Неточные совпадения
Прежде чем увидать Степана Аркадьича, он увидал его собаку. Из-под вывороченного корня ольхи выскочил Крак, весь черный от вонючей болотной тины, и с видом победителя обнюхался с Лаской. За Краком показалась
в тени ольх и статная фигура Степана Аркадьича. Он
шел навстречу красный, распотевший, с расстегнутым
воротом, всё так же прихрамывая.
В контору надо было
идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут
в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил
в переулок и
пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он
шел и смотрел
в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых
ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
И, наконец, студента Пестрякова видели у самых
ворот оба дворника и мещанка,
в самую ту минуту, как он входил: он
шел с тремя приятелями и расстался с ними у самых
ворот и о жительстве у дворников расспрашивал, еще при приятелях.
Слева, параллельно глухой стене и тоже сейчас от
ворот,
шел деревянный забор, шагов на двадцать
в глубь двора, и потом уже делал перелом влево.
Вот у вас
в этакой прекрасный вечер редко кто и за вороты-то выдет посидеть; а
в Москве-то теперь гульбища да игрища, а по улицам-то инда грохот
идет; стон стоит.
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я
пошел к нему. У
ворот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей. Народ толпился на улице.
В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному,
в шубе и
в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним
в кибитку.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца
в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через
ворота,
пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Сереньким днем он
шел из окружного суда; ветер бестолково и сердито кружил по улице, точно он искал места — где спрятаться, дул
в лицо,
в ухо,
в затылок, обрывал последние листья с деревьев, гонял их по улице вместе с холодной пылью, прятал под
ворота. Эта бессмысленная игра вызывала неприятные сравнения, и Самгин, наклонив голову,
шел быстро.
— Как жалко, что вы шутите, — отозвалась Варвара и всю дорогу, вплоть до
ворот дома,
шла молча, спрятав лицо
в муфту, лишь у
ворот заметила, вздохнув...
— Пора
идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все
в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся
в улицу серенький курятничек
в три окна, а над
воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
За время, которое он провел
в суде, погода изменилась: с моря влетал сырой ветер, предвестник осени, гнал над крышами домов грязноватые облака, как бы стараясь затискать их
в коридор Литейного проспекта, ветер толкал людей
в груди,
в лица,
в спины, но люди, не обращая внимания на его хлопоты, быстро
шли встречу друг другу, исчезали
в дворах и
воротах домов.
Все это совершилось удивительно быстро, а солдаты
шли все так же не спеша, и так же тихонько ехала пушка —
в необыкновенной тишине; тишина как будто не принимала
в себя, не хотела поглотить дробный и ленивенький шум солдатских шагов, железное погромыхивание пушки, мерные удары подков лошади о булыжник и негромкие крики раненого, — он ползал у забора, стучал кулаком
в закрытые
ворота извозчичьего двора.
Опасаясь, что Макаров тоже
пойдет к девушкам, Самгин решил посетить их позднее и вошел
в комнату. Макаров сел на стул, расстегнул
ворот рубахи, потряс головою и, положив тетрадку тонкой бумаги на подоконник, поставил на нее пепельницу.
Самгин приостановился,
пошел тише, у него вспотели виски. Он скоро убедился, что это — фонари, они стоят на панели у
ворот или повешены на
воротах. Фонарей было немного, светились они далеко друг от друга и точно для того, чтоб показать свою ненужность. Но, может быть, и для того, чтоб удобней было стрелять
в человека, который поравняется с фонарем.
— Тогда — до свидания, — грустно сказал Семидубов и
пошел к
воротам. Дронов сердито крякнул, прошипел: «Ж-жулик!» — и отправился вслед за ним, а Самгин остался среди двора, чувствуя, что эта краткая сцена разбудила
в нем какие-то неопределенные сомнения.
Самгин
пошел с ним. Когда они вышли на улицу, мимо
ворот шагал, покачиваясь, большой человек с выпученным животом,
в рыжем жилете,
в оборванных, по колени, брюках,
в руках он нес измятую шляпу и, наклоня голову, расправлял ее дрожащими пальцами. Остановив его за локоть, Макаров спросил...
Пошли не
в ногу, торжественный мотив марша звучал нестройно, его заглушали рукоплескания и крики зрителей, они торчали
в окнах домов, точно
в ложах театра, смотрели из дверей, из
ворот. Самгин покорно и спокойно шагал
в хвосте демонстрации, потому что она направлялась
в сторону его улицы. Эта пестрая толпа молодых людей была
в его глазах так же несерьезна, как манифестация союзников. Но он невольно вздрогнул, когда красный язык знамени исчез за углом улицы и там его встретил свист, вой, рев.
Явилась мысль очень странная и даже обидная: всюду на пути его расставлены знакомые люди, расставлены как бы для того, чтоб следить: куда он
идет? Ветер сбросил с крыши на голову жандарма кучу снега, снег попал за
ворот Клима Ивановича, набился
в ботики. Фасад двухэтажного деревянного дома дымился белым дымом,
в нем что-то выло, скрипело.
— Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, — добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин
пошел провожать ее. Было уже поздно и пустынно, город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за день дома, остывая, дышали тяжелыми запахами из каждых
ворот. На одной улице луна освещала только верхние этажи домов на левой стороне, а
в следующей улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
Если застучат
в ворота, она накинет юбку и бежит
в кухню, расталкивает Захара, Анисью и
посылает отворить
ворота.
— Я лучше на крыльце побуду: а то куда я
в мороз
пойду? У
ворот, пожалуй, посижу, это могу…
— Ты не видишься с людьми, я и забыл:
пойдем, я все расскажу тебе… Знаешь, кто здесь у
ворот,
в карете, ждет меня… Я позову сюда!
Он
шел скоро, смотрел по сторонам и ступал так, как будто хотел продавить деревянный тротуар. Обломов оглянулся ему вслед и видел, что он завернул
в ворота к Пшеницыной.
Стук ставни и завыванье ветра
в трубе заставляли бледнеть и мужчин, и женщин, и детей. Никто
в Крещенье не выйдет после десяти часов вечера один за
ворота; всякий
в ночь на Пасху побоится
идти в конюшню, опасаясь застать там домового.
Весь день все просидели, как мокрые куры, рано разошлись и легли спать.
В десять часов вечера все умолкло
в доме. Между тем дождь перестал, Райский надел пальто,
пошел пройтись около дома.
Ворота были заперты, на улице стояла непроходимая грязь, и Райский
пошел в сад.
Повара и кухарки, тоже заслышав звон ключей, принимались — за нож, за уполовник или за метлу, а Кирюша быстро отскакивал от Матрены к
воротам, а Матрена
шла уже
в хлев, будто через силу тащила корытцо, прежде нежели бабушка появилась.
Они пришли
в Малиновку и продолжали молча
идти мимо забора, почти ощупью
в темноте прошли
ворота и подошли к плетню, чтоб перелезть через него
в огород.
Там то же почти, что и
в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что
идешь по аллеям. У
ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем.
В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
Возвратясь
в деревню Бо-Тсунг, мы втроем, Посьет, Аввакум и я, зашли
в ворота одного дома, думая, что сейчас за
воротами увидим и крыльцо; но забор
шел лабиринтом и был не один, а два, образуя вместе коридор.
По мере того как мы
шли через
ворота, двором и по лестнице, из дома все сильнее и чаще раздавался стук как будто множества молотков. Мы прошли несколько сеней, заваленных кипами табаку, пустыми ящиками, обрезками табачных листьев и т. п. Потом поднялись вверх и вошли
в длинную залу с таким же жиденьким потолком, как везде, поддерживаемым рядом деревянных столбов.
Солнце спустилось уже за только-что распустившиеся липы, и комары роями влетали
в горницу и жалили Нехлюдова. Когда он
в одно и то же время кончил свою записку и услыхал из деревни доносившиеся звуки блеяния стада, скрипа отворяющихся
ворот и говора мужиков, собравшихся на сходке, Нехлюдов сказал приказчику, что не надо мужиков звать к конторе, а что он сам
пойдет на деревню, к тому двору, где они соберутся. Выпив наскоро предложенный приказчиком стакан чаю, Нехлюдов
пошел на деревню.
Нехлюдов сошел вниз на двор и мимо пожарных лошадей, и кур, и часового
в медном
шлеме прошел
в ворота, сел на своего — опять заснувшего извозчика и поехал на вокзал.
Константинополь — те
ворота, через которые культура Западной Европы может
пойти на Восток,
в Азию и
в Африку.
Дальнейшее нам известно: чтобы сбыть его с рук, она мигом уговорила его проводить ее к Кузьме Самсонову, куда будто бы ей ужасно надо было
идти «деньги считать», и когда Митя ее тотчас же проводил, то, прощаясь с ним у
ворот Кузьмы, взяла с него обещание прийти за нею
в двенадцатом часу, чтобы проводить ее обратно домой.
Но ночь была темная,
ворота у Федора Павловича крепкие, надо опять стучать, с Федором же Павловичем знаком он был отдаленно — и вот он достучится, ему отворят, и вдруг там ничего не случилось, а насмешливый Федор Павлович
пойдет завтра рассказывать по городу анекдот, как
в полночь ломился к нему незнакомый чиновник Перхотин, чтоб узнать, не убил ли его кто-нибудь.
Она увидела, что
идет домой, когда прошла уже
ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась
в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику, побежала опять
в комнату Верочки, долго оставалась там, потом
пошла по комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу, Матрена, подсматривая
в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью, увидев, что Марья Алексевна поднимается,
в кухню не попала, а очутилась
в спальной под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
Мы
пошли к Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пулю на пулю
в туза, приклеенного к
воротам.
Расхаживая тяжелыми шагами взад и вперед по зале, он взглянул нечаянно
в окно и увидел у
ворот остановившуюся тройку; маленький человек
в кожаном картузе и фризовой шинели вышел из телеги и
пошел во флигель к приказчику; Троекуров узнал заседателя Шабашкина и велел его позвать. Через минуту Шабашкин уже стоял перед Кирилом Петровичем, отвешивая поклон за поклоном и с благоговением ожидая его приказаний.
Слушайте-послушайте,
Государевы люди,
Государеву волю!
Идите в красные
воротаНа красный царский двор!
Вереи точены,
Ворота золочены.
С красного двора
в новы сени,
На частые ступени,
В дубовые двери,
В государевы палаты,
Суд судить, ряд рядить.
Мы вышли из
ворот и разошлись. Огарев
пошел к Маццини, я — к Ротшильду. У Ротшильда
в конторе еще не было никого. Я взошел
в таверну св. Павла, и там не было никого… Я спросил себе ромстек и, сидя совершенно один, перебирал подробности этого «сновидения
в весеннюю ночь»…
И рисует воображение дальнейшую картину: вышел печальный и мрачный поэт из клуба,
пошел домой, к Никитским
воротам,
в дом Гончаровых,
пошел по Тверской, к Страстной площади.
Здесь они срывали с себя лохмотья и, выпарившись, уже облеченные во все чистенькое, там же за пятак остригшись,
шли в трактир Косоурова рядом с банями, а оттуда,
в сопровождении трезвых товарищей, уже ночью исчезали
в воротах «крепости».
По окончании акта студенты вываливают на Большую Никитскую и толпами, распевая «Gaudeamus igitur», [«Итак, радуйтесь, друзья…» (название старинной студенческой песни на латинском языке).] движутся к Никитским
воротам и к Тверскому бульвару,
в излюбленные свои пивные. Но
идет исключительно беднота; белоподкладочники, надев «николаевские» шинели с бобровыми воротниками, уехали на рысаках
в родительские палаты.
Показывается Ольга Петровна,
идет, шатается как-то… Глаза заплаканы…
В ворота… По двору… Он за ней, догоняет на узкой лестнице и окликает...
Мне кажется, что
в доме на Полевой улице дед жил не более года — от весны до весны, но и за это время дом приобрел шумную
славу; почти каждое воскресенье к нашим
воротам сбегались мальчишки, радостно оповещая улицу...
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя с улицы, распутная баба Ворониха. Она появлялась
в праздники, огромная, растрепанная, пьяная.
Шла она какой-то особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь земли, двигалась, как туча, и орала похабные песни. Все встречные прятались от нее, заходя
в ворота домов, за углы,
в лавки, — она точно мела улицу. Лицо у нее было почти синее, надуто, как пузырь, большие серые глаза страшно и насмешливо вытаращены. А иногда она выла, плакала...
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор
в дедов сад и
пошел домой, —
ворота на улицу были открыты, огромный мужик сводил со двора тройку лошадей, запряженных
в большие крытые сани, лошади густо курились паром, мужик весело посвистывал, — у меня дрогнуло сердце.
Это помешало мне проводить мать
в церковь к венцу, я мог только выйти за
ворота и видел, как она под руку с Максимовым, наклоня голову, осторожно ставит ноги на кирпич тротуара, на зеленые травы, высунувшиеся из щелей его, — точно она
шла по остриям гвоздей.
Иногда бабушка, зазвав его
в кухню, поила чаем, кормила. Как-то раз он спросил: где я? Бабушка позвала меня, но я убежал и спрятался
в дровах. Не мог я подойти к нему, — было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что бабушке — тоже стыдно. Только однажды говорили мы с нею о Григории: проводив его за
ворота, она
шла тихонько по двору и плакала, опустив голову. Я подошел к ней, взял ее руку.
— Нет, моя Анюта, я
пойду с тобою… — и, не дожидаясь ее ответа, вошел
в ворота и прямо
пошел на лестницу
в избу, Анюта мне кричала вслед: — Постой, барин, постой.