Неточные совпадения
— А кто их заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуды, я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают. Рыбью
шелуху, например, сбрасывали на мой берег шесть лет сряду; ну, куды ее девать? я начал с нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня всё так.
Тут все состояло из сильных резкостей: трубы, тряпки,
шелуха, выброшенные разбитые чаны.
Ночами, в постели, перед тем как заснуть, вспоминая все, что слышал за день, он отсевал непонятное и неяркое, как
шелуху, бережно сохраняя в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб, при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
Верхушку ананаса срезывают здесь более, нежели на вершок, и бросают, не потому, чтоб она была невкусна, а потому, что остальное вкуснее; потом режут спиралью, срезывая лишнее,
шелуху и щели; сок течет по ножу, и кусок ананаса тает во рту.
После ананаса и винограда он съест, пожалуй, репу, виноград ест с
шелухой, «чтоб больше казалось».
Имя лысухи, или лысены, без сомнения, дано ей потому, что у ней на лбу лежит как будто припаянная белая, гладкая бляха, весьма похожая на большую, очищенную от
шелухи миндалину, отчего голова издали кажется лысою.
Конечно, они гораздо охотнее клюют зерна голые, без
шелухи, как-то: рожь, яровую пшеницу и горох.
По прошествии известного, но весьма неравного времени сваливалась, как сухая
шелуха, наружная кожа с гладкого или мохнатого червя — и висела или лежала куколка: висела угловатая, с рожками, узорчато-серая, бланжевая, даже золотистая хризалида, а лежала всегда темного цвета, настоящая крошечная, точно спеленанная куколка.
Главное свойство этих «правил» — отсутствие всяких правил и полная невозможность отделить от
шелухи ту руководящую мысль, которая послужила для них основанием.
Даже лес — и тот совсем не так безнадежно здесь смотрит, как привыкли думать мы, отапливающие кизяком и гречневой
шелухой наши жилища на берегах Лопани и Ворсклы.
— Рабы господа — понимаешь? — многозначительно говорит он. — Это надо почувствовать до зерна, сквозь всю
шелуху. Р-рабы, хвалите господа! Как же вы, народ живой, не понимаете?
Я уже прочитал «Семейную хронику» Аксакова, славную русскую поэму «В лесах», удивительные «Записки охотника», несколько томиков Гребенки и Соллогуба, стихи Веневитинова, Одоевского, Тютчева. Эти книги вымыли мне душу, очистив ее от
шелухи впечатлений нищей и горькой действительности; я почувствовал, что такое хорошая книга, и понял ее необходимость для меня. От этих книг в душе спокойно сложилась стойкая уверенность: я не один на земле и — не пропаду!
По сухим улицам везде, в пыли, под ногами, валялась
шелуха арбузных и тыквенных семечек.
— — Дядя Ерошка прост был, ничего не жалел. Зато у меня вся Чечня кунаки были. Приедет ко мне какой кунак, водкой пьяного напою, ублажу, с собой спать положу, а к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так-то люди делают, а не то что как теперь: только и забавы у ребят, что семя грызут, да
шелуху плюют, — презрительно заключил старик, представляя в лицах, как грызут семя и плюют
шелуху нынешние казаки.
А какая масса растрачивается никому не нужного труда, энергии, лучших чувств, просто физической силы, чтобы получалась вся эта мякина и
шелуха!
Земля была покрыта шуршавшей под ногой лиственной
шелухой, и только кое-где из-под нее пробивались зеленые кустики сохранившейся еще травы, да на опушке леса ярко блестела горькая осина, точно обрызганная золотом и кровью.
Должно предположить, что в первый год или в первые года рыба растет очень скоро, потому что после вывода из икры, мелкой, как размоченный мак, достигает она в один месяц величины овсяного зерна в
шелухе.
Одной секунды достаточно было Захару, чтобы прыгнуть на корму, ударить рулевой лопатой в берег и отпихнуть челнок, который, подобно
шелухе, тотчас же запрыгал по разъяренным бурунам.
Он разговорился, и я, чтобы только не оставаться одному в своем вагоне, пошел с ним в его грязный, накуренный и забрызганный
шелухой от семячек вагон третьего класса.
Как всегда, был один пестрый, яркий цветами кружок молодых баб и девок центром всего, а вокруг него с разных сторон, как оторвавшиеся и вращающиеся за ним планеты и спутники, то девчата, держась рука с рукой, шурша новым ситцем растегаев, то малые ребята, фыркающие чему-то и бегающие взад и вперед друг за другом, то ребята взрослые, в синих и черных поддевках и картузах и красных рубахах, с неперестающим плеваньем
шелухи семячек, то дворовые или посторонние, издалека поглядывающие на хоровод.
Г-н Ратч поднял бокал высоко над головой и объявил, что намерен в кратких, но «впечатлительных» выражениях указать на достоинства той прекрасной души, которая, «оставив здесь свою, так сказать, земную
шелуху (die irdische Hülle), воспарила в небеса и погрузила… — г. Ратч поправился: — и погрязла…
Я думал, что Коновалов изменился от бродячей жизни, что наросты тоски, которые были на его сердце в первое время нашего знакомства, слетели с него, как
шелуха, от вольного воздуха, которым он дышал в эти годы; но тон его последней фразы восстановил предо мной приятеля всё тем же ищущим своей «точки» человеком, каким я его знал.
— Ем, да свой, а ты рядом постой, — отвечает совершенно серьезно Коваль и, не глядя на Меркулова, обчищает ножом от коричневой
шелухи луковицу, режет ее на четыре части, обмакивает одну четверть в соль и жует ее с сочным хрустением. Панчук ничего не говорит, но смотрит прямо в лицо Меркулову тупыми, сонными, неподвижными глазами. Он громко чавкает, и на его массивных скулах, под обтягивающей их кожей, напрягаются и ходят связки челюстных мускулов.
Положение было как раз такое, при котором я мог совершить любое беззаконие и не потерять уважения окружающих. Я смотрел на людей и думал: если я захочу, я могу убить этого и этого, и ничего мне за то не будет. И то, что я испытывал при этой мысли, было ново, приятно и немного страшно. Человек перестал быть чем-то строго защищаемым, до чего боязно прикоснуться; словно
шелуха какая-то спала с него, он был словно голый, и убить его казалось легко и соблазнительно.
И, думая и говоря, он в то же время с особенной отчетливостью видел все окружающее, и грязный пол, усыпанный
шелухой от подсолнухов, и хихикающих девушек, и небольшую прихотливую морщинку на низком лбу Наташи.
Они ушли. Я взялся за прерванное их приходом чтение. И вдруг меня поразило, как равнодушен я остался ко всем их благодарностям; как будто над душою пронесся докучный вихрь слов, пустых, как
шелуха, и ни одного из них не осталось в душе. А я-то раньше воображал, что подобные минуты — «награда», что это — «светлые лучи» в темной и тяжелой жизни врача!.. Какие же это светлые лучи? За тот же самый труд, за то же горячее желание спасти мальчика я получил бы одну ненависть, если бы он умер.
Кислая, противная, несъедобная оболочка плода сразу набила оскоминой небо и десны девушки. Но не желая показаться «невежей и мужичкой» перед подругами, Феничка продолжала храбро жевать неочищенный плод, едва не давясь
шелухою, тараща от кислоты его глаза и делая при этом невозможные гримасы. Когда же последний кусочек был с невероятным усилием проглочен ею, Наташа, сдерживавшаяся с трудом до этой минуты, неожиданно расхохоталась на всю спальню.
Их слова и мысли мертвой
шелухой сваливались бы с живой души Наташи.
Алеша говорит: «нутром и чревом хочется любить», «все должны полюбить жизнь больше, чем смысл ее». Толстой не скажет «хочется» и «должны». Он и без того жадно любит жизнь именно нутром и чревом, любит жизнь больше, чем смысл ее. Есть жизнь — есть все. Вопросы о смысле, о цели осыпаются с блистающего существа живой жизни, как чуждая
шелуха.
Кажется, начни кто на их глазах живого потрошить человека, они так же будут равнодушно глядеть и
шелуху выплевывать на ветер…
А наверху — равнодушные лица, глаза смотрят на тебя и как будто не видят,
шелуха семечек летит в лицо.
Лущила подсолнух и
шелуху тщательно складывала кучкою на стол.
Я сказал: для меня этот мальчик теперь почти совсем чужой. Пожалуй, это не совсем верно. Не знаю, испытывают ли что-нибудь похожее другие, но у меня так: далеко в глубине души, в очень темном ее уголке, прячется сознание, что я все тот же мальчик Витя Смидович; а то, что я — «писатель», «доктор», что мне скоро шестьдесят лет, — все это только нарочно; немножко поскрести, — и осыплется
шелуха, выскочит маленький мальчик Витя Смидович и захочет выкинуть какую-нибудь озорную штуку самого детского размаха.
Много
шелухи поднялось в воздух с ураганом, грозно загудело в нем — и бессильно упало наземь, когда ураган стих. Я думал, Катра не из этих. Но и она как большинство. Ее радостно и жутко ослепил яркий огонь, на минуту вырвавшийся из-под земли, и она поклонилась ему. Теперь огонь опять пошел темным подземным пламенем, — и она брезгливо смотрит, зевает и с вызовом рвет то, чем связала себя с жизнью.
Под этот смех опускается занавес. Я мчусь переодеваться. Второй акт по своему положению еще смешнее! С ярко красным зонтиком, в пестром безвкусном наряде я мечтаю быть генеральшей, не переставая лущить семечки и говорить самым крестьянским наречием. Глупости сыплются из моего рта, как
шелуха тех подсолнухов, которые я лущу.
Ведь она делается же кругом, худо ли, хорошо ли — с потерями и тратами, с пороками и страстями. И народ, и разночинцы, и купцы, и чиновники, и интеллигенты — все захвачены огромной машиной государственной и социальной жизни. Все в ней перемелется,
шелуха отлетит; а хорошая мука пойдет на питательный хлеб.
Дайте мне ядро, сударь, а мне вашей красивой скорлупы или
шелухи не нужно.
— Животных спаиваете. Да и не я вас подбивал, — хочь и бес, а до такой азиатчины не дошел… Позавчерась невинной козе картофельную
шелуху перцовкой вспрыснули… А у нее дите. Нехорошо, сударь, поступаете. Лучше уж дохлых мук в табачке настаивать да в гитару с ложечки лить. Оченно против пьяной одури развлекает.
Давно превратился в желтую пыль золотистый песок, усыпавший дорожки, и вчерашняя праздничная
шелуха подсолнухов удивляла глаз; о чем-то мирном, простом и веселом говорила она, когда так сурово, так больно, так задумчиво и грозно было все в остановившейся природе.