Неточные совпадения
«Неужели Гогиными, Кутузовыми двигает только власть заученной ими
теории? Нет, волей их владеет нечто — явно противоречащее их убеждению в непоколебимости классовой психики. Рабочих — можно
понять, Кутузовы — непонятны…»
— Бестактнейшее вмешательство Витте в стачку ткачей придало стачке политический характер. Правительство как бы убеждает рабочих, что
теория классовой борьбы есть — факт, а не выдумка социалистов, —
понимаете?
— Не
понимаю, а если
понимаю, то не согласен. Земля не может не быть чьей-нибудь собственностью. Если вы ее разделите, — начал Игнатий Никифорович с полной и спокойной уверенностью о том, что Нехлюдов социалист и что требования
теории социализма состоят в том, чтобы разделить всю землю поровну, а что такое деление очень глупо, и он легко может опровергнуть его, — если вы ее нынче разделите поровну, завтра она опять перейдет в руки более трудолюбивых и способных.
А подумать внимательно о факте и
понять его причины — это почти одно и то же для человека с тем образом мыслей, какой был у Лопухова, Лопухов находил, что его
теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы, как я считаю ее за истину, она ни разу не ввела меня в ошибку и ни разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
Правда и то, что
теория эта сама-то дается не очень легко: нужно и пожить, и подумать, чтоб уметь
понять ее.
Если бы Кирсанов рассмотрел свои действия в этом разговоре как теоретик, он с удовольствием заметил бы: «А как, однако же, верна
теория; самому хочется сохранить свое спокойствие, возлежать на лаврах, а толкую о том, что, дескать, ты не имеешь права рисковать спокойствием женщины; а это (ты
понимай уж сам) обозначает, что, дескать, я действительно совершал над собою подвиги благородства к собственному сокрушению, для спокойствия некоторого лица и для твоего, мой друг; а потому и преклонись перед величием души моей.
Этот-то человек, живший последним открытием, вчерашним вопросом, новой новостью в
теории и в событиях, менявшийся, как хамелеон, при всей живости ума, не мог
понять сен-симонизма.
Он не
понимает, что причину поразившей его смуты составляет особенная, не имеющая ничего общего с жизнью
теория, которую сочинители ее, нимало не скрываясь, называют моралью «пур ле жанс» и которую он, простец, принял за нечто вполне серьезное.
— А помните, Афанасий Кириллыч, как
теорию зубрили? — сказал Веткин. — Траектория, деривация… Ей-богу, я сам ничего не
понимал. Бывало, скажешь солдату: вот тебе ружье, смотри в дуло. Что видишь? «Бачу воображаемую линию, которая называется осью ствола». Но зато уж стреляли. Помните, Афанасий Кириллыч?
— Я ничего никогда не
понимал в вашей
теории, но знаю, что вы не для нас ее выдумали, стало быть, и без нас исполните. Знаю тоже, что не вы съели идею, а вас съела идея, стало быть, и не отложите.
Рюмин. Не любви прошу — жалости! Жизнь пугает меня настойчивостью своих требований, а я осторожно обхожу их и прячусь за ширмы разных
теорий, — вы
понимаете это, я знаю… Я встретил вас, — и вдруг сердце мое вспыхнуло прекрасной, яркой надеждой, что… вы поможете мне исполнить мои обещания, вы дадите мне силу и желание работать… для блага жизни!
Выйдя из Благородного Собрания, наняли извозчика на Остоженку, в Савеловский переулок, где жила Рассудина. Лаптев всю дорогу думал о ней. В самом деле, он был ей многим обязан. Познакомился он с нею у своего друга Ярцева, которому она преподавала
теорию музыки. Она полюбила его сильно, совершенно бескорыстно и, сойдясь с ним, продолжала ходить на уроки и трудиться по-прежнему до изнеможения. Благодаря ей он стал
понимать и любить музыку, к которой раньше был почти равнодушен.
Если мы верно
поняли мысль г. Анненкова (за что, конечно, никто поручиться не может), он находит, что современная драма с своей
теорией дальше отклонилась от жизненной правды и красоты, нежели первоначальные балаганы, и что для возрождения театра необходимо прежде возвратиться к балагану и сызнова начинать путь драматического развития.
Хлестаков краснеет и бледнеет; он чувствует, как сознание собственного легкомыслия начинает угрызать его. Конечно, впоследствии, он
поймет ту,
теорию"встречного подкупа", которую всесторонне разработал Прокоп, но когда он
поймет ее, — будет уже поздно…
Псевдоклассическая
теория действительно
понимала искусство как подделку под действительность с целью обмануть чувства, но это — злоупотребление, принадлежащее только эпохам испорченного вкуса.
Но жизнь не уловляется диалектикой, и кто не вникал в разнообразие ее влияний сам, не стесняясь
теориями, навязанными в лета неведения, тот не
поймет ее хода.
— А теперь?.. По-моему, это положительно ужасно! Такое отрицание
теории — гибель и смерть решительно всему. Мы это
поймем, но
поймем слишком поздно.
— Ах, нет!.. Господи! Вот я чего не
понимаю. Я слышу по голосу, я вижу, — вы идейный, убежденный человек. И вот — вы, Надежда Александровна, Седой… Вы все так легко об этом говорите, потому что для вас это
теория; делается это где-то там, вне поля вашей деятельности. Ну, скажите, — ну, если бы вам, самому вам, пришлось бы… Как ваша фамилия?
Он
понимал, что изучение облегчает и сокращает уроки опыта; что опыт, не создавая способностей, развертывает их; что
теория, построенная на вековых опытах, гораздо полнее, чем выводы личного наблюдения.
Приступая к чтению Евангелия, я не находился в том положении человека, который, никогда ничего не слыхав об учении Христа, вдруг в первый раз услыхал его; а во мне была уже готова целая
теория о том, как я должен
понимать его.
Если бы я просто относился к учению Христа, без той богословской
теории, которая с молоком матери была всосана мною, я бы просто
понял простой смысл слов Христа.
Такова сила человеческого воображения, когда, возбужденное, творит оно призраки и видения, заселяя ими бездонную и навеки молчаливую пустоту. Грустно сознаться, что существуют, однако, люди, которые верят в призраки и строят на этом вздорные
теории о каких-то сношениях между миром живых людей и загадочной страною, где обитают умершие. Я
понимаю, что может быть обмануто человеческое ухо и даже глаз, но как может впасть в такой грубый и смешной обман великий и светлый разум человека?