Неточные совпадения
— Здесь и мозг России, и широкое
сердце ее, — покрикивал он, указывая рукой в окно,
к стеклам которого плотно
прижалась сырая темнота осеннего вечера.
Через две минуты она кончила, потом крепко
прижалась щекой
к его груди, около самого
сердца, и откусила нитку. Леонтий онемел на месте и стоял растерянный, глядя на нее изумленными глазами.
Он роется в памяти и смутно дорывается, что держала его когда-то мать, и он,
прижавшись щекой
к ее груди, следил, как она перебирала пальцами клавиши, как носились плачущие или резвые звуки, слышал, как билось у ней в груди
сердце.
О нет, Мизгирь, не страхом
Полна душа моя. Какая прелесть
В речах твоих! Какая смелость взора!
Высокого чела отважный вид
И гордая осанка привлекают,
Манят
к тебе. У сильного — опоры,
У храброго — защиты ищет
сердцеСтыдливое и робкое. С любовью
Снегурочки трепещущая грудь
К твоей груди
прижмется.
Вместо ответа, Семеныч привлек
к себе бойкую девушку и поцеловал прямо в губы. Марья вся дрожала,
прижавшись к нему плечом. Это был первый мужской поцелуй, горячим лучом ожививший ее завядшее девичье
сердце. Она, впрочем, сейчас же опомнилась, помогла спуститься дорогому гостю с крутой лестницы и проводила до ворот. Машинист, разлакомившись легкой победой, хотел еще раз обнять ее, но Марья кокетливо увернулась и только погрозила пальцем.
Положит меня, бывало, на колени
к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я
прижмусь ко груди, слушаю —
сердце её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать помнишь?
Сердце перевернулось в Литвинове. Ирина сильнее прежнего
прижималась к нему всем своим молодым и гибким телом. Он нагнулся
к ее душистым рассыпанным волосам и, в опьянении благодарности и восторга, едва дерзал ласкать их рукой, едва касался до них губами.
Илья охватил у колена огромную ногу кузнеца и крепко
прижался к ней грудью. Должно быть, Савёл ощутил трепет маленького
сердца, задыхавшегося от его ласки: он положил на голову Ильи тяжёлую руку, помолчал немножко и густо молвил...
А ему плакать захотелось под ее шепот,
сердце его замирало в сладкой истоме; крепко
прижавшись головой
к ее груди, он стиснул ее руками, говоря какие-то невнятные, себе самому неведомые слова…
Прижавшись к материнскому
сердцу и прикрытый сверх одеяла лисьим, атласным, еще приданым салопом, я согрелся, уснул и проснулся на другой день здоровым,
к неописанной радости моей встревоженной матери.
Между тем Юрий и Ольга, которые вышли из монастыря несколько прежде Натальи Сергевны, не захотев ее дожидаться у экипажа и желая воспользоваться душистой прохладой вечера, шли рука об руку по пыльной дороге; чувствуя теплоту девственного тела так близко от своего
сердца, внимая шороху платья, Юрий невольно забылся, он обвил круглый стан Ольги одной рукою и другой отодвинул большой бумажный платок, покрывавший ее голову и плечи, напечатлел жаркий поцелуй на ее круглой шее; она запылала, крепче
прижалась к нему и ускорила шаги, не говоря ни слова… в это время они находились на перекрестке двух дорог, возле большой засохшей от старости ветлы, коей черные сучья резко рисовались на полусветлом небосклоне, еще хранящем последний отблеск запада.
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее,
прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как
сердце его время от времени чувствовало это живее!
Сердце его рвалось
прижаться к ее
сердцу и страстно в безумном волнении забыться в нем вместе, застучать в лад тою же бурею, тем же порывом неведомой страсти и хоть замереть с ним вместе.
Тут голос его опять пресекся от волнения. Она все крепче, все теплее, горячее
прижималась к нему. Он привстал с места и, уже не сдерживая себя более, разбитый, обессиленный восторгом, упал на колени. Рыдания судорожно, с болью прорвались, наконец, из груди его, и пробившийся прямо из
сердца голос задрожал, как струна, от всей полноты неведомого восторга и блаженства.
Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она
прижалась лицом
к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, — о, как мы были с ней несчастны! — я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в
сердце я понял, как не нужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить.
Сердце её сжималось от горькой думы, ей становилось жаль себя и его: она подходила
к нему и, ласково, любовно заглядывая ему в глаза, плотно
прижималась к его груди.
Отец и сын не видели друг друга; по-разному тосковали, плакали и радовались их больные
сердца, но было что-то в их чувстве, что сливало воедино
сердца и уничтожало бездонную пропасть, которая отделяет человека от человека и делает его таким одиноким, несчастным и слабым. Отец несознаваемым движением положил руку на шею сына, и голова последнего так же невольно
прижалась к чахоточной груди.
Она
прижалась к юноше. Листок
Так жмется
к ветке, бурю ожидая.
Стучало
сердце в ней, как молоток,
Уста полураскрытые, пылая,
Шептали что-то. С головы до ног
Она горела. Груди молодые
Как персики являлись наливные
Из-под сорочки… Сашкина рука
По ним бродила медленно, слегка…
Но… есть во мне
к стыдливости вниманье —
И целый час я пропущу в молчанье.
Меня очень поразили и растрогали все эти уходы и заботы обо мне, или уж я был так настроен целым днем, поездкой, лихорадкой; но, прощаясь с нею, я крепко и горячо ее обнял, как самого нежного, как самого близкого друга, и уж тут все впечатления разом прихлынули
к моему ослабевшему
сердцу; я чуть не плакал,
прижавшись к груди ее.
— Ты плачешь, матушка!.. — сквозь слезы лепетала,
прижимаясь к Манефе, Фленушка. — Вот какая я злая, вот какая я нехорошая!.. Огорчила матушку, до слез довела… Прости меня, глупую!.. Прости, неразумную!.. Полно же, матушка, полно!.. Утоли
сердце, успокой себя… Не стану больше глупых речей заводить, никогда из воли твоей я не выйду… Вечно буду в твоем послушанье. Что ни прикажешь, все сделаю по-твоему…
Ее щеки то покрывались ярким румянцем при взгляде на красивого Бернгарда, то смертельной бледностью, когда взор ее падал на неуклюжего Доннершварца. Она робко
прижалась к отцу, и
сердце ее билось, как птичка, попавшая в силок.
Ее щеки то покрывались ярким румянцем при взгляде на красивого Бернгарда, то смертельной бледностью, когда взор ее падал на неуклюжего Доннершварца. Она робко
прижалась к отцу и
сердце ее билось, как птичка, попавшаяся в силок.
Проходя в сумраке вечера через кладбище, дети одного с нею возраста
прижимались к старшим провожатым своим, шибко стучало
сердце их: ее же было так покойно, как обыкновенно; она еще старалась отстать от других, спешила полюбоваться памятником, остановившим ее внимание, и тихими уже шагами их догоняла.
Уходила на нем
сердце, протерла себе глаза, знать от сна заплыли, и вижу у ямы
прижался к межевому столбу мужичок — седенький, худенький, шапка общипанная.