Неточные совпадения
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую
честь бог
послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и
на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить
на"песце"была доведена в нем
почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился
на том, что буквально
пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Несмотря
на испытываемое им чувство гордости и как бы возврата молодости, когда любимая дочь
шла с ним под руку, ему теперь как будто неловко и совестно было за свою сильную походку, за свои крупные, облитые жиром члены. Он испытывал
почти чувство человека неодетого в обществе.
Вулич
шел один по темной улице;
на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью, и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча
почти до сердца…
Нельзя утаить, что
почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил
почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «
Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого,
на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда
на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда
на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога
на гору и
пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец
почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
— Как же,
пошлем и за ним! — сказал председатель. — Все будет сделано, а чиновным вы никому не давайте ничего, об этом я вас прошу. Приятели мои не должны платить. — Сказавши это, он тут же дал какое-то приказанье Ивану Антоновичу, как видно ему не понравившееся. Крепости произвели, кажется, хорошее действие
на председателя, особливо когда он увидел, что всех покупок было
почти на сто тысяч рублей. Несколько минут он смотрел в глаза Чичикову с выраженьем большого удовольствия и наконец сказал...
И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы!
на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед
идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
Коли уж
на то
пошло, что всякий ни во что ставит козацкую
честь, позволив себе плюнуть в седые усы свои и попрекнуть себя обидным словом, так не укорит же никто меня.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он,
на мгновение,
почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни
на кого,
пошел вон из комнаты.
— Теперь-то! О, что теперь делать!.. Вместе, вместе! — повторяла она как бы в забытьи и вновь обнимала его, — в каторгу с тобой вместе
пойду! — Его как бы вдруг передернуло, прежняя, ненавистная и
почти надменная улыбка выдавилась
на губах его.
— Я… я… зашла
на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, — заговорила она, запинаясь. — Я от Катерины Ивановны, а ей
послать было некого. А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра
на отпевании, утром… за обедней…
на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней… откушать…
Честь ей сделать… Она велела просить.
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим
пошел домой и снова наткнулся
на мужика, тот стоял
на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько,
почти в ухо...
Самгин, подхватив женщину под руку, быстро повел ее; она
шла покорно, молча, не оглядываясь, навертывая
на голову шаль, смотрела под ноги себе, но шагала тяжело, шаркала подошвами, качалась, и Самгин
почти тащил ее.
Открывались окна в домах, выглядывали люди, все — в одну сторону, откуда еще доносились крики и что-то трещало, как будто ломали забор. Парень сплюнул сквозь зубы, перешел через улицу и присел
на корточки около гимназиста, но тотчас же вскочил, оглянулся и быстро,
почти бегом,
пошел в тихий конец улицы.
В одном месте
на песке
идет борьба, как в цирке, в другом покрывают крышу барака зелеными ветвями, вдали,
почти на опушке леса, разбирают барак, построенный из круглых жердей.
Жандарм тяжело поднял руку, отдавая
честь, и
пошел прочь, покачиваясь, обер тоже отправился за ним, а поручик, схватив Самгина за руку, втащил его в купе, толкнул
на диван и, закрыв дверь, похохатывая, сел против Клима — колено в колено.
— Эге-е! — насмешливо раздалось из сумрака, люди заворчали, зашевелились. Лидия привстала, взмахнув рукою с ключом, чернобородый Захарий
пошел на голос и зашипел; тут Самгину показалось, что Марина улыбается. Но осторожный шумок потонул в быстром потоке крикливой и уже
почти истерической речи Таисьи.
Самгин замолчал, отмечая знакомых:
почти бежит, толкая людей, Ногайцев, в пиджаке из чесунчи, с лицом,
на котором сияют восторг и пот, нерешительно шагает длинный Иеронимов, держа себя пальцами левой руки за ухо, наклонив голову,
идет Пыльников под руку с высокой дамой в белом и в необыкновенной шляпке, важно выступает Стратонов с толстой палкой в руке, рядом с ним дергается Пуришкевич, лысенький, с бесцветной бородкой, и шагает толсторожий Марков, похожий
на празднично одетого бойца с мясной бойни.
Клим обнял его за талию, удержал
на ногах и повел. Это было странно: Макаров мешал
идти, толкался, но шагал быстро, он
почти бежал, а
шли до ворот дома мучительно долго. Он скрипел зубами, шептал, присвистывая...
Клим Иванович плохо спал ночь, поезд из Петрограда
шел медленно, с препятствиями, долго стоял
на станциях,
почти на каждой толпились солдаты, бабы, мохнатые старики, отвратительно визжали гармошки, завывали песни, — звучал дробный стук пляски, и в окна купе заглядывали бородатые рожи запасных солдат.
Просидев часа два, Самгин
почти с наслаждением погрузился в белую бурю
на улице, — его толкало, покачивало, черные фигуры вырывались из белого вихря, наскакивая
на него, обгоняя; он
шел и чувствовал: да, начинается новая полоса жизни.
На Неве было холоднее, чем
на улицах, бестолково метался ветер, сдирал снег, обнажая синеватые лысины льда, окутывал ноги белым дымом.
Шли быстро,
почти бегом, один из рабочих невнятно ворчал, коротконогий, оглянувшись
на него раза два, произнес строго, храбрым голосом...
Он
шел и смотрел, как вырастают казармы; они строились тремя корпусами в форме трапеции, средний был доведен
почти до конца, каменщики выкладывали последние ряды третьего этажа, хорошо видно было, как
на краю стены шевелятся фигурки в красных и синих рубахах, в белых передниках, как тяжело шагают вверх по сходням сквозь паутину лесов нагруженные кирпичами рабочие.
Пред весною исчез Миша, как раз в те дни, когда для него накопилось много работы, и после того, как Самгин
почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил, что у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром
на четвертый день позвонил доктор городской больницы и сообщил, что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить, чем болен Миша, — доктор повесил трубку; но приехав в больницу, Клим сначала
пошел к доктору.
Ближе к Таврическому саду люди
шли негустой, но
почти сплошной толпою,
на Литейном, где-то около моста, а может быть, за мостом,
на Выборгской, немножко похлопали выстрелы из ружей, догорал окружный суд, от него остались только стены, но в их огромной коробке все еще жадно хрустел огонь, догрызая дерево, изредка в огне что-то тяжело вздыхало, и тогда от него отрывались стайки мелких огоньков, они трепетно вылетали
на воздух, точно бабочки или цветы, и быстро превращались в темно-серый бумажный пепел.
Изредка, воровато и
почти бесшумно, как рыба в воде, двигались быстрые, черные фигурки людей. Впереди кто-то дробно стучал в стекла, потом стекло, звякнув, раскололось, прозвенели осколки, падая
на железо, взвизгнула и хлопнула калитка, встречу Самгина кто-то очень быстро
пошел и внезапно исчез, как бы провалился в землю.
Почти в ту же минуту из-за угла выехали пятеро всадников, сгрудились, и один из них испуганно крикнул...
— Подожди, — попросил Самгин, встал и подошел к окну. Было уже около полуночи, и обычно в этот час
на улице, даже и днем тихой, укреплялась невозмутимая, провинциальная тишина. Но в эту ночь двойные рамы окон
почти непрерывно пропускали в комнату приглушенные, мягкие звуки движения,
шли группы людей, гудел автомобиль, проехала пожарная команда. Самгина заставил подойти к окну шум, необычно тяжелый, от него тонко заныли стекла в окнах и даже задребезжала посуда в буфете.
Четыре женщины заключали шествие: толстая, с дряблым лицом монахини; молоденькая и стройная,
на тонких ногах, и еще две
шли, взяв друг друга под руку, одна — прихрамывала, качалась; за ее спиной сонно переставлял тяжелые ноги курносый солдат, и синий клинок сабли
почти касался ее уха.
Зимою она засыпала, как муха, сидела в комнатах,
почти не выходя гулять, и сердито жаловалась
на бога, который совершенно напрасно огорчает ее,
посылая на землю дождь, ветер, снег.
Из двери дома быстро,
почти наскочив
на Самгина, вышла женщина в белом платье, без шляпы, смерила его взглядом и
пошла впереди, не торопясь. Среднего роста, очень стройная, легкая.
Он оделся и, как бы уходя от себя,
пошел гулять. Показалось, что город освещен празднично, слишком много было огней в окнах и народа
на улицах много. Но одиноких прохожих
почти нет, люди
шли группами, говор звучал сильнее, чем обычно, жесты — размашистей; создавалось впечатление, что люди
идут откуда-то, где любовались необыкновенно возбуждающим зрелищем.
Клим
шел во флигель тогда, когда он узнавал или видел, что туда
пошла Лидия. Это значило, что там будет и Макаров. Но, наблюдая за девушкой, он убеждался, что ее притягивает еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь в углу, она куталась, несмотря
на дымную духоту, в оранжевый платок и смотрела
на людей, крепко сжав губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось, что в этом взгляде да и вообще во всем поведении Лидии явилось нечто новое,
почти смешное, какая-то деланная вдовья серьезность и печаль.
Пейзаж портили красные массы и трубы фабрик. Вечером и по праздникам
на дорогах встречались группы рабочих; в будни они были чумазы, растрепанны и злы, в праздники приодеты,
почти всегда пьяны или выпивши,
шли они с гармониями, с песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство с казармами. Однажды кучка таких веселых ребят, выстроившись поперек дороги, крикнула ямщику...
Вот Илья Ильич
идет медленно по дорожке, опираясь
на плечо Вани. Ваня уж
почти юноша, в гимназическом мундире, едва сдерживает свой бодрый, торопливый шаг, подлаживаясь под походку Ильи Ильича. Обломов не совсем свободно ступает одной ногой — следы удара.
Встретится ему знакомый
на улице. «Куда?» — спросит. «Да вот
иду на службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь». — «
Пойдем лучше со мной, — скажет тот, —
на почту, или зайдем к портному, или прогуляемся», — и он
идет с ним, заходит и к портному, и
на почту, и прогуливается в противуположную сторону от той, куда
шел.
Однажды в Париже Штольц
шел по бульвару и рассеянно перебегал глазами по прохожим, по вывескам магазинов, не останавливая глаз ни
на чем. Он долго не получал писем из России, ни из Киева, ни из Одессы, ни из Петербурга. Ему было скучно, и он отнес еще три письма
на почту и возвращался домой.
«Ужели и этот миг поблекнет?» —
почти печально думал он и сам не чувствовал,
идет ли он, стоит ли
на месте.
Останови он тогда внимание
на ней, он бы сообразил, что она
идет почти одна своей дорогой, оберегаемая поверхностным надзором тетки от крайностей, но что не тяготеют над ней, многочисленной опекой, авторитеты семи нянек, бабушек, теток с преданиями рода, фамилии, сословия, устаревших нравов, обычаев, сентенций; что не ведут ее насильно по избитой дорожке, что она
идет по новой тропе, по которой ей приходилось пробивать свою колею собственным умом, взглядом, чувством.
Исполнив «дружескую обязанность», Райский медленно,
почти бессознательно
шел по переулку, поднимаясь в гору и тупо глядя
на крапиву в канаве,
на пасущуюся корову
на пригорке,
на роющуюся около плетня свинью,
на пустой, длинный забор. Оборотившись назад, к домику Козлова, он увидел, что Ульяна Андреевна стоит еще у окна и машет ему платком.
Она нюхает цветок и, погруженная в себя, рассеянно ощипывает листья губами и тихо
идет, не сознавая
почти, что делает, к роялю, садится боком, небрежно,
на табурет и одной рукой берет задумчивые аккорды и все думает, думает…
Подле огромного развесистого вяза, с сгнившей скамьей, толпились вишни и яблони; там рябина; там
шла кучка лип, хотела было образовать аллею, да вдруг ушла в лес и братски перепуталась с ельником, березняком. И вдруг все кончалось обрывом, поросшим кустами, идущими
почти на полверсты берегом до Волги.
За ней
шел только что выпущенный кадет, с чуть-чуть пробивающимся пушком
на бороде. Он держал
на руке шаль Полины Карповны, зонтик и веер. Он, вытянув шею, стоял,
почти не дыша, за нею.
— Нет, нет, — у меня теперь есть деньги… — сказал он, глядя загадочно
на Райского. — Да я еще в баню до ужина
пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался
почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника
на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж
на всю ночь.
— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с сестрой, а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину
пошлите ко мне.
На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво,
почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
— Тише, молчите, помните ваше слово! — сильным шепотом сказала она. — Прощайте теперь! Завтра
пойдем с вами гулять, потом в город, за покупками, потом туда,
на Волгу… всюду! Я жить без вас не могу!.. — прибавила она
почти грубо и сильно сжав ему плечо пальцами.
В переулке этом с обеих сторон,
почти на сотню шагов,
шли высокие каменные стены — заборы задних дворов.
К князю я решил
пойти вечером, чтобы обо всем переговорить
на полной свободе, а до вечера оставался дома. Но в сумерки получил по городской
почте опять записку от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились с ним
на третий же день как ни в чем не бывало — мало того: я был
почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не
пошел к нему сам, несмотря
на желание увидеть мать.
— Кушать давно готово, — прибавила она,
почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать, чтоб
идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я того требовал.