Люба полюбила другого. К мрачному
в то время и вообще настроению присоединилось еще это подозрение о крушении любви Любы ко мне. Иногда доходил до полного отчаяния: да, там все кончено!
Страшно сделалось Ермию — хоть назад беги… И опять ему
пришла в голову
дума: не было ли все, что он слышал о своем путешествии, одною мечтою или даже искушением? Какого праведника можно искать
в этом шумном городе? Откуда тут может быть праведность? Не лучше ли будет бежать отсюда назад, влезть опять
в свою каменную щелку, да и стоять, не трогаясь с места.
И ходил я, ходил этот вечер с своею
думою по моей пустой скучной зале и до тех пор доходился, пока вдруг мне
пришла в голову мысль: пробежать самому пустыню.