Неточные совпадения
Он спал
на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться
на пожарном сеновале; вместо подушки
клал под
головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся
головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив
голову набок и
положив ее почти
на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье
земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «
На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
Тогда выступило из средины народа четверо самых старых, седоусых и седочупринных козаков (слишком старых не было
на Сечи, ибо никто из запорожцев не умирал своею смертью) и, взявши каждый в руки
земли, которая
на ту пору от бывшего дождя растворилась в грязь,
положили ее ему
на голову.
Ему протянули несколько шапок, он взял две из них,
положил их
на голову себе близко ко лбу и, придерживая рукой, припал
на колено. Пятеро мужиков, подняв с
земли небольшой колокол, накрыли им
голову кузнеца так, что края легли ему
на шапки и
на плечи, куда баба
положила свернутый передник. Кузнец закачался, отрывая колено от
земли, встал и тихо, широкими шагами пошел ко входу
на колокольню, пятеро мужиков провожали его, идя попарно.
Тэке, мотнув несколько раз
головой и звонко ударив передними ногами в
землю, кокетливо подошел к девушке, вытянув свою атласную шею, и доверчиво
положил небольшую умную
голову прямо
на плечо хозяйки.
На другой день вечером, сидя у костра, я читал стрелкам «Сказку о рыбаке и рыбке». Дерсу в это время что-то тесал топором. Он перестал работать, тихонько
положил топор
на землю и, не изменяя позы, не поворачивая
головы, стал слушать. Когда я кончил сказку, Дерсу поднялся и сказал...
И Ваня опять
положил свою
голову на землю. Павел встал и взял в руку пустой котельчик.
Вообще стрепет сторожек, если стоит
на ногах или бежит, и смирен, если лежит, хотя бы место было совершенно голо: он вытянет шею по
земле,
положит голову в какую-нибудь ямочку или впадинку, под наклонившуюся травку, и думает, что он спрятался; в этом положении он подпускает к себе охотника (который никогда не должен ехать прямо, а всегда около него и стороною) очень близко, иногда
на три и
на две сажени.
Это может показаться невероятным, но я приглашаю всякого неверующего сделать, осенью или зимой, сравнительный опыт над домашним петухом, которого следует
положить в тридцати шагах
на землю, завернуть
голову под крыло и выстрелить в его зоб утиною дробью.
Рябчики в начале мая садятся
на гнезда, которые вьют весьма незатейливо, всегда в лесу
на голой земле, из сухой травы, древесных листьев и даже мелких тоненьких прутиков; тока у них бывают в марте; самка
кладет от десяти до пятнадцати яиц; она сидит
на них одна, без участия самца, в продолжение трех недель; молодые очень скоро начинают бегать; до совершенного их возраста матка держится с ними предпочтительно в частом и даже мелком лесу, по оврагам, около лесных речек и ручьев.
Гнездо перепелки свивается
на голой земле из сухой травы, предпочтительно в густом ковыле. Гнездо, всегда устланное собственными перышками матки, слишком широко и глубоко для такой небольшой птички; но это необходимо потому, что она
кладет до шестнадцати яиц, а многие говорят, что и до двадцати; по моему мнению, количество яиц доказывает, что перепелки выводят детей один раз в год. Перепелиные яички очень похожи светло-коричневыми крапинками
на воробьиные, только с лишком вдвое их больше и зеленоватее.
Шурочка совсем опустилась
на землю, оперлась о нее локтем и
положила на ладонь
голову. Помолчав немного, она продолжала задумчиво.
Сам же старый Пизонский, весь с лысой
головы своей озаренный солнцем, стоял
на лестнице у утвержденного
на столбах рассадника и, имея в одной руке чашу с семенами, другою погружал зерна,
кладя их щепотью крестообразно, и, глядя
на небо, с опущением каждого зерна, взывал по одному слову: „Боже! устрой, и умножь, и возрасти
на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и производящего, благословляющего и неблагодарного“, и едва он сие кончил, как вдруг все ходившие по пашне черные глянцевитые птицы вскричали, закудахтали куры и запел, громко захлопав крылами, горластый петух, а с рогожи сдвинулся тот, принятый сим чудаком, мальчик, сын дурочки Насти; он детски отрадно засмеялся, руками всплескал и, смеясь, пополз по мягкой
земле.
Пред глазами плачущей старушки в широко распахнувшуюся калитку влез с непокрытою курчавою
головою дьякон Ахилла. Он в коротком толстом казакине и широких шароварах, нагружен какими-то мешками и ведет за собой пару лошадей, из которых
на каждой громоздится большой и тяжелый вьюк. Наталья Николаевна молча смотрела, как Ахилла ввел
на двор своих лошадей, сбросив
на землю вьюки, и, возвратившись к калитке, запер ее твердою хозяйскою рукой и
положил ключ к себе в шаровары.
Пьянея всё более, он качался, и казалось, что вот сейчас ткнётся
головой в
землю и сломает свою тонкую шею. Но он вдруг легко и сразу поднял ноги, поглядел
на них, засмеялся,
положил на скамью и, вытянувшись, сказал...
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни
земли; тогда — как после догадывались люди — встал
на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья,
положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой
головой, лег
на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Выношенного ястреба, приученного видеть около себя легавую собаку, притравливают следующим образом: охотник выходит с ним па открытое место, всего лучше за околицу деревни, в поле; другой охотник идет рядом с ним (впрочем, обойтись и без товарища): незаметно для ястреба вынимает он из кармана или из вачика [Вачик — холщовая или кожаная двойная сумка; в маленькой сумке лежит вабило, без которого никак не должно ходить в поле, а в большую
кладут затравленных перепелок] голубя, предпочтительно молодого, привязанного за ногу тоненьким снурком, другой конец которого привязан к руке охотника: это делается для того, чтоб задержать полет голубя и чтоб, в случае неудачи, он не улетел совсем; голубь вспархивает, как будто нечаянно, из-под самых ног охотника; ястреб, опутинки которого заблаговременно отвязаны от должника, бросается, догоняет птицу, схватывает и падает с добычею
на землю; охотник подбегает и осторожно помогает ястребу удержать голубя, потому что последний очень силен и гнездарю одному с ним не справиться; нужно придержать голубиные крылья и потом, не вынимая из когтей, отвернуть голубю
голову.
Отняв перепелку, охотник, за спиною у себя, отрывает ей
голову,
кладет к себе в вачик, а шейку с головкой показывает ястребу, который и вскакивает с
земли на руку охотника, который, дав ему клюнуть раза два теплого перепелиного мозжечка, остальное прячет в вачик и отдает ястребу после окончания охоты.
Лежишь
на земле,
положив ранец под
голову, и не то спишь, не то бодрствуешь; горячее солнце палит лицо и шею, мухи надоедливо кусают и не дают уснуть как следует.
Погасла милая душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и не мог проводить
на погост дорогого человека, а встал
на ноги — первым делом пошёл
на могилу к нему, сел там — и даже плакать не мог в тоске. Звенит в памяти голос его, оживают речи, а человека, который бы ласковую руку
на голову мне
положил, больше нет
на земле. Всё стало чужое, далёкое… Закрыл глаза, сижу. Вдруг — поднимает меня кто-то: взял за руку и поднимает. Гляжу — Титов.
Мы вытащили четыре грязные туши,
положили их среди двора. Чуть брезжило; фонарь, поставленный
на землю, освещал тихо падавшие снежинки и тяжелые
головы свиней с открытыми пастями, — у одной из них глаз выкатился, точно у пойманной рыбы.
Но Кувалда молчал. Он стоял между двух полицейских, страшный и прямой, и смотрел, как учителя взваливали
на телегу. Человек, державший труп под мышки, был низенького роста и не мог
положить головы учителя в тот момент, когда ноги его уже были брошены в телегу. С минуту учитель был в такой позе, точно он хотел кинуться с телеги вниз
головой и спрятаться в
земле от всех этих злых и глупых людей, не дававших ему покоя.
Аннушка
положила на плечо соседа свою
голову и замерла в этой позе, потупив глаза в
землю. Гармонист задумчиво покручивал ус, а человек в пиджаке отошёл к окну и стал там, прислонясь к стене и смешно вытянув
голову по направлению к певцам, точно он ртом ловил звуки песни. Толпа в дверях шуршала платьем и глухо ворчала, слившись в одно большое животное.
Он как мертвый висел
на кушаке,
голова его тоже висела и билась о края колодца. Лицо было сине-багровое. Его вынули, сняли с веревки и
положили на землю. Думали, что он мертвый; но он вдруг тяжело дохнул, стал перхать и ожил.
Выпитая водка подействовала
на Артура моментально. Лицо его покраснело и просветлело. Глаза забегали, как пойманные мыши, и заблестели. Он протянул ноги по
земле,
положил кулаки под
голову и заулыбался.
На Цвибуша водка не повлияла. Его
голова осталась в таком же состоянии, как и была.
На Ильку водка подействовала угнетающим образом. Она села особняком, в стороне, подперла
голову ладонями и задумалась.
По данному заранее наставлению Мамон
положил на стол горсть серебра и пал опять
на землю. Тут снова пошли ходить струи дыма, сгущались более и более и наконец затмили все предметы. Исчезли и таинственный старик, и книга Адамова; только мелькали вниз и вверх семь огненных пятен, и череп скалил свои желтые зубы.
Голова у Мамона закружилась, и он пал без памяти. Придя в себя, очутился
на берегу Яузы, где его ожидали холопы и лошадь его.