Пока мы дожидались конца метели, наша изба
превратилась в сцену: Ароматов скопировал своего ямщика, старуху, которая пряла нитки, кошку, лакавшую молоко; успел показать, как пьет курица, клюют ерши, как дерутся собаки, представил в лицах кошачий концерт и т. д.
Неточные совпадения
Испуг, вызванный у Клима отвратительной
сценой,
превратился в холодную злость против Алины, — ведь это по ее вине пришлось пережить такие жуткие минуты. Первый раз он испытывал столь острую злость, — ему хотелось толкать женщину, бить ее о заборы, о стены домов, бросить
в узеньком, пустынном переулке
в сумраке вечера и уйти прочь.
Были, пожалуй, и такие ученые, которые занимались опытами, долженствовавшими доказать превращение овса
в рожь; были и критики, занимавшиеся доказыванием того, что если бы Островский такую-то
сцену так-то изменил, то вышел бы Гоголь, а если бы такое-то лицо вот так отделал, то
превратился бы
в Шекспира…
Вице-губернатор торопливо поклонился им и, как бы желая прекратить эту тяжелую для него
сцену, проворно вышел. Князь тотчас же юркнул за ним. Проходя по канцелярии, Калинович сказал ему что-то очень тихо. Красный цвет
в лице князя мгновенно
превратился в бледный. Некоторые писцы видели, как он, почти шатаясь, сошел потом с лестницы, где ожидал его полицеймейстер, с которым он и поехал куда-то.
Вся эта немногосложная и ничтожная по содержанию
сцена произошла на расстоянии каких-нибудь двух минут, но мне показалось, что это была сама вечность, что я уже не я, что все люди
превратились в каких-то жалких букашек, что общая зала «Розы» ужасная мерзость, что со мной под руку идет все прошедшее, настоящее и будущее, что пол под ногами немного колеблется, что пахнет какими-то удивительными духами, что ножки Шуры отбивают пульс моего собственного сердца.
Чтобы искупить свои прегрешения, он пускался на отчаянное средство: навешивал на себя все картонки, узелки, пакеты и свертки, брал
в руки саквояжи, подмышки два дамских зонтика и
превращался в одного из тех фокусников, которые вытаскивают все эти вещи из собственного носа и с торжеством удаляются со
сцены, нагруженные, как верблюды.
Но время шло. Дифирамб
превратился в трагедию. Вместо Диониса на подмостки
сцены выступили Прометеи, Этеоклы, Эдипы, Антигоны. Однако основное настроение хора осталось прежним. Герои
сцены могли бороться, стремиться, — все они были для хора не больше, как масками того же страдающего бога Диониса. И вся жизнь сплошь была тем же Дионисом. Долго сами эллины не хотели примириться с этим «одионисированием» жизни и, пожимая плечами, спрашивали по поводу трагедии...
И опять на
сцену выступил Кангей, который из целых бревен сложил много костров и хотел сжечь всю землю, но ему не позволили Омоко и Атынига. Сам он
превратился в скалу, и костры его тоже окаменели.