Неточные совпадения
— Да нет, нисколько, и не за что. Я рад, что мы объяснились. А знаешь, утренняя тяга бывает хороша. Не поехать ли? Я бы так и не
спал, а прямо с тяги
на станцию.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел
на своей
станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон
станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась
Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Клим Иванович плохо
спал ночь, поезд из Петрограда шел медленно, с препятствиями, долго стоял
на станциях, почти
на каждой толпились солдаты, бабы, мохнатые старики, отвратительно визжали гармошки, завывали песни, — звучал дробный стук пляски, и в окна купе заглядывали бородатые рожи запасных солдат.
Солдаты исчезли,
на перроне остались красноголовая фигура начальника
станции и большой бородатый жандарм, из багажного вагона прыгали и
падали неуклюжие мешки, все совершалось очень быстро, вьюга толкнула поезд, загремели сцепления вагонов, завизжали рельсы.
— Бабушка! Ничего не надо. Я сыт по горло.
На одной
станции я пил чай,
на другой — молоко,
на третьей
попал на крестьянскую свадьбу — меня вином потчевали, ел мед, пряники…
Я только что выехал из Дрездена и в рассеянности проехал
станцию, с которой должен был поворотить
на мою дорогу, и
попал на другую ветвь.
«Наледи — это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода стоит поверх льда; случится
попасть туда — лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается ехать
на станцию за людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки…
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что не может, потому что должен быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила пойти
на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в 2 часа. Катюша уложила
спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала
на станцию.
Опять дорога, ленивое позванивание колокольчика, белая лента шоссе с шуршащим под колесами свежим щебнем, гулкие деревянные мосты, протяжный звон телеграфа… Опять
станция, точь — в-точь похожая
на первую, потом синие сумерки, потом звездная ночь и фосфорические облака, как будто налитые лунным светом… Мать стучит в оконце за козлами, ямщик сдерживает лошадей. Мать спрашивает, не холодно ли мне, не
сплю ли я и как бы я не свалился с козел.
Протестовать бесполезно; остается только раз навсегда изъявить согласие
на всякие случайности и замереть. И вот, если вы выехали в восемь часов утра и рассчитывали
попасть в"свое место"часов в десять вечера, то уже с первого шага начинаете убеждаться, что все ваши расчеты писаны
на воде и что в десять-то часов вряд вам
попасть и
на вторую
станцию.
"Действия. По вступлении в вагон занимались усаживанием, после чего вынули коробок с провизией и почерпали в оном, покуда не стемнело. В надлежащих местах выходили
на станции для обеда, чая и ужина. Ночью —
спали.
Так идет дело до
станции, с которой дорога повертывает
на Головлево. Только тут Степан Владимирыч несколько остепеняется. Он явно
упадает духом и делается молчаливым.
На этот раз уж Иван Михайлыч ободряет его и паче всего убеждает бросить трубку.
Но он
спал, когда поезд остановился
на довольно продолжительное время у небольшой
станции. Невдалеке от вокзала, среди вырубки, виднелись здания из свежесрубленного леса.
На платформе царствовало необычайное оживление: выгружали земледельческие машины и камень, слышалась беготня и громкие крики
на странном горловом жаргоне. Пассажиры-американцы с любопытством выглядывали в окна, находя, по-видимому, что эти люди суетятся гораздо больше, чем бы следовало при данных обстоятельствах.
Он старается замять всякий разговор, он даже избегает всех взоров… И только, быть может, через сутки, уже
на последних
станциях к Петербургу, он разгуляется настолько, чтоб открыть свое действительное положение и поведать печальную историю своей отставки. Тогда с души его
спадет бремя, его тяготившее, и из уст его впервые вырвется ропот. Этот ропот начнет новую эпоху его жизни, он наполнит все его будущее и проведет в его существовании черту, которая резко отделит его прошедшее от настоящего и грядущего.
Так как работы во флигеле не хватало и
на одного, то Чепраков ничего не делал, а только
спал или уходил с ружьем
на плёс стрелять уток. По вечерам он напивался в деревне или
на станции, и, перед тем как
спать, смотрелся в зеркальце, и кричал...
Он отвернулся от меня и прилег
на лавке, закрывшись пледом.
На той
станции, где мне надо было выходить, — это было в 8 часов утра — я подошел к нему, чтобы проститься.
Спал ли он или притворялся, но он не шевелился. Я тронул его рукой. Он открылся, и видно было, что он не
спал.
— Слегла в постелю, мой друг; и хотя после ей стало легче, но когда я стал прощаться с нею, то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее была так велика, что она не могла даже плакать; почти полумертвая она
упала мне
на шею! Не помню, как я бросился в коляску и доехал до первой
станции… А кстати, я тебе еще не сказывал. Ты писал ко мне, что взял в плен французского полковника, графа, графа… как бишь?
— Ехал я всю ночь, разумеется, всю ночь не
спал, — можете себе представить, как я спешил! — прибавляет он, обращаясь к Зине, — одним словом, бранился, кричал, требовал лошадей, даже буянил из-за лошадей
на станциях; если б напечатать, вышла бы целая поэма в новейшем вкусе!
Сказал это Колесников и подумал, что не только он, а и вся ночь не верит в то, что произошло
на станции, и никогда не поверит. И никогда, даже в ту минуту, как под его рукой
упал убитый энский губернатор, ни в другие, казалось, более тяжелые минуты не испытал Колесников такого ясного и простого чувства сердечной боли, как теперь, над сонною рекой, когда кричали лягушки. Позади чиркнула спичка, закуривал Еремей.
Этот купчик застрял
на станции второй уже день, пил и сыпал деньгами, окруженный разным товариществом, и все не успевал
попасть в поезд, чтоб отправиться далее.
— Ну, а я понимаю: я даже в Петербург хотел вернуться и сошел, но только денег не было. Начальник
станции велел с другим, поездом в Москву отвезть, а в Петербург, говорит, без билета нельзя. А поезд подходит — опять того знакомого мужика; которого били, ведут и опять наколачивают. Я его узнал, говорю: «За что тебя опять?» А он говорит: «Не твое дело». Я приехал в Москву — в их дом, и все
спал, а потом встал, а
на дворе уже никого, — говорят: уехали.
Я заснул. Мне казалось, что я забылся только
на мгновение, но, очевидно, прошло довольно много времени.
На станции было тихо,
на столе стоял самовар и чайные приборы. Очевидно, мои спутники успели напиться чаю и улеглись
спать. Свеча была погашена, и только железная печка освещала комнату вспышками пламени.
В комнате
на станции тускло горит лампочка. Пахнет керосином, чесноком и луком.
На одном диване лежит поручик в папахе и
спит,
на другом сидит какой-то бородатый человек и лениво натягивает сапоги; он только что получил приказ ехать куда-то починять телеграф, а ему хочется
спать, а не ехать. Поручик с аксельбантом и доктор сидят за столом, положили отяжелевшие головы
на руки и дремлют. Слышно, как храпит папаха и как
на дворе стучат молотом.
Всю ночь старуха не
спала, беспокоили ее мысли, а
на рассвете она встала, помолилась и пошла
на станцию, чтобы послать письмо.
До трех часов ночи мы сидели в маленьком, тесном зальце
станции. В буфете нельзя было ничего получить, кроме чаю и водки, потому что в кухне шел ремонт.
На платформе и в багажном зальце вповалку
спали наши солдаты. Пришел еще эшелон; он должен был переправляться
на ледоколе вместе с нами. Эшелон был громадный, в тысячу двести человек; в нем шли
на пополнение частей запасные из Уфимской, Казанской и Самарской губерний; были здесь русские, татары, мордвины, все больше пожилые, почти старые люди.
На станциях мы встречали вооруженных милиционеров.
На одном разъезде нас обогнал поезд с боевой дружиной, мчавшейся
на соседнюю
станцию, где черносотенцы
напали на рабочих.
Мы укладывались
спать в нашем сарайчике. Из штаба принесли приказ: завтра
на заре идти
на станцию Каюань, в тридцати пяти верстах севернее Телина. Воротился с вокзала засидевшийся там Брук и сообщил, что
на вокзале паника: снимают почтовые ящики и телеграфные аппараты, все бегут; японцы подступают к Телину.
Застоявшиеся, исхудалые лошади выходили из вагонов, боязливо ступая
на шаткие сходни. Команда копошилась
на платформах, скатывая
на руках фуры и двуколки. Разгружались часа три. Мы тем временем пообедали
на станции, в тесном, людном и грязном буфетном зале. Невиданно-густые тучи мух шумели в воздухе, мухи сыпались в щи,
попадали в рот.
На них с веселым щебетаньем охотились ласточки, носившиеся вдоль стен зала.
«Поезд этот
на следующей
станции разветвляется; один идет в Сан-Ремо, другой в Ментон. Едущие в Сан-Ремо должны пересаживаться, мы останемся, вот и все, — продолжал соображать Савин, — она будет
спать и не догадается, что мы не в Сан-Ремо, она никогда в нем не бывала».
— Оставьте его, пусть
спит, теперь все равно нельзя ехать, завтра утром передадите ему это письмо, может поехать с княжной Маргаритой Дмитриевной. Меня не будить. Доложите князю, что я приеду прямо
на похороны. Велите заложить тройку рыжих. Пусть отвезут князя и княжну и подождут
на станции Николая Леопольдовича… — подала княгиня Якову письмо Шатова.
За спущенной сторой бился о стекло и жужжал шмель. Софья Петровна глядела
на ниточки, слушала шмеля и представляла себе, как она едет… Vis-а-vis день и ночь сидит Ильин, не сводящий с нее глаз, злой
на свое бессилие и бледный от душевной боли. Он величает себя развратным мальчишкой, бранит ее, рвет у себя волосы
на голове, но, дождавшись темноты и, улучив время, когда пассажиры засыпают или выходят
на станцию,
падает перед ней
на колени и сжимает ей ноги, как тогда у скамьи…
За несколько
станций до Петербурга навстречу матери выехал Алексей Григорьевич. Наталью Демьяновну напудрили, подрумянили, нарядили в модное платье и повезли во дворец, предупредив ее, что она должна
пасть на колени перед государыней. Едва простая старушка вступила в залы дворцовые, как очутилась перед большим зеркалом, во всю величину стены. Отроду ничего подобного не видевшая, Наталья Демьяновна приняла себя за императрицу и
пала на колени.
По приезде
на станцию молодую женщину вынули из тарантаса в бесчувственном состоянии, ребенок же, пригревшись в закрытом экипаже,
спал сладким сном.