Неточные совпадения
— Нет, матушка не обижу, — говорил он, а между тем отирал
рукою пот, который в
три ручья катился по
лицу его. Он расспросил ее, не имеет ли она в городе какого-нибудь поверенного или знакомого, которого бы могла уполномочить на совершение крепости и всего, что следует.
После обеда я в самом веселом расположении духа, припрыгивая, отправился в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна с скатертью в
руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопротивление с моей стороны, начала
тереть меня мокрым по
лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так это обидело, что я разревелся от злости.
— Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала на кресле, и чулок вывалился у меня из
рук. Только слышу я сквозь сон — часу этак в первом, — что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы в
три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала и закрыла
лицо руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?»
Дуня улыбнулась и протянула ему
руку, но забота не сходила с ее
лица. Пульхерия Александровна робко на нее поглядывала; впрочем,
три тысячи ее, видимо, успокоивали.
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела; у фонаря, обняв его одной
рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух на
лицо свое; на
лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими
руками, гладил бока свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив, у ворот дома, лежал гимназист, против магазина, головою на панель, растянулся человек в розовой рубахе.
Он закрыл глаза, и, утонув в темных ямах, они сделали
лицо его более жутко слепым, чем оно бывает у слепых от рождения. На заросшем травою маленьком дворике игрушечного дома, кокетливо спрятавшего свои
три окна за палисадником, Макарова встретил уродливо высокий, тощий человек с
лицом клоуна, с метлой в
руках. Он бросил метлу, подбежал к носилкам, переломился над ними и смешным голосом заговорил, толкая санитаров, Клима...
Озябшими
руками Самгин снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван,
три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина, с грубым
лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
Он схватил Самгина за
руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка
три шагов и, посадив на ворох валежника в саду, встал против, махая в
лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое
лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое
лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и
тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло, на него смотрело
лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос, с длинной палкой в
руке.
После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка. Вера оперлась ему
рукой на плечо и глядела на него с томной улыбкой, Тушин серьезно. У Викентьева
лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась слеза «с вишню», как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком.
Но следующие две,
три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул
руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на ноги, уже с другим
лицом, какого не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Глядя с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть
трех, опершись
рукой на окно. Белое, даже бледное
лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью
лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости
руки и беспрестанно краснеющих.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и
лицо Андромахи и ребенка. Но
рук не доделал: «Это последнее дело,
руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под
рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
Бесконечное страдание и сострадание были в
лице ее, когда она, восклицая, указывала на несчастного. Он сидел в кресле, закрыв
лицо руками. И она была права: это был человек в белой горячке и безответственный; и, может быть, еще
три дня тому уже безответственный. Его в то же утро положили в больницу, а к вечеру у него уже было воспаление в мозгу.
Войдя к Лизе, он застал ее полулежащею в ее прежнем кресле, в котором ее возили, когда она еще не могла ходить. Она не тронулась к нему навстречу, но зоркий, острый ее взгляд так и впился в него. Взгляд был несколько воспаленный,
лицо бледно-желтое. Алеша изумился тому, как она изменилась в
три дня, даже похудела. Она не протянула ему
руки. Он сам притронулся к ее тонким, длинным пальчикам, неподвижно лежавшим на ее платье, затем молча сел против нее.
— Жив? Так он жив! — завопил вдруг Митя, всплеснув
руками. Все
лицо его просияло. — Господи, благодарю тебя за величайшее чудо, содеянное тобою мне, грешному и злодею, по молитве моей!.. Да, да, это по молитве моей, я молился всю ночь!.. — и он
три раза перекрестился. Он почти задыхался.
Он их всегда держит пять или шесть у себя в комнате; ранней весной по целым дням сидит возле клеток, выжидая первого «рокотанья», и, дождавшись, закроет
лицо руками и застонет: «Ох, жалко, жалко!» — и в
три ручья зарыдает.
В течение рассказа Чертопханов сидел
лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив
руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между
тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Я пожал
руку жене — на
лице у нее были пятны,
рука горела. Что за спех, в десять часов вечера, заговор открыт, побег, драгоценная жизнь Николая Павловича в опасности? «Действительно, — подумал я, — я виноват перед будочником, чему было дивиться, что при этом правительстве какой-нибудь из его агентов прирезал двух-трех прохожих; будочники второй и третьей степени разве лучше своего товарища на Синем мосту? А сам-то будочник будочников?»
Еврейский мальчик, бежавший в ремесленное училище; сапожный ученик с выпачканным
лицом и босой, но с большим сапогом в
руке; длинный верзила, шедший с кнутом около воза с глиной; наконец, бродячая собака, пробежавшая мимо меня с опущенной головой, — все они, казалось мне, знают, что я — маленький мальчик, в первый раз отпущенный матерью без провожатых, у которого, вдобавок, в кармане лежит огромная сумма в
три гроша (полторы копейки).
«Какая… славная…» — подумал князь и тотчас забыл о ней. Он зашел в угол террасы, где была кушетка и пред нею столик, сел, закрыл
руками лицо и просидел минут десять; вдруг торопливо и тревожно опустил в боковой карман
руку и вынул
три письма.
К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На
трех заводах он почти каждого знал в
лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в
руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах.
Она привела его в свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного дома средней
руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным
лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью,
три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин в углу на табуретке, за кроватью.
Но он высвободился из-под ее
руки, втянув в себя голову, как черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать с Нюрой. Кружились и еще
три пары. В танцах все девицы старались держать талию как можно прямее, а голову как можно неподвижнее, с полным безучастием на
лицах, что составляло одно из условий хорошего тона заведения. Под шумок учитель подошел к Маньке Маленькой.
М-lle Прыхина, ни слова не сказав, взяла со стола огромный сукрой хлеба, насолила его и бросила его в
лицо Кергеля. Хлеб попал прямо в глаз ему вместе с солью. Кергель почти закричал, захватил глаз
рукою и стал его
тереть.
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему судья с больным
лицом. По выражению
лица Андрея мать видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко
потер голову длинной
рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я думаю — вы не судьи, а только защитники…
— Вы можете! — сказал хохол и, отвернув от нее
лицо, крепко, как всегда,
потер руками голову, щеку и глаза. — Все любят близкое, но — в большом сердце и далекое — близко! Вы много можете. Велико у вас материнское…
Сам генерал указывал ему противника внезапными, быстрыми фразами: «Кавалерия справа, восемьсот шагов», и Стельковский, не теряясь ни на секунду, сейчас же точно и спокойно останавливал роту, поворачивал ее
лицом к воображаемому противнику, скачущему карьером, смыкал, экономя время, взводы — головной с колена, второй стоя, — назначал прицел, давал два или
три воображаемых залпа, и затем командовал: «На
руку!» — «Отлично, братцы!
Министр принимал в свой обыкновенный час. Он обошел
трех просителей, принял губернатора и подошел к черноглазой, красивой, молодой женщине в черном, стоявшей с бумагой в левой
руке. Ласково-похотливый огонек загорелся в глазах министра при виде красивой просительницы, но, вспомнив свое положение, министр сделал серьезное
лицо.
Санин проворно снял сюртук с лежавшего мальчика, расстегнул ворот, засучил рукава его рубашки — и, вооружившись щеткой, начал изо всех сил
тереть ему грудь и
руки. Панталеоне так же усердно
тер другой — головной щеткой — по его сапогам и панталонам. Девушка бросилась на колени возле дивана и, схватив обеими
руками голову, не мигая ни одной векою, так и впилась в
лицо своему брату. Санин сам
тер — а сам искоса посматривал на нее. Боже мой! какая же это была красавица!
Однако тотчас же, вымыв
руки, сел учиться. Провел на листе все горизонтальные, сверил — хорошо! Хотя
три оказались лишними. Провел все вертикальные и с изумлением увидал, что
лицо дома нелепо исказилось: окна перебрались на места простенков, а одно, выехав за стену, висело в воздухе, по соседству с домом. Парадное крыльцо тоже поднялось на воздух до высоты второго этажа, карниз очутился посредине крыши, слуховое окно — на трубе.
Она оглянулась на меня, помахала поднятой вверх
рукой, и я почти сразу потерял их из вида в проносящейся ураганом толпе, затем осмотрелся, с волнением ожидания и с именем, впервые после
трех дней снова зазвучавшим, как отчетливо сказанное вблизи. «Биче Сениэль». И я увидел ее незабываемое
лицо.
Глеб разбил пальцем ледяные иглы, покрывавшие дно горшка, пригнул горшок к ладони, плеснул водицей на
лицо, помял в
руках кончик полотенца, принял наклонное вперед положение и принялся
тереть без того уже покрасневшие нос и щеки.
Она встала с кресла и посмотрела на Литвинова сверху вниз, чуть улыбаясь и щурясь и обнаженною до локтя
рукою отводя от
лица длинный локон, на котором блистали две-три капли слез. Богатая кружевная косынка соскользнула со стола и упала на пол, под ноги Ирины. Она презрительно наступила на нее.
Следователь, молодой человек с курчавыми волосами и горбатым носом, в золотых очках, увидав Илью, сначала крепко
потёр свои худые белые
руки, а потом снял с носа очки и стал вытирать их платком, всматриваясь в
лицо Ильи большими тёмными глазами. Илья молча поклонился ему.
Наконец он открыл глаза. Перед ним стояли люди в шубах и солдатских шинелях. Один
тер ему обеими
руками уши, а двое других оттирали снегом
руки, и еще кто-то держал перед
лицом фонарь…
Увидав знакомых ему
лиц, и
лиц такого хорошего круга, Архангелов сейчас же подлетел к ним самым развязным манером, сказал две —
три любезности княгине, протянул как-то совершенно фамильярно
руку барону, кивнул головой приветливо князю.
Молли как бы очнулась. В ее глазах заиграл свет, она встала,
потерла лоб, заплакала, пальцами прикрывая
лицо, но скоро махнула
рукой и стала смеяться.
Я усердно
тру щеткой
руки, искоса взглядываю на нее: не смеется ли? Но на
лице у нее искреннее выражение горделивого удовольствия. Сердце мое полно радости. Я гляжу на кровавый и белый беспорядок кругом, на красную воду в тазу и чувствую себя победителем. Но в глубине где-то шевелится червяк сомнения.
Неблагопристойная, зловещая радость сияла в
лице его; с восторгом он
тер свои
руки, с восторгом повертывал кругом свою голову, с восторгом семенил кругом всех и каждого; казалось, готов был тут же начать танцевать от восторга; наконец он прыгнул вперед, выхватил свечку у одного из слуг и пошел вперед, освещая дорогу господину Голядкину и Крестьяну Ивановичу.
Вероятно, пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма приветливо и одобрительно глянула на господина Голядкина: с просиявшим
лицом положил он перед собою на стол раскрытый бумажник и крепко
потер руки в знак величайшего удовольствия.
Монах в черной одежде, с седою головой и черными бровями, скрестив на груди
руки, пронесся мимо… Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на
три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво. Но какое бледное, страшно бледное, худое
лицо!
Вельчанинов налил ему и стал его поить из своих
рук. Павел Павлович накинулся с жадностью на воду; глотнув раза
три, он приподнял голову, очень пристально посмотрел в
лицо стоявшему перед ним со стаканом в
руке Вельчанинову, но не сказал ничего и принялся допивать. Напившись, он глубоко вздохнул. Вельчанинов взял свою подушку, захватил свое верхнее платье и отправился в другую комнату, заперев Павла Павловича в первой комнате на замок.
Откуда шум? Кто эти двое?
Толпа в молчаньи раздалась.
Нахмуря бровь, подходит князь.
И рядом с ним
лицо чужое.
Три узденя за ними вслед.
«Велик Алла и Магомет! —
Воскликнул князь. — Сама могила
Покорна им! в стране чужой
Мой брат храним был их
рукой:
Вы узнаете ль Измаила?
Между врагами он возрос,
Но не признал он их святыни,
И в наши синие пустыни
Одну лишь ненависть принес...
На вид она казалась лет двадцати двух или двадцати
трех;
лицо имела круглое, довольно простое, но приятное, нежные щеки, кроткие голубые глаза и маленькие, очень красивые и чистые
руки. Одета она была опрятно.
Она упала в постель, и мелкие, истерические рыдания, мешающие дышать, от которых сводит
руки и ноги, огласили спальню. Вспомнив, что через три-четыре комнаты ночует гость, она спрятала голову под подушку, чтобы заглушить рыдания, но подушка свалилась на пол, и сама она едва не упала, когда нагнулась за ней; потянула она к
лицу одеяло, но
руки не слушались и судорожно рвали всё, за что она хваталась.
Неизъяснимое равнодушие
трёх его слов отдалось в голове и груди Орлова, как
три тупых удара. С бессмысленной гримасой на
лице он повернулся к двери, но навстречу ему влетел Чижик, с ведром в
руке, запыхавшийся и весь в поту.
Двое подлетков-гимназистов, с которыми занимался Воскресенский, и
три девочки, поменьше, сидели за столом, болтая ногами. Воскресенский, стоявший согнувшись, поглядел на них искоса, и ему вдруг стало совестно за себя и за них, и в особенности за голые, теплые
руки их матери, которые двигались так близко перед его губами. Он неожиданно выпрямился, с покрасневшим
лицом.
Василий воткнул в песок
три багра, соединил их верхние концы, набросил на них рогожу и, так устроив тень, лег в ней, закинув
руки за голову, глядя на небо. Когда Мальва опустилась на песок рядом с ним, он повернул к ней свое
лицо, и на нем она увидела обиду и недовольство.