Неточные совпадения
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения
в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был
казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Казалось, ему надо бы понимать, что
свет закрыт для него с Анной; но теперь
в голове его родились какие-то неясные соображения, что так было только
в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя теперь был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился и что вопрос о том, будут ли они приняты
в общество, еще не решен.
Яркое солнце, веселый блеск зелени, звуки музыки были для нее естественною рамкой всех этих знакомых лиц и перемен к ухудшению или улучшению, за которыми она следила; но для князя
свет и блеск июньского утра и звуки оркестра, игравшего модный веселый вальс, и особенно вид здоровенных служанок
казались чем-то неприличным и уродливым
в соединении с этими собравшимися со всех концов Европы, уныло двигавшимися мертвецами.
Занятия его и хозяйством и книгой,
в которой должны были быть изложены основания нового хозяйства, не были оставлены им; но как прежде эти занятия и мысли
показались ему малы и ничтожны
в сравнении с мраком, покрывшим всю жизнь, так точно неважны и малы они
казались теперь
в сравнении с тою облитою ярким
светом счастья предстоящею жизнью.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от
света; но он сделал еще попытку
в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену брата. Ему
казалось, что она не бросит камня и с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.
Она чувствовала, что то положение
в свете, которым она пользовалась и которое утром
казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет
в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет сильнее самой себя.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала
в Петербурге, где-нибудь
в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно.
Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством.
В ее воображении вы сделались героем романа
в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
Не загляни автор поглубже ему
в душу, не шевельни на дне ее того, что ускользает и прячется от
света, не обнаружь сокровеннейших мыслей, которых никому другому не вверяет человек, а покажи его таким, каким он
показался всему городу, Манилову и другим людям, и все были бы радешеньки и приняли бы его за интересного человека.
Автор признается, этому даже рад, находя, таким образом, случай поговорить о своем герое; ибо доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали то Ноздрев, то балы, то дамы, то городские сплетни, то, наконец, тысячи тех мелочей, которые
кажутся только тогда мелочами, когда внесены
в книгу, а покамест обращаются
в свете, почитаются за весьма важные дела.
Да не
покажется читателю странным, что обе дамы были не согласны между собою
в том, что видели почти
в одно и то же время. Есть, точно, на
свете много таких вещей, которые имеют уже такое свойство: если на них взглянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет другая, выйдут красные, красные, как брусника.
Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через день
Уж утром рано вновь явилась
Она
в оставленную сень,
И
в молчаливом кабинете,
Забыв на время всё на
свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но
показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.
Она ушла. Стоит Евгений,
Как будто громом поражен.
В какую бурю ощущений
Теперь он сердцем погружен!
Но шпор незапный звон раздался,
И муж Татьянин
показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго… навсегда. За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по
свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора!
Ничто на
свете не могло возбудить
в нем чувства удивления:
в каком бы он ни был блестящем положении, —
казалось, он для него был рожден.
Иногда ночное небо
в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого по лугам и рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей, летевших на север, вдруг освещалась серебряно-розовым
светом, и тогда
казалось, что красные платки летали по темному небу.
Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным
светом спелые гроздия слив или обращал
в червонное золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением
в огне.
— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне
кажется, должны ощущать на
свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не
в тон разговора.
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно
в ту минуту, когда она,
казалось бы, всеми на
свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была
в «благородном, можно даже сказать
в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки.
Положимте, что так.
Блажен, кто верует, тепло ему на
свете! —
Ах! боже мой! ужли я здесь опять,
В Москве! у вас! да как же вас узнать!
Где время то? где возраст тот невинный,
Когда, бывало,
в вечер длинный
Мы с вами явимся, исчезнем тут и там,
Играем и шумим по стульям и столам.
А тут ваш батюшка с мадамой, за пикетом;
Мы
в темном уголке, и
кажется, что
в этом!
Вы помните? вздрогнём, что скрипнет столик,
дверь…
Лампа, плохо освещая просторную кухню, искажала формы вещей: медная посуда на полках приобрела сходство с оружием, а белая масса плиты — точно намогильный памятник.
В мутном пузыре
света старики сидели так, что их разделял только угол стола. Ногти у медника были зеленоватые, да и весь он
казался насквозь пропитанным окисью меди. Повар,
в пальто, застегнутом до подбородка, сидел не по-стариковски прямо и гордо; напялив шапку на колено, он прижимал ее рукой, а другою дергал свои реденькие усы.
В щель,
в глаза его бил воздух — противно теплый, насыщенный запахом пота и пыли, шуршал куском обоев над головой Самгина. Глаза его прикованно остановились на светлом круге воды
в чане, — вода покрылась рябью, кольцо
света, отраженного ею, дрожало, а темное пятно
в центре
казалось неподвижным и уже не углубленным, а выпуклым. Самгин смотрел на это пятно, ждал чего-то и соображал...
— Меня эти вопросы волнуют, — говорила она, глядя
в небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он
в моде, Томилин. Его приглашают
в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне
кажется, что он все на
свете превращает
в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка
в реку,
в эти холодные слова, вот и все.
Три квадратных окна, ослепленные снегом, немного пропускали
света под низкий потолок, и
в сероватом сумраке Самгину
показалось, что пекарня тоже тесно набита людями.
В саду, на зеленой скамье, под яблоней, сидела Елизавета Спивак, упираясь руками о скамью, неподвижная, как статуя; она смотрела прямо пред собою, глаза ее
казались неестественно выпуклыми и гневными, а лицо,
в мелких пятнах
света и тени, как будто горело и таяло.
Проснулся он с тяжестью
в голове и смутным воспоминанием о какой-то ошибке, о неосторожности, совершенной вчера. Комнату наполнял неприятно рассеянный, белесоватый
свет солнца, спрятанного
в бескрасочной пустоте за окном. Пришел Дмитрий, его мокрые, гладко причесанные волосы
казались жирно смазанными маслом и уродливо обнажали красноватые глаза, бабье, несколько опухшее лицо. Уже по унылому взгляду его Клим понял, что сейчас он услышит нечто плохонькое.
Кольцеобразное, сероватое месиво вскипало все яростнее; люди совершенно утратили человекоподобные формы, даже головы были почти неразличимы на этом облачном кольце, и
казалось, что вихревое движение то приподнимает его
в воздух, к мутненькому
свету, то прижимает к темной массе под ногами людей.
— Смир-рно-о! — кричат на них солдаты, уставшие командовать живою, но неповоротливой кучкой людей, которые
казались Самгину измятыми и пустыми, точно испорченные резиновые мячи. Над канавами улиц, над площадями висит болотное, кочковатое небо
в разодранных облаках, где-то глубоко за облаками расплылось блеклое солнце, сея мутноватый
свет.
Казалось, что вся сила людей, тяготея к желтой, теплой полосе
света, хочет втиснуться
в двери собора, откуда, едва слышен, тоже плывет подавленный гул.
Ноги ее,
в черных чулках, странно сливались с тенями, по рубашке, голубовато окрашенной лунным
светом, тоже скользили тени;
казалось, что она без ног и летит.
Казалось бы, заснуть
в этом заслуженном покое и блаженствовать, как блаженствуют обитатели затишьев, сходясь трижды
в день, зевая за обычным разговором, впадая
в тупую дремоту, томясь с утра до вечера, что все передумано, переговорено и переделано, что нечего больше говорить и делать и что «такова уж жизнь на
свете».
Женская фигура, с лицом Софьи, рисовалась ему белой, холодной статуей, где-то
в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но без луны;
в свете, но не солнечном, среди сухих нагих скал, с мертвыми деревьями, с нетекущими водами, с странным молчанием. Она, обратив каменное лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста,
кажется, жаждала пробуждения.
Он был
в недоумении. Эта живость речи, быстрые движения, насмешливое кокетство — все
казалось ему неестественно
в ней. Сквозь живой тон и резвость он слышал будто усталость, видел напряжение скрыть истощение сил. Ему хотелось взглянуть ей
в лицо, и когда они подошли к концу аллеи, он вывел было ее на лунный
свет.
Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего? — шептала ей совесть. — Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех
в целом
свете! Теперь она молча будет красть его уважение…» «Нет, пусть знает и он! Пришли бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытке —
казаться обманщицей!» — шептало
в ней отчаяние.
— Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись, говорил Кирилов, так что и нос ушел у него
в бороду, и все лицо
казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите руки на груди… Вот здесь, здесь, — он пальцем чертил около щек, — меньше
свету, долой это мясо, смягчите глаза, накройте немного веки… и тогда сами станете на колени и будете молиться…
Он это видел, гордился своим успехом
в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать Веру, давать ей свой
свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду
в такие здоровые цвета, перед которыми
казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых,
казалось бы — свежих источников.
Выводится и,
кажется, вывелась теперь эта любопытная порода людей на белом
свете. Изида сняла вуаль с лица, и жрецы ее, стыдясь, сбросили парики, мантии, длиннополые сюртуки, надели фраки, пальто и вмешались
в толпу.
Показался свет и рука, загородившая огонь. Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и шла тихо к постели,
в белом капоте, без чепца, как привидение.
Кажется, я минут на десять или более забылся совсем, заснул, но взвизгнула болонка, и я очнулся: сознание вдруг на мгновение воротилось ко мне вполне и осветило меня всем своим
светом; я вскочил
в ужасе.
Помню еще около дома огромные деревья, липы
кажется, потом иногда сильный
свет солнца
в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только
в одном мгновении, когда меня
в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна
в окно…
Кричал же Бьоринг на Анну Андреевну, которая вышла было тоже
в коридор за князем; он ей грозил и,
кажется, топал ногами — одним словом, сказался грубый солдат-немец, несмотря на весь «свой высший
свет».
— Я ценю наши бывшие встречи; мне
в вас дорог юноша, и даже, может быть, эта самая искренность… Я ведь — пресерьезный характер. Я — самый серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин, знайте это… ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована и…
кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить на
свете!
С первого раза невыгодно действует на воображение все, что потом привычному глазу
кажется удобством: недостаток
света, простора, люки, куда люди как будто проваливаются, пригвожденные к стенам комоды и диваны, привязанные к полу столы и стулья, тяжелые орудия, ядра и картечи, правильными кучами на кранцах, как на подносах, расставленные у орудий; груды снастей, висящих, лежащих, двигающихся и неподвижных, койки вместо постелей, отсутствие всего лишнего; порядок и стройность вместо красивого беспорядка и некрасивой распущенности, как
в людях, так и
в убранстве этого плавучего жилища.
Так думал Топоров, не соображая того, что ему
казалось, что народ любит суеверия только потому, что всегда находились и теперь находятся такие жестокие люди, каков и был он, Топоров, которые, просветившись, употребляют свой
свет не на то, на что они должны бы употреблять его, — на помощь выбивающемуся из мрака невежества народу, а только на то, чтобы закрепить его
в нем.
Нехлюдов всегда колебался между двумя отношениями к Мисси: то он, как бы прищуриваясь или как бы при лунном
свете, видел
в ней всё прекрасное: она
казалась ему и свежа, и красива, и умна, и естественна…
Нехлюдову хотелось забыть это, не видать этого, но он уже не мог не видеть. Хотя он и не видал источника того
света, при котором всё это открывалось ему, как не видал источника
света, лежавшего на Петербурге, и хотя
свет этот
казался ему неясным, невеселым и неестественным, он не мог не видеть того, что открывалось ему при этом
свете, и ему было
в одно и то же время и радостно и тревожно.
Старый бахаревский дом
показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли дорогого покойника. О Надежде Васильевне не было сказано ни одного слова, точно она совсем не существовала на
свете. Привалов
в первый раз почувствовал с болью
в сердце, что он чужой
в этом старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после смерти близкого человека.
— Положительно, самая красивая девушка здесь… Это,
кажется, еще первый ее выезд
в свет. Да, да… Во всем видна эта непосредственность, какая-то милая застенчивость — одним словом, как только что распускающийся бутон.
— Мне всего удивительнее во всем этом деле
кажется поведение Хионии Алексеевны, — несколько раз довольно многозначительно повторила Агриппина Филипьевна Веревкина, представительница узловского beau monde'a. [высшего
света (фр.).] — Представьте: утром,
в самый день приезда Привалова, она посылает ко мне свою горничную сказать, что приехал Привалов, а затем как
в воду канула… Не понимаю, решительно не понимаю!..
— Что касается меня, то мне решительно все равно, что ни болтали бы, но ведь здесь является имя девушки; наконец, сама Марья Степановна может
показаться в таком
свете…
Памятник Деметти
в виде часовни, с ангелом наверху; когда-то
в С. была проездом итальянская опера, одна из певиц умерла, ее похоронили и поставили этот памятник.
В городе уже никто не помнил о ней, но лампадка над входом отражала лунный
свет и,
казалось, горела.
Но Смердяков не прочел и десяти страниц из Смарагдова,
показалось скучно. Так и закрылся опять шкаф с книгами. Вскорости Марфа и Григорий доложили Федору Павловичу, что
в Смердякове мало-помалу проявилась вдруг ужасная какая-то брезгливость: сидит за супом, возьмет ложку и ищет-ищет
в супе, нагибается, высматривает, почерпнет ложку и подымет на
свет.