Неточные совпадения
«Наша баррикада», — соображал Самгин, входя в дом через кухню. Анфимьевна — типичный идеальный «человек для других», которым он восхищался, — тоже
помогает строить баррикаду из
вещей, отработавших, так же, как она, свой век, — в этом Самгин не мог не почувствовать что-то очень трогательное, немножко смешное и как бы примирявшее
с необходимостью баррикады, — примирявшее, может быть, только потому, что он очень устал. Но, раздеваясь, подумал...
Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру человека, про которого он слыхал нехорошие
вещи, главное, слышал про его бессердечность к тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы
помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною тем, что обращался к ним
с просьбами о том, чтобы они немного, хотя бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
Услуги его могли бы пригодиться, пожалуй, хоть сейчас же:
помогать Вере Павловне в разборке
вещей. Всякий другой на месте Рахметова в одну и ту же секунду и был бы приглашен, и сам вызвался бы заняться этим. Но он не вызвался и не был приглашен; Вера Павловна только пожала ему руку и
с искренним чувством сказала, что очень благодарна ему за внимательность.
Приехала Мерцалова, потужила, поутешила, сказала, что
с радостью станет заниматься мастерскою, не знает, сумеет ли, и опять стала тужить и утешать,
помогая в разборке
вещей.
Вланг был чрезвычайно доволен своим назначением, живо побежал собираться, и одетый пришел
помогать Володе и всё уговаривал его взять
с собой и койку, и шубу, и старые «Отечественные Записки», и кофейник спиртовой, и другие ненужные
вещи.
…Весна. Каждый день одет в новое, каждый новый день ярче и милей; хмельно пахнет молодыми травами, свежей зеленью берез, нестерпимо тянет в поле слушать жаворонка, лежа на теплой земле вверх лицом. А я — чищу зимнее платье,
помогаю укладывать его в сундук, крошу листовой табак, выбиваю пыль из мебели,
с утра до ночи вожусь
с неприятными, ненужными мне
вещами.
— Не хочет-с, не хочет сама себе
помогать, продает свою свободу за кареты, за положение, за прочие глупые
вещи. Раба! Всякий, кто дорожит чем-нибудь больше, чем свободой, — раб. Не все ли равно, женщина раба мужа, муж раб чинов и мест, вы рабы вашего либерализма, соболи, бобры — все равны!
Понятно, что мы разочарованы и нигде не можем найти себе места. Мы не выработали ни новых интересов, ни новых способов жуировать жизнью, ни того, ни другого. Старые интересы улетучились, а старые способы жуировать жизнью остались во всей неприкосновенности. Очевидно, что, при таком положении
вещей, не
помогут нам никакие кривляния, хотя бы они производились даже
с талантливостью m-lle Schneider.
— Обвиняют меня в ужасной
вещи, в гадкой… Вы знаете, я занимался у Хмурина делами — главным образом в том смысле, что в трудных случаях, когда его собственной башки не хватало,
помогал ему советами. Раз он мне поручил продать на бирже несколько векселей
с его бланковыми надписями, которые потом оказались фальшивыми; спрашивается, мог я знать, что они фальшивые?
Все шло отлично; но тут случилось нечто совершенно не предусмотренное. Из дому я не захватил ничего съестного и теперь испытывал муки настоящего голода. Раньше мне не случалось голодать никогда, и я не подозревал, какая это ужасная
вещь. А дома чай со сливками, разные вкусные «постряпеньки», наконец, целый обед… Чтобы утолить голод, я пил воду, но это не
помогало. Вода в реке была теплая и
с каким-то травяным привкусом. Николай Матвеич посматривал на меня и загадочно улыбался.
У меня уже все готово, я после обеда отправляю свои
вещи. Мы
с бароном завтра венчаемся, завтра же уезжаем на кирпичный завод, и послезавтра я уже в школе, начинается новая жизнь. Как-то мне
поможет бог! Когда я держала экзамен на учительницу, то даже плакала от радости, от благости…