Неточные совпадения
«Плохо! — подумал Вронский,
поднимая коляску. — И то грязно было, а теперь совсем болото будет». Сидя в уединении закрытой коляски, он достал письмо матери и
записку брата и прочел их.
Левин прочел это и, не
поднимая головы, с
запиской в руках стоял пред Сергеем Ивановичем.
Раза два его
поднимали ночью и заставляли писать «
записки», — несколько раз добывали посредством курьера из гостей — все по поводу этих же
записок. Все это навело на него страх и скуку великую. «Когда же жить? Когда жить?» — твердил он.
Вера Павловна опять села и сложила руки, Рахметов опять положил перед ее глазами
записку. Она двадцать раз с волнением перечитывала ее. Рахметов стоял подле ее кресла очень терпеливо, держа рукою угол листа. Так прошло с четверть часа. Наконец, Вера Павловна
подняла руку уже смирно, очевидно, не с похитительными намерениями, закрыла ею глаза: «как он добр, как он добр!» проговорила она.
Он опять положил
записку. Вера Павловна на этот раз беспрестанно
поднимала глаза от бумаги: видно было, что она заучивает
записку наизусть и поверяет себя, твердо ли ее выучила. Через несколько минут она вздохнула и перестала
поднимать глаза от
записки.
Вера
подняла крышечку, подбитую бледно-голубым шелком, и увидела втиснутый в черный бархат овальный золотой браслет, а внутри его бережно сложенную красивым восьмиугольником
записку.
— Видишь ли, ты кричишь и бранишься, как и в прошлый четверг, ты свою палку хотел
поднять, а ведь я документ-то тогда отыскал. Из любопытства весь вечер в чемодане прошарил. Правда, ничего нет точного, можешь утешиться. Это только
записка моей матери к тому полячку. Но, судя по ее характеру…
Подняла тем, что он поцеловал одну женщину вместо другой, отдал ей чужую
записку.
Он выронил
записку,
поднял ее, прочел снова, шепнул:"В Петербург", снова ее выронил, и только.
Литвинов встрепенулся и увидал перед собою своего человека с
запиской в руках. Он узнал почерк Ирины… Еще не распечатав
записки, он уже предчувствовал беду и склонил голову на грудь и
поднял плечи, как бы хоронясь от удара.
Я очнулся ранним и свежим зимним утром. Тит сидел у стола и что-то читал. Я долго смотрел на него, на его лицо, склоненное на руки, внимательное, доброе и умное. С таким выражением Тит никогда не читал
записки. Так он читал только письма сестры и матери. Все лицо его светилось тогда каким-то внутренним светом. Потом он
поднял глаза на меня. В них был тот же свет.
После этого события уже почти не стоит рассказывать, что в том же году щука схватила пескаря, посаженного вместе с другими рыбками в кружок, [Мешок из сетки особенного устройства, о котором Я говорил в моих «
Записках об уженье рыбы»] шагах в десяти от меня, крепко вцепилась зубами в сетку и
подняла такой плеск, что, услыхав его, мальчик, бывший со мною на уженье, подошел к кружку и, увидев эту проделку, вытащил кружок и щуку на берег.
Константин, прочитавши
записку прежде всех,
поднял от радости такой крик, что всех перепугал, а с Машенькой сделалось даже дурно.
— Есть и секрет, Савелий Гаврилыч, — шепотом объяснил Мишка, продолжая оглядываться. — Такой секрет, такой секрет… Стою я даве у себя в передней, а Мотька бежит мимо. Ну, пробежала халда-халдой да бумажку и обронила.
Поднял я ее и припрятал… А на бумажке написано, только прочитать не умею, потому как безграмотный человек. Улучил я минутку и сейчас, например, к Сосунову, а Сосунов и прочитал: от генеральши от моей
записка к вашему Ардальону Павлычу насчет любовного дела. Вот какая причина, милый ты человек!
(Фернандо входит. Д<онна> Мария не видит его, выходит в дверь. Эмилия из-под мантельи, следуя за мачехой, роняет
записку. Фернандо, глядевший вслед за нею,
подымает.)
Графиня С. А. Толстая рассказывает в своих
записках: «Тургенев наивно сознается, что боится страшно холеры. Потом нас было тринадцать за столом, мы шутили о том, на кого падет жребий смерти, и кто ее боится. Тургенев, смеясь,
поднял руку и говорит...
— Я поспешил, как видите, исполнить ваше желание, хотя признаюсь, получение вашей
записки через третье лицо… — тоже вполголоса заговорил он. Видно было, что испытываемые им треволнения по поводу этой
записки и разговора с отцом снова начали
подымать всю прежнюю горечь в его сердце.
В глазах Густава что-то было дикое; с ядовитою усмешкою он обращал их на все окружавшее его; он весь дрожал.
Записка упала из рук. Паткуль
поднял ее.
— И никто меня небось не послушал! А потом на смех
подымали, и когда я
записки на выборах читал, и когда я брошюры печатал… Никаких сословных рамок я не предлагал… Аристократического духа у нас никогда не было и не будет!.. Просто кусок земли, собственность полагал я в основу всего, а она-то и находится в осадном положении. И с каждым днем все хуже и хуже!