Неточные совпадения
Кто видывал, как слушает
Своих захожих странников
Крестьянская семья,
Поймет, что ни работою
Ни вечною заботою,
Ни игом рабства долгого,
Ни кабаком самим
Еще народу русскому
Пределы не поставлены:
Пред ним широкий путь.
Когда изменят пахарю
Поля старозапашные,
Клочки
в лесных окраинах
Он пробует пахать.
Работы тут достаточно.
Зато полоски новые
Дают без удобрения
Обильный урожай.
Такая почва добрая —
Душа народа русского…
О сеятель! приди!..
Стародум. Как
понимать должно тому, у кого она
в душе. Обойми меня, друг мой! Извини мое простосердечие. Я друг честных людей. Это чувство вкоренено
в мое воспитание.
В твоем вижу и почитаю добродетель, украшенную рассудком просвещенным.
Тут только
понял Грустилов,
в чем дело, но так как
душа его закоснела
в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть
в нее. Он даже заподозрил
в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев
в идолопоклонстве одна осталась верною истинному богу.
И она вдруг
поняла то, что было
в ее
душе.
После обычных вопросов о желании их вступить
в брак, и не обещались ли они другим, и их странно для них самих звучавших ответов началась новая служба. Кити слушала слова молитвы, желая
понять их смысл, но не могла. Чувство торжества и светлой радости по мере совершения обряда всё больше и больше переполняло ее
душу и лишало ее возможности внимания.
Левин
в душе осуждал это и не
понимал еще, что она готовилась к тому периоду деятельности, который должен был наступить для нее, когда она будет
в одно и то же время женой мужа, хозяйкой дома, будет носить, кормить и воспитывать детей.
Туман, застилавший всё
в ее
душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с новой болью защемили больное сердце. Она не могла
понять теперь, как она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним
в его доме. Она вошла к нему
в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.
Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые он делал над собой, он никак не мог перенестись
в душу своего приятеля и
понять его чувства и прелести изучения таких женщин.
Заметив тот особенный поиск Ласки, когда она прижималась вся к земле, как будто загребала большими шагами задними ногами и слегка раскрывала рот, Левин
понял, что она тянула по дупелям, и,
в душе помолившись Богу, чтобы был успех, особенно на первую птицу, подбежал к ней.
Он, как доживший, не глупый и не больной человек, не верил
в медицину и
в душе злился на всю эту комедию, тем более, что едва ли не он один вполне
понимал причину болезни Кити.
Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив
в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней, и потому прошу
понять отказ вашего мужа
в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
— Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. [Друзья наших друзей — наши друзья.] Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться
в состояние
души друга, а я боюсь, что вы этого не делаете
в отношении к Алексею Александровичу. Вы
понимаете, о чем я говорю, — сказала она, поднимая свои прекрасные задумчивые глаза.
«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей
души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться
в этом, так же буду не
понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить
в нее!»
Только уж потом он вспомнил тишину ее дыханья и
понял всё, что происходило
в ее дорогой, милой
душе в то время, как она, не шевелясь,
в ожидании величайшего события
в жизни женщины, лежала подле него.
Он видел, что
в душе ее совершалось что-то прекрасное, но что? — он не мог
понять.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он
понимал, что делалось
в душе Левина.
Левин чувствовал, что брат Николай
в душе своей,
в самой основе своей
души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват
в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому
понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая
в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Однако, странное дело, несмотря на то, что она так готовилась не подчиниться взгляду отца, не дать ему доступа
в свою святыню, она почувствовала, что тот божественный образ госпожи Шталь, который она месяц целый носила
в душе, безвозвратно исчез, как фигура, составившаяся из брошенного платья, исчезает, когда
поймёшь, как лежит это платье.
Он
понимал все роды и мог вдохновляться и тем и другим; но он не мог себе представить того, чтобы можно было вовсе не знать, какие есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно тем, что есть
в душе, не заботясь, будет ли то, что он напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув на краснощекого мужа и худую жену, она
поняла, что болезненная жена считает себя непонятою женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает
в ней это мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их
души, перенеся свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала свою мысль.
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее
в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями,
понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь
души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.
Он, этот умный и тонкий
в служебных делах человек, не
понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не
понимал этого, потому что ему было слишком страшно
понять свое настоящее положение, и он
в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик,
в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
Но, Долли, душенька, я
понимаю твои страдания вполне, только одного я не знаю: я не знаю… я не знаю, насколько
в душе твоей есть еще любви к нему.
— Моя цена! Мы, верно, как-нибудь ошиблись или не
понимаем друг друга, позабыли,
в чем состоит предмет. Я полагаю с своей стороны, положа руку на сердце: по восьми гривен за
душу, это самая красная цена!
Француз или немец век не смекнет и не
поймет всех его особенностей и различий; он почти тем же голосом и тем же языком станет говорить и с миллионщиком, и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно,
в душе поподличает
в меру перед первым.
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго,
пониматьДушой все ваше совершенство,
Пред вами
в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!
Только
в эту минуту я
понял, отчего происходил тот сильный тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто
в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила
душу отчаянием.
Рассуждая об этом впоследствии, я
понял, что, несмотря на то, что у нее делалось
в душе, у нее доставало довольно присутствия духа, чтобы заниматься своим делом, а сила привычки тянула ее к обыкновенным занятиям.
Она стала для него тем нужным словом
в беседе
души с жизнью, без которого трудно
понять себя.
—
Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И — солнце! И вот я, — ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот — выпускаю голубей. Летят, кругами, все выше, выше, белые
в голубом. И жалкая
душа моя летит за ними —
понимаете?
Душа! А они — там, едва вижу. Тут — напряжение… Вроде обморока. И — страх: а вдруг не воротятся? Но —
понимаете — хочется, чтоб не возвратились,
понимаете?
Вы словцо «рвота»
поймите в смысле рвения и поползновения
души за пределы реального…
— У нас ухо забито шумом каменных городов, извозчиками, да, да! Истинная, чистая музыка может возникнуть только из совершенной тишины. Бетховен был глух, но ухо Вагнера слышало несравнимо хуже Бетховена, поэтому его музыка только хаотически собранный материал для музыки. Мусоргский должен был оглушаться вином, чтоб слышать голос своего гения
в глубине
души,
понимаете?
— Неверно это, выдумка! Никакого духа нету, кроме
души. «
Душе моя,
душе моя — что спиши? Конец приближается». Вот что надобно
понять: конец приближается человеку от жизненной тесноты. И это вы, молодой человек, напрасно интеллигентам поклоняетесь, — они вот начали людей
в партии сбивать, новое солдатство строят.
— Гордость, которую попирают так жестоко. Привычное — ты
пойми! — привычное нежелание заглянуть
в душу ласково, дружески. Я не то говорю, но об этом не скажешь…
— Путаю? — спросил он сквозь смех. — Это только на словах путаю, а
в душе все ясно. Ты
пойми: она удержала меня где-то на краю… Но, разумеется, не то важно, что удержала, а то, что она — есть!
— Знаком я с нею лет семь. Встретился с мужем ее
в Лондоне. Это был тоже затейливых качеств мужичок. Не без идеала. Торговал пенькой, а хотелось ему заняться каким-нибудь тонким делом для утешения
души. Он был из таких, у которых
душа вроде опухоли и — чешется. Все с квакерами и вообще с английскими попами вожжался. Даже и меня
в это вовлекли, но мне показалось, что попы английские, кроме портвейна, как раз ничего не
понимают, а о боге говорят — по должности, приличия ради.
Она
понимала яснее его, что
в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела
в его
душу, видела, как рождалось чувство на дне его
души, как играло и выходило наружу, видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство — орудия Сонечки — были бы лишние, потому что не предстояло борьбы.
И где было
понять ему, что с ней совершилось то, что совершается с мужчиной
в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата
души, свежести мысли и волос, то есть что она вступила
в сферу сознания. Вступление это обошлось ей так дешево и легко.
Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие
в том, что их интересовало. Они купались
в людской толпе; всякий
понимал жизнь по-своему, как не хотел
понимать ее Обломов, а они путали
в нее и его: все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по
душе.
Он чувствовал, что и его здоровый организм не устоит, если продлятся еще месяцы этого напряжения ума, воли, нерв. Он
понял, — что было чуждо ему доселе, — как тратятся силы
в этих скрытых от глаз борьбах
души со страстью, как ложатся на сердце неизлечимые раны без крови, но порождают стоны, как уходит и жизнь.
Часто погружались они
в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие
души не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной
душой на этот творческий блеск и без слов
понимали друг друга.
Вообще они глухи были к политико-экономическим истинам о необходимости быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной производительности и мене продуктов. Они
в простоте
души понимали и приводили
в исполнение единственное употребление капиталов — держать их
в сундуке.
Она
поняла, что проиграла и просияла ее жизнь, что Бог вложил
в ее жизнь
душу и вынул опять; что засветилось
в ней солнце и померкло навсегда… Навсегда, правда; но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уж она знала, зачем она жила и что жила не напрасно.
«Нет, это не ограниченность
в Тушине, — решал Райский, — это — красота
души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо
в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать
в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить
в нее, быть искренним,
понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть
в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье —
понимать друг друга, и
понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать
в этом вашем бездонном взгляде вашу
душу, шепот сердца… вот что!
— Нет, я не нахмурился, Лиза, а я так… Видишь, Лиза, лучше прямо: у меня такая черта, что не люблю, когда до иного щекотного
в душе пальцами дотрагиваются… или, лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб все любовались, так ведь это стыдно, не правда ли? Так что я иногда лучше люблю хмуриться и молчать: ты умна, ты должна
понять.
Тут какая-то ошибка
в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо
понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал
в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле.
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что
в иной теперешней
душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня
понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном
в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком
понимаю, как сложилась
душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это
понимаете?
Так что я даже
в ту минуту должен был бы стать
в недоумении, видя такой неожиданный переворот
в ее чувствах, а стало быть, пожалуй, и
в Ламбертовых. Я, однако же, вышел молча; на
душе моей было смутно, и рассуждал я плохо! О, потом я все обсудил, но тогда уже было поздно! О, какая адская вышла тут махинация! Остановлюсь здесь и объясню ее всю вперед, так как иначе читателю было бы невозможно
понять.