Неточные совпадения
От Олона до Табандо около 40 км. Здесь река
прижимается к правому краю долины, а слева тянется огромное болото.
Горы отходят далеко в сторону и теряются в туманной дали на юго-западе.
Тропа идет по левому берегу реки, то приближаясь
к ней, то удаляясь метров на двести. В одном месте река
прижимается вплотную
к горам, покрытым осыпями, медленно сползающими книзу. Сверху сыплются мелкие камни. Слабый ум китайского простонародья увидел в этом сверхъестественную силу. Они поставили здесь кумирню богу Шаньсинье, охраняющему
горы. Сопровождающие нас китайцы не преминули помолиться, нимало не стесняясь нашим присутствием.
Гребцы работали с необыкновенным усилием, лодка летела; но едва мы, достигнув середины Волги, вышли из-под защиты
горы, подул сильный ветер, страшные волны встретили нас, и лодка начала то подыматься носом кверху, то опускаться кормою вниз; я вскрикнул, бросился
к матери,
прижался к ней и зажмурил глаза.
Я пошел тихо и часто оглядывался, ожидая, что Валек меня догонит; однако я успел взойти на
гору и подошел
к часовне, а его все не было. Я остановился в недоумении: передо мной было только кладбище, пустынное и тихое, без малейших признаков обитаемости, только воробьи чирикали на свободе, да густые кусты черемухи, жимолости и сирени,
прижимаясь к южной стене часовни, о чем-то тихо шептались густо разросшеюся темной листвой.
Княгиня Вера обняла ствол акации,
прижалась к нему и плакала. Дерево мягко сотрясалось. Налетел легкий ветер и, точно сочувствуя ей, зашелестел листьями. Острее запахли звезды табака… И в это время удивительная музыка, будто бы подчиняясь ее
горю, продолжала...
Безликие иконы смотрят с темных стен,
к стеклам окон
прижалась темная ночь. Лампы
горят тускло в духоте мастерской; прислушаешься, и — среди тяжелого топота, в шуме голосов выделяется торопливое падение капель воды из медного умывальника в ушат с помоями.
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов, голых женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно
прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей.
Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…
И боже мой, неужели не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужим небом, полуденным, жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громе музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия, и, вскрикнув от восторга,
прижавшись друг
к другу, они в один миг забыли и
горе, и разлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в далекой родине, и скамейку, на которой, с последним, страстным поцелуем, она вырвалась из занемевших в отчаянной муке объятий его…
Помню, мне хотелось, чтоб ее состояние было объяснено как-то иначе; нервная болезнь — это слишком просто для такой девушки и в такой странной комнате, где все вещи робко
прижались к стенам, а в углу, пред иконами, слишком ярко
горит огонек лампады и по белой скатерти большого обеденного стола беспричинно ползает тень ее медных цепей.
На этой полной груди, еще так недавно тешившей сластью разврата неверного любовника Катерины Львовны, она теперь выплакивала нестерпимое свое
горе, и, как дитя
к матери,
прижималась к своей глупой и рыхлой сопернице. Они были теперь равны: они обе были сравнены в цене и обе брошены.
— Да, бывает. — И она вся задрожала и опять в испуге стала
прижиматься к нему, как дитя. — Видишь, — сказала она, прерывая рыдания, — я не напрасно пришла
к тебе, не напрасно, тяжело было одной, — повторяла она, благодарно сжимая его руки. — Полно же, полно о чужом
горе слезы ронять! Прибереги их на черный день, когда самому одинокому тяжело будет и не будет с тобой никого!.. Слушай, была у тебя твоя люба?
Она
прижалась к юноше. Листок
Так жмется
к ветке, бурю ожидая.
Стучало сердце в ней, как молоток,
Уста полураскрытые, пылая,
Шептали что-то. С головы до ног
Она
горела. Груди молодые
Как персики являлись наливные
Из-под сорочки… Сашкина рука
По ним бродила медленно, слегка…
Но… есть во мне
к стыдливости вниманье —
И целый час я пропущу в молчанье.
Гроза надвигалась. Причудливо разорванные черные тучи, пугливо толпясь и сдвигаясь, как бы
прижимались друг
к другу — в страхе перед тем надвигающимся таинством, роковым и могучим, что должно было произойти в природе. Предгрозовой бурный и дикий вихрь кружил в ущельях и терзал верхушки каштанов и чинар внизу, в котловинах, предвещая нечто жуткое, страшное и грозное. Казалось, не ветер свистел в ущельях, а черные джины
гор и пропастей распевали свои погребальные песни…
— Жорж! — говорила Маруся,
прижимаясь к нему и целуя его испитое, красноносое лицо. — Ты с
горя пьешь, это правда… Но забудь свое
горе, если так! Неужели все несчастные должны пить? Ты терпи, мужайся, борись! Богатырем будь! При таком уме, как у тебя, с такой честной, любящей душой можно сносить удары судьбы! О! Вы, неудачники, все малодушны!..
Мы ехали с ним, тесно
прижавшись друг
к другу, в одном седле на спине самой быстрой и нервной лошади в
Гори, понимающей своего господина по одному слабому движению повода…
Горел фонарь, и
к его холодному, влажному столбу
прижался щекою Павел и закрыл глаза. Лицо его было неподвижно, как у слепого, и внутри было так спокойно и тихо, как на кладбище. Такая минута бывает у приговоренного
к смерти, когда уже завязаны глаза, и смолк вокруг него звук суетливых шагов по звонкому дереву, и в грозном молчании уже открылась наполовину великая тайна смерти. И, как зловещая дробь барабанов, глухо и далеко прозвучал голос...
Пьер остановился,
прижавшись к краю скопанной в
горе дороги, Из-за откоса
горы солнце не доставало в углубление дороги, тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и весело разносился трезвон.