Неточные совпадения
Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся
в тела людей.
На стенах, среди темных квадратиков фотографий и гравюр,
появились две мрачные репродукции: одна с картины Беклина — пузырчатые морские чудовища преследуют светловолосую, несколько лысоватую девушку, запутавшуюся
в морских волнах, окрашенных
в цвет зеленого ликера; другая с картины Штука «Грех» — нагое
тело дородной женщины обвивал толстый змей, положив на плечо ее свою тупую и глупую голову.
Невдалеке от нас на поверхности спокойной воды вдруг
появился какой-то предмет. Это оказалась голова выдры, которую крестьяне
в России называют «порешней». Она имеет длинное
тело (1 м 20 см), длинный хвост (40 см) и короткие ноги, круглую голову с выразительными черными глазами, темно-бурую блестящую шерсть на спине и с боков и серебристо-серую на нижней стороне шеи и на брюхе. Когда животное двигается по суше, оно сближает передние и задние ноги, отчего
тело его выгибается дугою кверху.
Влажные жары сильно истомляют людей и животных. Влага оседает на лицо, руки и одежду, бумага становится вокхою [Местное выражение, означающее сырой, влажный на ощупь, но не мокрый предмет.] и перестает шуршать, сахар рассыпается, соль и мука слипаются
в комки, табак не курится; на
теле часто
появляется тропическая сыпь.
Во всех трудных случаях обыкновенно
появлялась мастерица Таисья, как было и теперь. Она уже была
в сарайной, когда поднимали туда на руках Васю. Откуда взялась Таисья, как она проскользнула
в сарайную раньше всех, осталось неизвестным, да никто про это и не спрашивал. Таисья своими руками уложила Васю на кровать Сидора Карпыча, раздела, всего ощупала и сразу решила, что на молодом
теле и не это износится.
Вечером того дня, когда труп Жени увезли
в анатомический театр,
в час, когда ни один даже случайный гость еще не
появлялся на Ямской улице, все девушки, по настоянию Эммы Эдуардовны, собрались
в зале. Никто из них не осмелился роптать на то, что
в этот тяжелый день их, еще не оправившихся от впечатлений ужасной Женькиной смерти заставят одеться, по обыкновению,
в дико-праздничные наряды и идти
в ярко освещенную залу, чтобы танцевать петь и заманивать своим обнаженным
телом похотливых мужчин.
Но пота не
появлялось; напротив,
тело становилось все горячее и горячее, губы запеклись, язык высох и бормотал какие-то несвязные слова. Всю остальную ночь Надежда Владимировна просидела у его постели, смачивая ему губы и язык водою с уксусом. По временам он выбивался из-под одеяла и пылающею рукою искал ее руку. Мало-помалу невнятное бормотанье превратилось
в настоящий бред. Посреди этого бреда
появлялись минуты какого-то вымученного просветления. Очевидно,
в его голове носились терзающие воспоминания.
Когда Егор Егорыч
появился в кабинете, Михаил Михайлыч сидел за работой и казался хоть еще и бодрым, но не столько, кажется, по
телу, сколько по духу, стариком.
Действительно, и заметка, и изображение мертвого
тела появились в газете ранее, чем о происшествии стало известно полиции. По странной оплошности («что, впрочем, может случиться даже с отличной полицией», — писали впоследствии
в некоторых газетах) — толпа уже стала собираться и тоже заметила
тело, а полиция все еще не знала о происшествии…
Боялся не он — боялось его молодое, крепкое, сильное
тело, которое не удавалось обмануть ни гимнастикой немца Мюллера, ни холодными обтираниями. И чем крепче, чем свежее оно становилось после холодной воды, тем острее и невыносимее делались ощущения мгновенного страха. И именно
в те минуты, когда на воле он ощущал особый подъем жизнерадостности и силы, утром, после крепкого сна и физических упражнений, — тут
появлялся этот острый, как бы чужой страх. Он заметил это и подумал...
— Это значит… — говорил я
в тени самому себе и мыши, грызущей старые корешки на книжных полках шкафа, — это значит, что здесь не имеют понятия о сифилисе и язва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет. Рубец останется… Так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А разовьется вторичный — и бурный при этом — сифилис. Когда глотка болит и на
теле появятся мокнущие папулы, то поедет
в больницу Семен Хотов, тридцати двух лет, и ему дадут серую мазь… Ага!..
Он пошел передо мной разнообразный и коварный. То
появлялся в виде язв беловатых
в горле у девчонки-подростка. То
в виде сабельных искривленных ног. То
в виде подрытых вялых язв на желтых ногах старухи. То
в виде мокнущих папул на
теле цветущей женщины. Иногда он горделиво занимал лоб полулунной короной Венеры. Являлся отраженным наказанием за тьму отцов на ребятах с носами, похожими на казачьи седла. Но, кроме того, он проскальзывал и не замеченным мною. Ах, ведь я был со школьной парты!
Юлия сначала с презрением улыбалась; потом
в лице ее
появились какие-то кислые гримасы, и при последних словах Перепетуи Петровны она решительно не
в состоянии была себя выдержать и, проговоря: «Сама дура!», — вышла
в угольную, упала на кресла и принялась рыдать, выгибаясь всем
телом. Павел бросился к жене и стал даже перед нею на колени, но она толкнула его так сильно, что он едва устоял на месте. Перепетуя Петровна, стоя
в дверях, продолжала кричать...
Согласно одному мнению, весьма влиятельному и
в христианстве, под влиянием греха существенно извратилась как душа, так и
тело, причем у него
появились совершенно новые функции и соответствующие им органы, именно пола и пищеварения.
Откуда их столько
появилось? Было непонятно. По пляжу и по горам гуляли дамы
в белых платьях и господа
в панамах, на теннисных площадках летали мячи, на песке у моря жарились под солнцем белые
тела,
тела плескались
в голубых волнах.
Я не заметил ни одной известности политического или литературного мира. Конечно, были газетные репортеры, и на другой день
в нескольких оппозиционных газетах
появились сочувственные некрологи, но проводы А.И. не имели и одной сотой торжественности и почета, с которыми парижская интеллигенция проводила
тело Тургенева тринадцать лет спустя.
Правда, трупов стало как будто больше. Мы внимательно искали причину и увидели: рядом с одним мертвецом, где раньше было свободное место, вдруг
появился труп: по-видимому, их выбрасывала земля. И все свободные промежутки быстро заполнялись, и скоро вся земля просветлела от бледно-розовых
тел, лежавших рядами, голыми ступнями к нам. И
в комнате посветлело бледно-розовым мертвым светом.
Появляются наряду с
телами неорганическими и органическими
тела организованные, которых раньше не существовало
в мировой жизни.
Они раболепной толпой теснились
в его приемных, а князь зачастую совсем не принимал их и не выходил к ним, а если и
появлялся перед ними, то босой,
в халате, одетом прямо на голое
тело.
Ни вздоха не вырвалось из этой молодой девичьей груди, ни слезинки не
появилось в этих прекрасных, но холодных, как сталь, глазах.
Тело положили
в гроб, поставили на телегу и повезли
в Москву. За ними двинулся туда и Кудиныч с семьей покойного.
Бросились за докторами и двое из них прибыли одновременно. Их усилиями больная, если не была приведена совершенно
в чувство, но тяжелый обморок перешел
в забытье. На
теле появилась чувствительность.
Тут прошла его бурная юность! Тут жил предмет его первой настоящей любви — «божественная Маргарита Гранпа» — при воспоминании о которой до сих пор сжимается его сердце. Тут
появилась в нем, как недуг разбитого сердца, жажда свободной любви, жажда искренней женской ласки,
в погоне за которыми он изъездил Европу, наделал массу безумств, приведших его
в конце концов
в этот же самый Петербург, но…
в арестантском вагоне. Дрожь пробежала по его
телу, глаза наполнились невольными слезами.
Но вот картина изменилась: вместо фигур
в шапках
появились фигуры
в белых платках — это началась посадка женщин. Впрочем, можно было угадать это, закрыв глаза, так как кандальный звон прекратился и его заменили пискливые выкрикивания — это арестантки переругивались, или просто на ходу беседовали между собой. Антон Михайлович положительно впился глазами
в эту процессию и казался еле стоящим на ногах, так судорожно сжимал он рукою железные перила палубы, на которые облокотился всем
телом.
Ее мучило и оскорбляло: во время ласк глаза его светлели, суровые губы кривились
в непривычную улыбку. Но потом на лице
появлялось нескрываемое отвращение, на вопросы ее он отвечал коротко и грубо. И даже, хотя бы из простой деликатности, не считал нужным это скрывать. А она, — она полюбила его крепко и беззаветно, отдалась душою и
телом, гордилась его любовью, любила за суровые его глаза и гордые губы, за переполнявшую его великую классовую ненависть, не шедшую ни на какие компромиссы.