Неточные совпадения
Гремит на Волге музыка.
Поют и пляшут девицы —
Ну, словом, пир
горой!
К девицам присоседиться
Хотел старик, встал на ноги
И чуть не
полетел!
Сын поддержал родителя.
Старик стоял: притопывал,
Присвистывал, прищелкивал,
А глаз свое выделывал —
Вертелся колесом!
И хотя он отлично знал, что с каждым будущим словом все больше и нелепее будет прибавлять
к сказанному уже вздору еще такого же, — но уж сдержать себя не мог и
полетел как с
горы.
Так восклицала она вне себя и уж, конечно, презирая все для себя последствия, хотя, разумеется, их предвидела еще, может, за месяц тому, потому что и тогда еще, может быть, содрогаясь от злобы, мечтала: «Не прочесть ли это суду?» Теперь же как бы
полетела с
горы. Помню, кажется, именно тут же письмо было прочитано вслух секретарем и произвело потрясающее впечатление. Обратились
к Мите с вопросом: «Признает ли он это письмо?»
В то время когда мы сидели у костра и пили чай, из-за
горы вдруг показался орлан белохвостый. Описав большой круг, он ловко, с налета, уселся на сухоствольной лиственнице и стал оглядываться. Захаров выстрелил в него и промахнулся. Испуганная птица торопливо снялась с места и
полетела к лесу.
За рекой все еще бушевало пламя. По небу вместе с дымом
летели тучи искр. Огонь шел все дальше и дальше. Одни деревья
горели скорее, другие — медленнее. Я видел, как через реку перебрел кабан, затем переплыл большой полоз Шренка; как сумасшедшая, от одного дерева
к другому носилась желна, и, не умолкая, кричала кедровка. Я вторил ей своими стонами. Наконец стало смеркаться.
Бахарев горячо принял
к сердцу
горе своего приятеля. Он сперва
полетел к нему, дергал усами, дымил без пощады, разводил врозь руки и говорил...
Гребцы работали с необыкновенным усилием, лодка
летела; но едва мы, достигнув середины Волги, вышли из-под защиты
горы, подул сильный ветер, страшные волны встретили нас, и лодка начала то подыматься носом кверху, то опускаться кормою вниз; я вскрикнул, бросился
к матери, прижался
к ней и зажмурил глаза.
Голос Павла звучал твердо, слова звенели в воздухе четко и ясно, но толпа разваливалась, люди один за другим отходили вправо и влево
к домам, прислонялись
к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее был Павел, и над его головой красно
горело знамя рабочего народа. И еще толпа походила на черную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась, готовая подняться и
лететь, а Павел был ее клювом…
Подходя уже
к самому Малахову кургану, поднимаясь на
гору, он заметил, что Вланг, ни на шаг не отстававший от него и дома казавшийся таким храбрым, беспрестанно сторонился и нагибал голову, как будто все бомбы и ядра, уже очень часто свистевшие тут,
летели прямо на него.
Пока все это происходило, Сверстов, очень мало занятый собственно баллотировкой, преследовал главную свою цель и несколько раз заезжал
к Артасьеву, которого,
к великому
горю, все не заставал дома. Наконец однажды он поймал его, и то уже когда Иван Петрович приготовлялся уехать и был уже в передней, продевая руку в рукав шубы, которую подавал ему гимназический сторож. Сверстов назвал свою фамилию и объяснил, что он именно тот доктор, который
лечил Пилецкого.
По обыкновению, я сейчас же
полетел к Глумову. Я
горел нетерпением сообщить об этом странном коллоквиуме, дабы общими силами сотворить по этому случаю совет, а затем, буде надобно, то и план действий начертать. Но Глумов уже как бы предвосхитил мысль Алексея Степаныча. Тщательно очистив письменный стол от бумаг и книг, в обыкновенное время загромождавших его, он сидел перед порожним пространством… и набивал папироски.
Тогда он встретил под
горойСтарушечку чуть-чуть живую,
Горбатую, совсем седую.
Она дорожною клюкой
Ему на север указала.
«Ты там найдешь его», — сказала.
Рогдай весельем закипел
И
к верной смерти
полетел.
И он вспомнил сказку тавлинскую о соколе, который был пойман, жил у людей и потом вернулся в свои
горы к своим. Он вернулся, но в путах, и на путах остались бубенцы. И соколы не приняли его. «
Лети, — сказали они, — туда, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут». Сокол не хотел покидать родину и остался. Но другие соколы не приняли и заклевали его.
— Вздор! — передразнил старик. — Дурак! дурак! Вздор! Лекаря пришлю! Да кабы ваши
лечили, так казаки да чеченцы
к вам бы лечиться ездили, а то ваши офицеры да полковники из
гор дохтуров выписывают. У вас фальчь, одна всё фальчь.
Бельтова велела подать закуску, — вдруг раздался звонкий колокольчик, и отличнейшая почтовая тройка
летела через мост, загнула за
гору — исчезла и минуты две спустя показалась вблизи; ямщик правил прямо
к господскому дому и, лихо подъехав, мастерски осадил лошадей у подъезда.
Поезд
летит, мелькают какие-то огороды, вправо остается возвышенность Лесного, Поклонная
гора, покрытая сосновым лесом, а влево ровнем-гладнем стелется
к «синему морю» проклятое богом чухонское болото.
Они
летели к высоким
горам, на вершинах которых лежал вечный снег.
В общественных катаниях,
к сожалению моему, мать также не позволяла мне участвовать, и только катаясь с сестрицей, а иногда и с маленьким братцем, проезжая мимо, с завистию посматривал я на толпу деревенских мальчиков и девочек, которые, раскрасневшись от движения и холода, смело
летели с высокой
горы, прямо от гумна, на маленьких салазках, коньках и ледянках: ледянки были не что иное, как старые решета или круглые лубочные лукошки, подмороженные снизу так же, как и коньки.
Звонят и поют куранты — долго, мучительно. Точно на высокую
гору ползут
к полуночи усталые часы, и все труднее и тяжелее подъем. Обрываются, скользят,
летят со стоном вниз — и вновь мучительно ползут
к своей черной вершине.
Машка же и Мишка с такою быстротой и с таким визгом
полетели босиком
к дому по скользкой
горе, что забежавшая с деревни на дворню собака посмотрела на них и вдруг, поджавши хвост, с лаем пустилась домой, отчего визг Поликеевых наследников еще удесятерился.
Уж близко роковое поле.
Кому-то пасть решит судьба?
Вдруг им послышалась стрельба;
И каждый миг всё боле, боле,
И пушки голос громовой
Раздался скоро за
горой.
И вспыхнул князь, махнул рукою:
«Вперед! — воскликнул он, — за мною!»
Сказал и бросил повода.
Нет! так прекрасен никогда
Он не казался! повелитель,
Герой по взорам и речам,
Летел к опасным он врагам,
Летел, как ангел-истребитель;
И в этот миг, скажи, Селим,
Кто б не последовал за ним?
Приветствую тебя, Кавказ седой!
Твоим
горам я путник не чужой:
Они меня в младенчестве носили
И
к небесам пустыни приучили.
И долго мне мечталось с этих пор
Всё небо юга да утесы
гор.
Прекрасен ты, суровый край свободы,
И вы, престолы вечные природы,
Когда, как дым синея, облака
Под вечер
к вам
летят издалека,
Над вами вьются, шепчутся как тени,
Как над главой огромных привидений
Колеблемые перья, — и луна
По синим сводам странствует одна.
Пела, пела пташечка
И затихла.
Знало сердце радости,
Да забыло.
Что, певунья пташечка,
Замолчала?
Что ты, сердце, сведалось
С черным
горем?
Ах, сгубили пташечку
Злые люди;
Погубили молодца
Злые толки.
Полететь бы пташечке
К синю морю;
Убежать бы молодцу
В лес дремучий.
На море валы шумят,
Да не вьюги;
В лесе звери лютые,
Да не люди.
Скоро Наденька привыкает
к этой фразе, как
к вину или морфию. Она жить без нее не может. Правда,
лететь с
горы по-прежнему страшно, но теперь уже страх и опасность придают особое очарование словам о любви, словам, которые по-прежнему составляют загадку и томят душу. Подозреваются все те же двое: я и ветер… Кто из двух признается ей в любви, она не знает, но ей, по-видимому, уже все равно; из какого сосуда ни пить — все равно, лишь бы быть пьяным.
Он чувствовал, что как будто катится с
горы,
летит,
летит, что надо бы удержаться за что-нибудь, но нет
к тому никакой возможности.
Вечер крещенского сочельника ясный был и морозный. За околицей Осиповки молодые бабы и девки сбирали в кринки чистый «крещенский снежок» холсты белить да от сорока недугов
лечить. Поглядывая на ярко блиставшие звезды, молодицы заключали, что новый год белых ярок породит, а девушки меж себя толковали: «Звезды
к гороху
горят да
к ягодам; вдоволь уродится, то-то загуляем в лесах да в горохах!»
— Выше самой высокой
горы в мире! — прошептала ей в тон Наташа. И ее клубок взвился и
полетел как воздушный шар
к потолку.
Все это вспоминается Якову Потаповичу, а наряду с этим проносятся и другие воспоминания — детские игры с княжной Евпраксией, подраставшей и расцветавшей на его глазах. Сильно привязались они друг
к другу с молодой княжной, не расстаются, бывало, в часы и игр, и забав. Годы между тем
летят своей чередой, в сердце юноши пробуждается иное чувство, любовь пускает свои корни на почве детской привязанности, кровь молодая
горит и волнуется, не сдержит взгляда — и обожжет он невольно красавицу-княжну.