Неточные совпадения
Нет более в живых также капитана (потом генерала) Лосева, В. А. Римского-Корсакова, бывшего долго директором Морского корпуса, обоих медиков, Арефьева и Вейриха, лихого моряка Савича, штурманского офицера
Попова. [К этому скорбному списку надо прибавить скончавшегося в
последние годы И. П. Белавенеца, служившего в магнитной обсерватории в Кронштадте, и А. А. Халезова, известного под названием «деда» в этих очерках плавания — примеч. Гончарова.]
Слушай: в снах, и особенно в кошмарах, ну, там от расстройства желудка или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интригой, с такими неожиданными подробностями, начиная с высших ваших проявлений до
последней пуговицы на манишке, что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит, а между тем видят такие сны иной раз вовсе не сочинители, совсем самые заурядные люди, чиновники, фельетонисты,
попы…
— Черной дня, когда исправник да
поп приедут. Вот о последнем-то я и хочу рассказать вам кое-что.
Поп у нас превращается более и более в духовного квартального, как и следует ожидать от византийского смирения нашей церкви и от императорского первосвятительства.
Однажды был такой случай, что, выйдя из деревни, причетники и дьякон, давно подозревавшие
попа в утайках, прямо потребовали, чтоб
последний выворотил карманы.
Тут же, совсем кстати, умер старый дворовый Потап Матвеев, так что и в пустом гробе надобности не оказалось. Потапа похоронили в барском гробе, пригласили благочинного, нескольких соседних
попов и дали знать под рукою исправнику, так что когда
последний приехал в Овсецово, то застал уже похороны. Хоронили болярина Николая с почестями и церемониями, подобающими родовитому дворянину.
Сверх ожидания, отец принял это решение без особенных возражений. Его соблазняло, что при заболотской церкви состоят три
попа и два дьякона, что там каждый день служат обедню, а в праздничные дни даже две, раннюю и позднюю, из которых
последнюю — соборне.
Были приглашены также мельник Ермилыч и
поп Макар.
Последний долго не соглашался ехать к староверам, пока писарь не уговорил его. К самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на такие праздники. Одним словом, собралась большая и веселая компания. Как-то все выходило весело, начиная с того, что Харитон Артемьевич никак не мог узнать зятя-писаря и все спрашивал...
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в
последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать
попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу
поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
Последним пришел в садик
поп Макар, не могший от усталости даже говорить, а попадью Луковну привели под руки.
В течение целых пятнадцати лет все художества сходили Полуянову с рук вполне благополучно, а робкие проявления протеста заканчивались тем, что жалобщики и обиженные должны были выкупать свою строптивость новою данью. Одним словом, все привыкли к художествам Полуянова, считая их неизбежным злом, как градобитие, а сам Полуянов привык к этому оригинальному режиму еще больше. Но с
последним казусом вышла большая заминка. Нужно же было сибирскому исправнику наскочить на упрямого сибирского
попа.
Последнее было сделано совсем инстинктивно и, пожалуй, неожиданно даже для самой Любки. Никогда еще в жизни она не целовала мужской руки, кроме как у
попа. Может быть, она хотела этим выразить признательность Лихонину и преклонение перед ним, как перед существом высшим.
— Это значит, что я от вас отхожу. Живите и будьте счастливы, но на отпуске еще
последнюю дружбу: черкните начальству, что, мол,
поп, про которого писано мной, забыв сегодня все уважение, подобающее торжественному дню, сказал крайне возмутительное слово, о котором устно будет иметь честь изложить посылаемый мною господин Термосесов.
И в этих размышлениях дьякон не заметил, как прошла ночь и на небе блеснула бледною янтарного чертой заря,
последняя заря, осеняющая на земле разрушающийся остаток того, что было слышащим землю свою и разумевающим ее
попом Савелием.
— Противоборствуют в каждом из нас два начала: исконное, родное, и привитое нам извне, но уже отравившее кровь нашу, — против сего-то
последнего — весь давний наш, тихий бунт! — всё горячее говорил
поп, как будто сам себе.
Когда через недельку я урвался на часок к Курганову и
Попову,
последний даже ахнул от удивления, увидя меня в таком виде, а Карганов одобрительно сказал...
Передадим
последний эпизод словами протоиерея Евгения
Попова, заимствуя следующую выноску из его книги «Великопермская и Пермская эпархии (1379–1879 гг...
Моя мнительность обострилась припадком страха, что
Поп расскажет о моей грубости Гануверу и меня не пустят к столу; ничего не увидев, всеми забытый, отверженный, я буду бродить среди огней и цветов, затем Томсон выстрелит в меня из тяжелого револьвера, и я, испуская
последний вздох на руках Дюрока, скажу плачущей надо мной Молли: «Не плачьте.
Когда мы спустились по
последним ступеням, Дюрок взял от
Попа длинный ключ и вставил его в замок узорной железной двери; она открылась на полутемный канал с каменным сводом.
Поп молчал, потом от великой щедрости воткнул в распухшую мою голову
последнюю загадку.
Конечно, Белоус знал это испытанное средство, но приберегал его до
последнего момента. Он придумал с Терешкой другую штуку: пустить
попа Мирона с крестным ходом под монастырь, — по иконам Гермоген не посмеет палить, ну, тогда и брать монастырь. Задумано, сделано… Но Гермоген повернул на другое. Крестного хода он не тронул, а пустил картечь на Служнюю слободу и поджег несколько домов. Народ бросил крестный ход и пустился спасать свою худобу. Остался один
поп Мирон да дьячок Арефа.
Не выносил игумен Моисей встречных слов и зело распалился на старуху: даже ногами затопал. Пуще всех напугалась воеводша: она забилась в угол и даже закрыла глаза. Впрямь
последние времена наступили, когда игумен с игуменьей ссориться стали… В другой комнате сидел черный
поп Пафнутий и тоже набрался страху. Вот-вот игумен размахнется честным игуменским посохом — скор он на руку — а старухе много ли надо? Да и прозорливица Досифея недаром выкликает беду — быть беде.
Гулянье начали молебном. Очень благолепно служил
поп Глеб; он стал ещё более худ и сух; надтреснутый голос его, произнося необычные слова, звучал жалобно, как бы умоляя из
последних сил; серые лица чахоточных ткачей сурово нахмурились, благочестиво одеревенели; многие бабы плакали навзрыд. А когда
поп поднимал в дымное небо печальные глаза свои, люди, вслед за ним, тоже умоляюще смотрели в дым на тусклое, лысое солнце, думая, должно быть, что кроткий
поп видит в небе кого-то, кто знает и слушает его.
Я здесь умру.
Попа теперь не сыщешь.
Я во грехах своих покаюсь вам.
Грехи мои великие: я бражник!
И умереть я чаял за гульбой.
Но спас меня Господь от смерти грешной.
Великое Кузьма затеял дело,
Я дал ему
последний крест с себя;
Пошел за ним, московский Кремль увидел,
С врагами бился так же, как другие,
И умираю за святую Русь.
Скажите всем, как будете вы в Нижнем,
Чтобы меня, как знают, помянули —
Молитвою, винцом иль добрым словом.
Поп — и тот
последнее имение за похороны прибрал.
Он был дитя, когда в тесовый гроб
Его родную с пеньем уложили.
Он помнил, что над нею черный
попЧитал большую книгу, что кадили,
И прочее… и что, закрыв весь лоб
Большим платком, отец стоял в молчанье.
И что когда
последнее лобзанье
Ему велели матери отдать,
То стал он громко плакать и кричать,
И что отец, немного с ним поспоря,
Велел его посечь… (конечно, с горя).
(Выходит из-за куста.) Вот и толкуй старшой! Старшой все говорит: мало ты в ад ко мне мужиков водишь. Гляди-ка, купцов, господ да
попов сколько каждый день прибывает, а мужиков мало. Как его обротаешь? Не подобьешься к нему никак. Уж чего же лучше —
последнюю краюшку украл. А он все не обругался. И не знаю, что теперь делать! Пойду доложусь. (Проваливается.)
В Москве на Рогожском кладбище доживали свой век
последние дозволенные
попы, и оттого нам нужды такой еще не настояло, какая вас постигла.
— Узнавать-то нечего, не стоит того, — ответил Морковников. — Хоша ни
попов, ни церкви Божьей они не чуждаются и, как служба в церкви начнется, приходят первыми, а отойдет — уйдут
последними; хоша раза по три или по четыре в году к
попу на дух ходят и причастье принимают, а все же ихняя вера не от Бога. От врага наваждение, потому что, ежели б ихняя вера была прямая, богоугодная, зачем бы таить ее? Опять же тут и волхвования, и пляска, и верченье, и скаканье. Божеско ли это дело, сам посуди…
Да; а ты вот молчишь… ты, которой поручала ее мать, которою покойница, можно сказать, клялась и божилась в
последние дни, ты молчишь; Форов, этот ненавистный человек, который… все-таки ей по мне приходится дядя, тоже молчит, да свои нигилистические рацеи разводит;
поп Евангел, эта ваша кротость сердечная, который, по вашим словам, живой Бога узрит, с которым Лара, бывало, обо всем говорит, и он теперь только и знает, что бородой трясет, да своими широкими рукавицами размахивает; а этот… этот Андрей… ах, пропади он, не помянись мне его ненавистное имя!..
2 октября дрожащею рукою он подписал
последнюю официальную бумагу — полномочие генералам Самойлову, Рибасу и Лошкареву на окончательное ведение мирных переговоров с Турцией, а 4 числа, бережно уложенный в экипаж, отправился в Николаев, в сопровождении графини Браницкой, правителя канцелярии
Попова и нескольких слуг.
— Ты меня слушай, я тебе
последний раз говорю. Что́ мне с тобой шутить? Разве я тебе перечил? Кто тебе всё устроил, кто
попа нашел, кто паспорт взял, кто денег достал? Всё я.
Часа три спустя
Попов подвел
последний итог.
И еще одно дело совершил он: определил пухнувшего от голода Мосягина в работники к Ивану Порфирычу.
Последний сперва прогнал явившегося к нему с просьбой Мосягина, но, поговорив с
попом, не только принял мужика, но и самому о. Василию прислал тесу на постройку дома. А жене своей, вечно молчаливой и вечно беременной женщине, сказал...
Было смятение, и шум, и вопли, и крики смертельного испуга. В паническом страхе люди бросились к дверям и превратились в стадо: они цеплялись друг за друга, угрожали оскаленными зубами, душили и рычали. И выливались в дверь так медленно, как вода из опрокинутой бутылки. Остались только псаломщик, уронивший книгу, вдова с детьми и Иван Порфирыч.
Последний минуту смотрел на
попа — и сорвался с места, и врезался в хвост толпы, исторгнув новые крики ужаса и гнева.