Неточные совпадения
Барин в овраге всю ночь пролежал,
Стонами птиц и волков отгоняя,
Утром охотник его увидал.
Барин вернулся домой, причитая:
— Грешен я, грешен! Казните меня! —
Будешь ты, барин, холопа примерного,
Якова верного,
Помнить до судного дня!
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы
утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это, — она не может быть с ним счастлива; и
помяните мое слово, если он не…
— Я здесь с
утра до вечера, а нередко и ночую; в доме у меня — пустовато, да и грусти много, — говорила Марина тоном старого доверчивого друга, но Самгин,
помня, какой грубой, напористой была она, — не верил ей.
Обломов не
помнил, где он сидит, даже сидел ли он: машинально смотрел и не замечал, как забрезжилось
утро; слышал и не слыхал, как раздался сухой кашель старухи, как стал дворник колоть дрова на дворе, как застучали и загремели в доме, видел и не видал, как хозяйка и Акулина пошли на рынок, как мелькнул пакет мимо забора.
— А вот вчера, когда мы
утром кричали с ним в кабинете перед приездом Нащокина. Он в первый раз и совершенно уже ясно осмелился заговорить со мной об Анне Андреевне. Я поднял руку, чтоб ударить его, но он вдруг встал и объявил мне, что я с ним солидарен и чтоб я
помнил, что я — его участник и такой же мошенник, как он, — одним словом, хоть не эти слова, но эта мысль.
— Этого я уж не знаю… что, собственно, тут ему не понравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степени порядочный человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед тем у меня вчера
утром: «Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?»
Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал: нельзя же бы ей выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
Помню (так как я
помню все это
утро до мелочи), что между нами произошла тогда прегадкая, по своей реальной правде, сцена.
Я все время
поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало,
утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Барин
помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все
утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
О Катерине Ивановне он почти что и думать забыл и много этому потом удивлялся, тем более что сам твердо
помнил, как еще вчера
утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор, не поедешь, и не так тебе будет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь».
Хомяков спорил до четырех часов
утра, начавши в девять; где К. Аксаков с мурмолкой в руке свирепствовал за Москву, на которую никто не нападал, и никогда не брал в руки бокала шампанского, чтобы не сотворить тайно моление и тост, который все знали; где Редкин выводил логически личного бога, ad majorem gloriam Hegel; [к вящей славе Гегеля (лат.).] где Грановский являлся с своей тихой, но твердой речью; где все
помнили Бакунина и Станкевича; где Чаадаев, тщательно одетый, с нежным, как из воску, лицом, сердил оторопевших аристократов и православных славян колкими замечаниями, всегда отлитыми в оригинальную форму и намеренно замороженными; где молодой старик А. И. Тургенев мило сплетничал обо всех знаменитостях Европы, от Шатобриана и Рекамье до Шеллинга и Рахели Варнгаген; где Боткин и Крюков пантеистически наслаждались рассказами М. С. Щепкина и куда, наконец, иногда падал, как Конгривова ракета, Белинский, выжигая кругом все, что попадало.
Кормили тетенек более чем скупо.
Утром посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски.
Помню, как робко они входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы не заставить ждать себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Нянек я
помню очень смутно. Они менялись почти беспрерывно, потому что матушка была вообще гневлива и, сверх того, держалась своеобразной системы, в силу которой крепостные, не изнывавшие с
утра до ночи на работе, считались дармоедами.
Сейчас еще жив сапожник Петр Иванович, который хорошо
помнит этого, как я уже рассказывал, действительно существовавшего углицкого крестьянина Петра Кирилыча, так как ему сапоги шил. Петр Иванович каждое
утро пьет чай в «Обжорке», где собираются старинные половые.
В школе мне снова стало трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной.
Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой и как трудно было мне ходить в школу после нее. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое
утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпье.
Я
помню эту «беду»: заботясь о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то донес на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и
утром при мне написал в святцах эти слова.
Посещение деда широко открыло дверь для всех, и с
утра до вечера кто-нибудь сидел у постели, всячески стараясь позабавить меня;
помню, что это не всегда было весело и забавно.
Помню, они совещались уже несколько дней; Даву приходил и
утром, и вечером, часто даже спорили; наконец Наполеон как бы стал соглашаться.
— Нет? Вы сказали: нет? — настойчиво допрашивала неумолимая Лизавета Прокофьевна, — довольно, я буду
помнить, что вы сегодня, в среду
утром, на мой вопрос сказали мне «нет». Что у нас сегодня, среда?
Мы
утром расстались несколько враждебно, и я даже
помню, он раза два поглядел на меня очень насмешливо.
Он плохо
помнил, как перед самым
утром очутился на покосе у Горбатых.
Сестрица моя выучивала три-четыре буквы в одно
утро, вечером еще знала их, потому что, ложась спать, я делал ей всегда экзамен; но на другой день поутру она решительно ничего не
помнила.
— Я уже сказал, что мы только в это
утро совершенно узнали друг друга, и странно как-то это произошло… не
помню даже…
— А он с
утра до вечера в тумане:
помнит ли даже, что и женат-то! Нынче ему насчет вина уж не велено препятствия делать.
Антон Валерьянов Стрелов был мещанин соседнего уездного города, и большинство местных обывателей еще
помнит, как он с
утра до вечера стрелой летал по базару, исполняя поручения и приказы купцов-толстосумов.
На Тверской, например, существовало множество крохотных калачных, из которых с
утра до ночи валил хлебный пар; множество полпивных ("полпиво" — кто нынче
помнит об этом прекрасном, легком напитке?), из которых сидельцы с чистым сердцем выплескивали на тротуар всякого рода остатки.
Помню, я приехал в Париж сейчас после тяжелой болезни и все еще больной… и вдруг чудодейственно воспрянул. Ходил с
утра до вечера по бульварам и улицам, одолевал довольно крутые подъемы — и не знал усталости. Мало того: иду однажды по бульвару и встречаю русского доктора Г., о котором мне было известно, что он в последнем градусе чахотки (и, действительно, месяца три спустя он умер в Ницце). Разумеется, удивляюсь.
— Одолжение, во-первых, состоит в том, что поелику вы, милостивый государь, последним поступком вашим — не
помню тоже в какой пьесе говорится — наложили на себя печать недоверия и очень может быть, что в одно прекрасное
утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической вашей любви, то не угодно ли будет напредь сего выдать мне вексель в условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших моих действиях?
Ночью Глумову было сонное видение: стоит будто бы перед ним Стыд. К счастию, в самый момент его появления Глумов перевернулся на другой бок, так что не успел даже рассмотреть, каков он из себя.
Помнит только, что приходил Стыд, — и больше ничего. Сообщив мне об этом
утром, он задумался.
— Ну, как-нибудь устроимся; лучше землю грызть, нежели…
Помнишь, Кшепшицюльский намеднись рассказывал, как его за бильярдом в трактире потчевали? Так-то! Впрочем,
утро вечера мудренее, а покуда посмотри-ка в «распределении занятий», где нам сегодня увеселяться предстоит?
— Уж извините, сударь, совсем из памяти вон. Все
утро помнил, даже жене говорил: беспременно напомни об белорыбице — и вот, словно грех случился!
Помню всё до малейшей подробности. На дороге встретился нам какой-то мещанин с бородкой, остановился и засунул руку в карман. Из нашей кучки немедленно отделился арестант, снял шапку, принял подаяние — пять копеек — и проворно воротился к своим. Мещанин перекрестился и пошел своею дорогою. Эти пять копеек в то же
утро проели на калачах, разделив их на всю нашу партию поровну.
Великопостная служба, так знакомая еще с далекого детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны — все это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще детских лет, и,
помню, мне очень приятно было, когда, бывало,
утром, по подмерзшей за ночь земле, нас водили под конвоем с заряженными ружьями в божий дом.
Помню первое мое
утро в казарме.
— Но ведь не может же быть, чтоб мы с вами сказали последнее слово, Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же. Впрочем, теперь уж смеркается. Ну так, если только можно, завтра
утром, пораньше; я нарочно велю себя разбудить пораньше. Знаете, там, у пруда, есть беседка. Я ведь
помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь жил маленький.
— У меня? Слезы? — Она
утерла глаза платком. — О глупый! Он еще не знает, что и от счастья плачут. Так я хотела сказать: когда я увидала тебя в первый раз, я в тебе ничего особенного не нашла, право. Я
помню, сначала Шубин мне гораздо более понравился, хотя я никогда его не любила, а что касается до Андрея Петровича, — о! тут была минута, когда я подумала: уж не он ли? А ты — ничего; зато… потом… Потом… так ты у меня сердце обеими руками и взял!
От церквей разносятся звуки колоколов и, колыхаясь над спящим городом,
поминают об
утре.
Мы долго ехали на прекрасной тройке во время вьюги, потом в какой-то деревушке, не
помню уж названия, оставили тройку, и мужик на розвальнях еще верст двенадцать по глухому бору тащил нас до лесной сторожки, где мы и выспались, а
утром, позавтракав, пошли. Дядя мне дал свой штуцер, из которого я стрелял не раз в цель.
Итак, повторяю: тихо везде, скромно, но притом — свободно. Вот нынче какое правило! Встанешь
утром, просмотришь газеты — благородно."Из Белебея пишут","из Конотопа пишут"… Не горит Конотоп, да и шабаш! А прежде —
помните, когда мы с вами, тетенька,"бредили", — сколько раз он от этих наших бредней из конца в конец выгорал! Даже"Правительственный вестник" — и тот в этом отличнейшем газетном хоре каким-то горьким диссонансом звучит. Все что-то о хлебах публикует: не поймешь, произрастают или не произрастают.
«Как я мог уехать? — говорил я себе, вспоминая их лица, — разве не ясно было, что между ними всё совершилось в этот вечер? и разве не видно было, что уже в этот вечер между ними не только не было никакой преграды, но что они оба, главное она, испытывали некоторый стыд после того, что случилось с ними?»
Помню, как она слабо, жалобно и блаженно улыбалась,
утирая пот с раскрасневшегося лица, когда я подошел к фортепиано.
— Погодите, братцы! — заговорил крестьянин в синем кафтане, — коли этот полоненник доподлинно не русской, так мы такую найдем улику, что ему и пикнуть неча будет. Не велика фигура, что он баит по-нашему: ведь французы на все смышлены, только бога-то не знают.
Помните ли, ребята, ономнясь, как мы их сотни полторы в одно
утро уходили, был ли хоть на одном из этих басурманов крест господень?
Ольга. Сегодня тепло, можно окна держать настежь, а березы еще не распускались. Отец получил бригаду и выехал с нами из Москвы одиннадцать лет назад, и, я отлично
помню, в начале мая, вот в эту пору, в Москве уже все в цвету, тепло, все залито солнцем. Одиннадцать лет прошло, а я
помню там все, как будто выехали вчера. Боже мой! Сегодня
утром проснулась, увидела массу света, увидела весну, и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно.
Работает он от
утра до ночи, читает массу, отлично
помнит все прочитанное — и в этом отношении он не человек, а золото; в остальном же прочем — это ломовой конь, или, как иначе говорят, ученый тупица.
Я
помню, как однажды я спросил ее об этом на сеансе, когда Гельфрейха не было. В то
утро он ушел в академию (я заставил его хоть изредка ходить в этюдный класс), и мы целый день провели одни. Надежда Николаевна была немного веселее обыкновенного, немного разговорчивее. Ободренный этим, я осмелился сказать...
Погода встретила меня неласково. Ветер жестокий. Завтра
утром, если утихнет, отправлюсь на озеро удить рыбу. Кстати, надо осмотреть сад и то место, где —
помните? — играли вашу пьесу. У меня созрел мотив, надо только возобновить в памяти место действия.
Собралась целая куча народа: жанристы, пейзажисты и скульпторы, два рецензента из каких-то маленьких газет, несколько посторонних лиц. Начали пить и разговаривать. Через полчаса все уже говорили разом, потому что все были навеселе. И я тоже.
Помню, что меня качали и я говорил речь. Потом целовался с рецензентом и пил с ним брудершафт. Пили, говорили и целовались много и разошлись по домам в четыре часа
утра. Кажется, двое расположились на ночлег в том же угольном номере гостиницы «Вена».
Помню, накануне свадьбы — мать моя и я — мы обе, обнявшись, проплакали почти целое
утро — горько, горько и молча.
На другое
утро мама сидела под окошком и, глядя на проходящие толпы,
утирала слезы платком. Не
помню последовательности погребальной процессии, но я уже знал, что вскорости повезут тело государя Александра Павловича.
Извозчиков в городе Верро не оказалось, и на
утро,
помню как раз в воскресенье, отец повел меня пешком к парадным угольным сеням училища.
Тому назад давно — я воспитывался в то время в одном из военно-учебных заведений, и как сейчас
помню, что это было на следующее
утро после какого-то великолепно удавшегося торжественного дня, — мы слушали первую лекцию статистики.