Неточные совпадения
Клим неясно
помнил все то, что произошло. Он действовал в состоянии
страха и внезапного опьянения; схватив Риту за руку, он тащил ее в
свою комнату, умоляя шепотом...
— Это — невероятно! — выкрикивала и шептала она. — Такое бешенство, такой стихийный
страх не доехать до
своих деревень! Я сама видела все это. Как будто забыли дорогу на родину или не
помнят — где родина? Милый Клим, я видела, как рыжий солдат топтал каблуками детскую куклу, знаешь — такую тряпичную, дешевую. Топтал и бил прикладом винтовки, а из куклы сыпалось… это, как это?
Ведь он, зашивая ладонку
свою, прятался от домашних, он должен был
помнить, как унизительно страдал он от
страху с иглой в руках, чтобы к нему не вошли и его не накрыли; как при первом стуке вскакивал и бежал за перегородку (в его квартире есть перегородка)…
Марья плохо
помнила, как ушел Матюшка. У нее сладко кружилась голова, дрожали ноги, опускались руки… Хотела плакать и смеяться, а тут еще
свой бабий
страх. Вот сейчас она честная мужняя жена, а выйдет в лес — и пропала… Вспомнив про объятия Матюшки, она сердито отплюнулась. Вот охальник! Потом Марья вдруг расплакалась. Присела к окну, облокотилась и залилась рекой. Семеныч, завернувший вечерком напиться чаю, нашел жену с заплаканным лицом.
И в исступлении она бросилась на обезумевшую от
страха девочку, вцепилась ей в волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в сторону и разбилась; это еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она била
свою жертву по лицу, по голове; но Елена упорно молчала, и ни одного звука, ни одного крика, ни одной жалобы не проронила она, даже и под побоями. Я бросился на двор, почти не
помня себя от негодования, прямо к пьяной бабе.
Мы приехали под вечер в простой рогожной повозке, на тройке
своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас); переезд с кормежки сделали большой, долго ездили по городу, расспрашивая о квартире, долго стояли по бестолковости деревенских лакеев, — и я
помню, что озяб ужасно, что квартира была холодна, что чай не согрел меня и что я лег спать, дрожа как в лихорадке; еще более
помню, что страстно любившая меня мать также дрожала, но не от холода, а от
страха, чтоб не простудилось ее любимое дитя, ее Сереженька.
Арефа со
страху ничего не мог ответить, а только моргал. Его сильно
помяли, и он дня три не мог произнести ни одного слова, а потом отошел. Этот случай всех насмешил, даже пленных, ожидавших
своей очереди.
Возница только охнул в ответ и голову втянул в плечи. Мне сверкнуло в глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и третий раз. Не
помню, сколько минут трепало меня на дне саней. Я слышал дикий, визгливый храп лошадей, сжимал браунинг, головой ударился обо что-то, старался вынырнуть из сена и в смертельном
страхе думал, что у меня на груди вдруг окажется громадное жилистое тело. Видел уже мысленно
свои рваные кишки… В это время возница завыл...
— Он подлый и развращенный человек, ваше превосходительство, — сказал наш герой, не
помня себя, замирая от
страха, и при всем том смело и решительно указывая на недостойного близнеца
своего, семенившего в это мгновение около его превосходительства, — так и так, дескать, а я на известное лицо намекаю.
— Нет, царь, нет! Я
помню. Когда ты стоял под окном моего дома и звал меня: «Прекрасная моя, выйди, волосы мои полны ночной росою!» — я узнала тебя, я вспомнила тебя, и радость и
страх овладели моим сердцем. Скажи мне, мой царь, скажи, Соломон: вот, если завтра я умру, будешь ли ты вспоминать
свою смуглую девушку из виноградника,
свою Суламифь?
Ордынов, весь потрясенный
страхом, поднял ее и донес до
своей кровати; он стоял над нею, не
помня себя.
Алеша покраснел, потом побледнел, опять покраснел, начал
мять свои руки, слезы у него от
страха навернулись на глазах… все тщетно! Он не мог выговорить ни одного слова, потому что, надеясь на конопляное зерно, он даже и не заглядывал в книгу.
Бывало, лишь только раздастся музыка увертюры, я начинаю дрожать, как в лихорадке, от внутреннего волнения; часто я приводил в
страх моих товарищей-актеров, не знавших еще за мной этих проделок; но с первым шагом на сцену я был уже другой человек,
помнил только представляемое мною лицо, и многочисленная публика для меня не существовала: я играл точно так, как репетировал роль накануне, запершись в
своей комнате…
Ты всегда меня видишь! Хорошо знаю я это, скрываюсь ли от Тебя со стыдом и
страхом или внемлю Тебе с восторгом и трепетом. Чаще же — увы! — только мыслью
помню о Тебе, но холодна бывает душа моя. И тогда бываю я
свой, а не Твой, замыкается небо, один остаюсь в
своем ничтожестве, на жертву ненасытного и бессильного я. Но Ты зовешь, и радостно вижу, что только я отходил от Тебя, и Ты всегда меня видишь.
— Не
поминай, не
поминай погибельного имени!.. — оторопелым от
страха голосом она закричала. — Одно ему имя — враг. Нет другого имени. Станешь его именами уста
свои сквернить, душу осквернишь — не видать тогда тебе праведных, не слыхать ни «новой песни», ни «живого слова».
Акушерка глядит на тупое лицо мальчика, и ей кажется, что даже воздуху тяжело, что еще немного — и стены упадут, не вынося давящего присутствия необыкновенного человека. Не
помня себя от
страха и уже чувствуя сильную ненависть к этому человеку, Марья Петровна берет
свои узелки и торопливо уходит.
Не
помня себя от
страха, он выпустил из рук ногу трупа и бросился бежать назад, спотыкаясь, падая, но продолжая
свой неистовый бег —
страх, казалось, окрылил его ноги.
— Да к тому же этот самый рыжий дьявол Малюта, —
помяни мое слово, не к добру зачастил он к нам, — на княжну
свои глазища бесстыжие пялит, индо за нее страшно становится, как стоит она перед ним, голубка чистая, от
страха даже в лице меняясь… — заметил, кроме того, Яков Потапович.
Одержав, как ему казалось, нравственную победу над графом, он
возомнил о
своем уме и способностях и даже решился вступить в борьбу с всесильным графом Аракчеевым на почве излюбленной последним заветной идеи будущей несомненной и неисчислимой пользы организуемых им военных поселений, долженствовавших покрыть
своею сетью всю Россию, на
страх, на самом деле, встрепенувшейся при известии о преобразовании в этом смысле русского военного быта, Европе.
Помню то мучительное чувство
страха и какой-то дикой покорности, когда, оставшись один, совсем один в
своей комнате или на берегу моря, я вдруг начинал испытывать странное давление на мышцы лица, безумное и наглое требование смеха, хотя мне было не только не смешно, но даже и не весело.