Неточные совпадения
Пастух уж со скотиною
Угнался; за малиною
Ушли подружки
в бор,
В полях трудятся пахари,
В лесу стучит топор!»
Управится с горшочками,
Все вымоет, все выскребет,
Посадит хлебы
в печь —
Идет родная матушка,
Не будит — пуще кутает:
«
Спи, милая, касатушка,
Спи, силу запасай!
В пекарне колебался приглушенный шумок, часть плотников укладывалась
спать на полу, Григорий Иванович влез на
печь,
в приямке подогревали самовар, несколько человек сидело за столом, слушая сверлящий голос.
Она записала эти слова на обложке тетради Клима, но забыла списать их с нее, и, не
попав в яму ее памяти, они сгорели
в печи. Это Варавка говорил...
Самгин пошел домой, — хотелось есть до колик
в желудке.
В кухне на столе горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него — повар, на полу у
печи кто-то
спал,
в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
Марина выказала всю данную ей природой ловкость, извиваясь, как змея, бросаясь из угла
в угол, прыгая на лавки, на столы, металась к окнам, на
печь, даже пробовала
в печь: вожжа следовала за ней и доставала повсюду, пока, наконец, Марина не
попала случайно на дверь.
Летом были получены два письма от Надежды Васильевны, но нераспечатанными
попали прямо
в печь, и Марья Степановна благочестиво обкурила своей кацеей даже стол, на котором они лежали.
Следующие два дня были дождливые,
в особенности последний. Лежа на кане, я нежился под одеялом. Вечером перед сном тазы последний раз вынули жар из
печей и положили его посредине фанзы
в котел с золой. Ночью я проснулся от сильного шума. На дворе неистовствовала буря, дождь хлестал по окнам. Я совершенно забыл, где мы находимся; мне казалось, что я
сплю в лесу, около костра, под открытым небом. Сквозь темноту я чуть-чуть увидел свет потухающих углей и испугался.
Внутри фанзы, по обе стороны двери, находятся низенькие печки, сложенные из камня с вмазанными
в них железными котлами. Дымовые ходы от этих
печей идут вдоль стен под канами и согревают их. Каны сложены из плитнякового камня и служат для спанья. Они шириной около 2 м и покрыты соломенными циновками. Ходы выведены наружу
в длинную трубу, тоже сложенную из камня, которая стоит немного
в стороне от фанзы и не превышает конька крыши.
Спят китайцы всегда голыми, головой внутрь фанзы и ногами к стене.
Как только кинул он деньги, все перед ним перемешалось, земля задрожала, и, как уже, — он и сам рассказать не умел, —
попал чуть ли не
в самое
пекло.
Гром пошел по
пеклу, на ведьму
напали корчи, и откуда ни возьмись шапка — бух деду прямехонько
в лицо.
Я
спал между
печью и окном, на полу, мне было коротко, ноги я засовывал
в подпечек, их щекотали тараканы. Этот угол доставил мне немало злых удовольствий, — дед, стряпая, постоянно выбивал стекла
в окне концами ухватов и кочерги. Было смешно и странно, что он, такой умный, не догадается обрезать ухваты.
Я, с полатей, стал бросать
в них подушки, одеяла, сапоги с
печи, но разъяренный дед не замечал этого, бабушка же свалилась на пол, он бил голову ее ногами, наконец споткнулся и
упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплевываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе, на чердак; бабушка поднялась, охая, села на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито...
[Хозяин и совладелец живут
в одной избе и
спят на одной
печи.
Этот тифоид очень распространен здесь, особенно
в северных округах, но
в отчет не
попадает и сотая часть всех случаев, так как больные обыкновенно не лечатся от этой болезни и переносят ее на ногах, а если лежат, то дома на
печи.
Один раз, бродя между этими разноцветными, иногда золотом и серебром вышитыми, качающимися от ветра, висячими стенами или ширмами, забрел я нечаянно к тетушкину амбару, выстроенному почти середи двора, перед ее окнами; ее девушка, толстая, белая и румяная Матрена, посаженная на крылечке для караула, крепко
спала, несмотря на то, что солнце
пекло ей прямо
в лицо; около нее висело на сошках и лежало по крыльцу множество широких и тонких полотен и холстов, столового белья, мехов, шелковых материй, платьев и т. п.
Она не топила
печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла
спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить
в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
Виктор обращался с матерью грубо, насмешливо. Он был очень прожорлив, всегда голодал. По воскресеньям мать
пекла оладьи и всегда прятала несколько штук
в горшок, ставя его под диван, на котором я
спал; приходя от обедни, Виктор доставал горшок и ворчал...
На мое счастье, старуха перешла
спать в детскую, — запоем запила нянька. Викторушка не мешал мне. Когда все
в доме засыпали, он тихонько одевался и до утра исчезал куда-то. Огня мне не давали, унося свечку
в комнаты, денег на покупку свеч у меня не было; тогда я стал тихонько собирать сало с подсвечников, складывал его
в жестянку из-под сардин, подливал туда лампадного масла и, скрутив светильню из ниток, зажигал по ночам на
печи дымный огонь.
В доме все было необъяснимо странно и смешно: ход из кухни
в столовую лежал через единственный
в квартире маленький, узкий клозет; через него вносили
в столовую самовары и кушанье, он был предметом веселых шуток и — часто — источником смешных недоразумений. На моей обязанности лежало наливать воду
в бак клозета, а
спал я
в кухне, против его двери и у дверей на парадное крыльцо: голове было жарко от кухонной
печи,
в ноги дуло с крыльца; ложась
спать, я собирал все половики и складывал их на ноги себе.
Спала она мало, беспокойно, вскакивая с
печи иногда по нескольку раз
в ночь, валилась на диван ко мне и будила меня.
И показалось нашим, привыкшим только к шуму родного бора, да к шепоту тростников над тихою речкой Лозовою, да к скрипу колес
в степи, — что они теперь
попали в самое
пекло.
— Это все
в тебе зависть плачет! — сразу осадил его Губошлепов, — а ты бы лучше на себя посмотрел! Какая у тебя звезда (у Агатона была всего одна звезда, и то самая маленькая)? А у него их три! Да и человек он бесстрашный, сколько одних областей завоевал, — а ты! На
печи лежа, без пороху
палил! И хоть бы ты то подумал, что этаких-то, как ты, — какая орава у меня! По одной рублевой цигарке каждому дай — сколько денег-то будет! А ты лезешь! И лег ты и встал у меня, и все тебе мало!
— Ага, испугалась, спасенная душа!.. — потешался довольный Лапшин. — А как, бабушка, ты думаешь,
попадет из нас кто-нибудь
в Царствие Небесное?.. А я тебе прямо скажу: всех нас на одно лыко свяжут да
в самое
пекло. Вуколку первого, а потом Липачка, Плинтусова… Компания!.. Ох, бабушка, бабушка, бить-то нас некому, по правде сказать!
Гордей Евстратыч так редко выезжал из дома — раз или два
в год, что составляло целое событие, а тут вдруг точно с
печи упал: «Седлай, сам поеду…» Верхом Гордей Евстратыч не ездил лет десять, а тут вдруг
в этакую распутицу, да еще на изморенной лошади, которая еще со вчерашнего не успела отдышаться.
В настоящую минуту, несмотря на жар июньского дня, Давыдка. свернувшись с головой
в полушубок, крепко
спал, забившись
в угол
печи.
Обедали Лаптевы
в третьем часу. Кушанья подавал Петр. Этот Петр днем бегал то
в почтамт, то
в амбар, то
в окружной суд для Кости, прислуживал; по вечерам он набивал папиросы, ночью бегал отворять дверь и
в пятом часу утра уже топил
печи, и никто не знал, когда он
спит. Он очень любил откупоривать сельтерскую воду и делал это легко, бесшумно, не пролив ни одной капли.
— Ничего, отдышалась немного… Сидит, улыбается. Лечат её чем-то… молоком поят… Хренову-то
попадёт за неё!.. Адвокат говорит — здорово влепят старому чёрту… Возят Машку к следователю… Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд… Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая, людей — как дров
в печи, и все так и пылают…
С каждым днем я поправлялся. Кроме парного молока, я ел шашлык из козленка с горячими чуреками, которые
пек молодой черкес и еще два его пастушонка. Они
пасли стадо на этом коше
в жаркие месяцы.
Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я
спал и мог читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет другое, и посадив хлеб
в печь. По мере того как я постигал тайны ремесла, пекарь работал все меньше, он меня «учил», говоря с ласковым удивлением...
— Девичьей душе не надо дивиться, ваше превосходительство. Девушка с
печи падает, пока до земли долетит, сорок дум передумает, и
в том дива нет; была с вечера девушкой, ко полуночи молодушкой, ко белу свету хозяюшкой, а хозяйке не честь быть ни
в пόслухах, ни
в доказчицах. — Старуха тихо выдвинула дочь за руку вперед себя и добавила: — Хозяйкино дело теперь весть дорогих гостей за стол да потчевать.
Убедившись, что жена и ребята крепко-накрепко
спали, он осторожно, чуть дыша, спустился с
печи и стал приготовляться
в дорогу.
Помню, говорил он быстро-быстро, как бы убегая от прошлого, а я слушаю и гляжу
в печь. Чело её предо мной — словно некое древнее и слепое лицо, чёрная
пасть полна злых языков ликующего пламени, жуёт она, дрова свистят, шипят. Вижу
в огне Гришину сестру и думаю: чего ради насилуют и губят люди друг друга?
Я засунул
в печь длинную кочергу, а сверху, на голову мне,
упали лениво и скучно сказанные хозяйские слова...
Было ясно — он не хотел говорить. Полагая, что такое настроение не продлится у него долго, я не стал надоедать ему вопросами. Он весь день молчал, только по необходимости бросая мне краткие слова, относящиеся к работе, расхаживал по пекарне с понуренной головой и всё с теми же туманными глазами, с какими пришел.
В нем точно погасло что-то; он работал медленно и вяло, связанный своими думами. Ночью, когда мы уже посадили последние хлебы
в печь и, из боязни передержать их, не ложились
спать, он попросил меня...
Ветер стучал
в окна,
в крышу; слышался свист, и
в печи домовой жалобно и угрюмо напевал свою песенку. Был первый час ночи.
В доме все уже легли, но никто не
спал, и Наде все чуялось, что внизу играют на скрипке. Послышался резкий стук, должно быть сорвалась ставня. Через минуту вошла Нина Ивановна
в одной сорочке, со свечой.
Николай, который не
спал всю ночь, слез с
печи. Он достал из зеленого сундучка свой фрак, надел его и, подойдя к окну, погладил рукава, подержался за фалдочки — и улыбнулся. Потом осторожно снял фрак, спрятал
в сундук и опять лег.
Бабка, вернувшись
в избу, принялась опять за свои корки, а Саша и Мотька, сидя на
печи, смотрели на нее, и им было приятно, что она оскоромилась и теперь уж пойдет
в ад. Они утешились и легли
спать, и Саша, засыпая, воображала Страшный суд: горела большая
печь, вроде гончарной, и нечистый дух с рогами, как у коровы, весь черный, гнал бабку
в огонь длинною палкой, как давеча она сама гнала гусей.
Стали ложиться
спать. Николая, как больного, положили на
печи со стариком; Саша легла на полу, а Ольга пошла с бабами
в сарай.
До Четыхера сторожем был младший брат Вавилы Бурмистрова — Андрей, но он не мог нести эту должность более двух зим:
в холода заречное мещанство волчьей стаей
нападало на развалины дома, отрывая от них всё, что можно сжечь
в печи, и многое ломали не столь по нужде, сколько по страсти разрушать, — по тому печальному озорству,
в которое одевается тупое русское отчаяние.
А мы все вымылись
в печи, понадевали чистые рубашки и стоим на бережку, смотрим на град убежища, откуда должен к нам светоносный гость пожаловать; а сердца так то затрепещут, то
падают…
—
В те поры и я, как все, младенцем был, никто ведь не знал, не чуял народной силы. Второе — лес я сызмала люблю, это большая вещь на земле — лес-то! Шуба земная и праздничная одежда её. Оголять землю, охолодить её — нельзя, и уродовать тоже не годится, и так она нами вдосталь обижена! Мужики же, со зла, ничего
в лесу не видят, не понимают, какой это друг, защитник. Валят дерево — зря, лыко дерут — не умеючи. Народ всё-таки дикий! Еленка, ты бы шла на
печь да и
спала…
— Проснулся
в людской кухне на
печи… Все могут подтвердить. Как я
попал на
печь, не знаю…
— Да, пружина
в мозгу лопнула. Смерть не люблю глупых! — вздохнул Игнат, полезая на
печь. — Ну, божий человек, рано еще вставать, давай
спать полным ходом…
В рыбачьей хижине сидит у огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус. На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег, гудят волны… На дворе темно и холодно, на море буря, но
в рыбачьей хижине тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен;
в печи не потух еще огонь; на полке блестит посуда. На кровати с опущенным белым пологом
спят пятеро детей под завывание бурного моря. Муж-рыбак с утра вышел на своей лодке
в море и не возвращался еще. Слышит рыбачка гул волн и рев ветра. Жутко Жанне.
У них
в жизни был свой особенный враг, которого не знали мужчины, — печка, вечно голодная, вечно вопрошающая своей открытой
пастью маленькая печка, более страшная, чем все раскаленные
печи ада.
— Что болит?.. Все болит, во всей болезь ходит… рученьки, ноженьки ломит, у сердца тошно; с
печи падала не один раз, пора бока отбить… Не так было прежде, жили… да… что станешь делать… не больно нынче маток слушают: хоть говори, хоть нет… третий год
в Питере не бывал, какое уж это дело!.. О-о-ой, тошнехонько!..
Значит, уже пора вставать и приниматься за работу. Варька оставляет колыбель и бежит
в сарай за дровами. Она рада. Когда бегаешь и ходишь,
спать уже не так хочется, как
в сидячем положении. Она приносит дрова, топит
печь и чувствует, как расправляется ее одеревеневшее лицо и как проясняются мысли.
Мать Пелагея побежала
в усадьбу к господам сказать, что Ефим помирает. Она давно уже ушла, и пора бы ей вернуться. Варька лежит на
печи, не
спит и прислушивается к отцовскому «бу-бу-бу». Но вот слышно, кто-то подъехал к избе. Это господа прислали молодого доктора, который приехал к ним из города
в гости. Доктор входит
в избу; его не видно
в потемках, но слышно, как он кашляет и щелкает дверью.
Мать не поверила, но как увидала, сама испугалась и заперла сени и дверь
в избу. Ужи проползли под ворота и вползли
в сени, но не могли пройти
в избу. Тогда они выползли назад, все вместе свернулись клубком и бросились
в окно. Они разбили стекло,
упали на пол
в избу и поползли по лавкам, столам и на печку. Маша забилась
в угол на
печи, но ужи нашли ее, стащили оттуда и повели к воде.
Особенно тяжко им
в жарком климате, где никакие виндзейли [Длинные парусинные цилиндры, которые ставятся
в жилые палубы вместо вентиляторов.] не дают тяги, и кочегары, совсем голые, задыхаясь от
пекла и обливаясь потом, делают свое тяжелое дело и нередко
падают без чувств и приходят
в себя уж на палубе, где их обливают водой.