Неточные совпадения
Катерина. Э! Что меня жалеть, никто виноват — сама на то пошла. Не жалей,
губи меня! Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю! (Обнимает Бориса.) Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского
суда? Говорят, даже легче бывает, когда за какой-нибудь грех здесь, на земле, натерпишься.
— Не могу я тут поступить как надо, разорвать и ей прямо сказать! — раздражительно произнес Иван. — Надо подождать, пока скажут приговор убийце. Если я разорву с ней теперь, она из мщения ко мне завтра же
погубит этого негодяя на
суде, потому что его ненавидит и знает, что ненавидит. Тут все ложь, ложь на лжи! Теперь же, пока я с ней не разорвал, она все еще надеется и не станет
губить этого изверга, зная, как я хочу вытащить его из беды. И когда только придет этот проклятый приговор!
— Митя! — завопила она, —
погубила тебя твоя змея! Вон она вам себя показала! — прокричала она, сотрясаясь от злобы,
суду. По мановению председателя ее схватили и стали выводить из залы. Она не давалась, билась и рвалась назад к Мите. Митя завопил и тоже рванулся к ней. Им овладели.
Ну и пусть, я тоже не стану дотрогиваться, но, однако, позволю себе лишь заметить, что если чистая и высоконравственная особа, какова бесспорно и есть высокоуважаемая госпожа Верховцева, если такая особа, говорю я, позволяет себе вдруг, разом, на
суде, изменить первое свое показание, с прямою целью
погубить подсудимого, то ясно и то, что это показание ее было сделано не беспристрастно, не хладнокровно.
Недоволен был только сам поп Макар, которому уже досталось на орехи от некоторых властодержцев. Его корили, зачем
погубил такого человека, и пугали
судом, когда потребуют свидетелем. Даже такие друзья, как писарь Замараев и мельник Ермилыч, заметно косились на попа и прямо высказывали свое неудовольствие.
Как ни желал Иван Васильевич
погубить Морозова, но просьба его была слишком справедлива. Царю не захотелось в божьем
суде прослыть пристрастным.
— Князь, вспомни
суд божий, не
погуби души своей!
— Люди московские! — сказал Иоанн, указывая на осужденных, — се зрите моих и ваших злодеев! Они, забыв крестное свое целование, теснили вас от имени моего и, не страшася
суда божия, грабили животы ваши и
губили народ, который я же их поставил боронити. И се ныне приимут, по делам своим, достойную мзду!
— Так, Борис Федорыч, когда ты говоришь, оно выходит гладко, а на деле не то. Опричники
губят и насилуют земщину хуже татар. Нет на них никакого
суда. Вся земля от них гибнет! Ты бы сказал царю. Он бы тебе поверил!
— Они претензию показывают, разве вы не знаете? Им, разумеется, не удастся: кто поверит каторжным? Станут разыскивать зачинщиков, и если мы там будем, разумеется, на нас первых свалят обвинение в бунте. Вспомните, за что мы пришли сюда. Их просто высекут, а нас под
суд. Майор нас всех ненавидит и рад
погубить. Он нами сам оправдается.
Такая любовь, такое чувство не уживется в стенах кабановского дома с притворством и обманом. Катерина хоть и решилась на тайное свидание, но в первый же раз, в восторге любви, говорит Борису, уверяющему, что никто ничего не узнает: «Э, что меня жалеть, никто не виноват, — сама на то пошла. Не жалей,
губи меня! Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю… Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского
суда?»
Сознание своей власти, возможности
погубить всякого человека, которого он захочет
погубить, важность, даже внешняя, при его входе в
суд и встречах с подчиненными, успех свой перед высшими и подчиненными и, главное, мастерство свое ведения дел, которое он чувствовал, — всё это радовало его и вместе с беседами с товарищами, обедами и вистом наполняло его жизнь.
Горькое чувство, чувство стыда за людей и омерзение наполняли душу графини, когда она, оставив залу
суда, садилась в коляску. При ней обвиняли в мошенничестве и осудили неповинного человека. Как легко обмануть этих простоватых толстых присяжных и как мало нужно для того, чтобы
погубить человека!
— Ужо, погоди! Такого тебе рака испеку, что будешь знать, как невинных девушек
губить! И младенца тебе подкину, и в
суд пойду, и жене твоей объясню…
Вот — праведница, которая, умирая, наверное, молилась об одном: чтобы ей в аду было присуждено место не слишком горячее. И Христос сказал бы ей на страшном
суде: ты
губила душу свою и тем спасла ее!
— Пусть буду я, по-твоему, глупая, безумная цыганка; но ты, боярин русский, где твоя совесть, где твой бог, спрашиваю опять?.. Что обещал ты мне, когда вздумал обольстить бедную, невинную девушку; когда моими погаными руками доставал это сокровище? Не обещал ли ты на ней жениться? Кого брал тогда в свидетели?.. Злой, бессовестный человек, безбожник! ты — женат; ты
погубил беззащитную девушку. Отдашь богу отчет на страшном
суде, а может быть, расплатишься и в этой жизни?
— Сгоревший дом и имущество стоили вдвое, чем то, что я получил из страхового общества, но я считал и считаю это для себя возмездием за то, что я
погубил привязавшуюся ко мне молодую женщину, от которой отделяла меня неравность общественного положения и воспитания. Настоящий
суд надо мной тяжел мне, но не как
суд, могущий лишить меня доброго имени и признать поджигателем — я глубоко убежден, что на это не поднимется рука судей совести — а как воспоминание о покойной, так трагически покончившей с собою.
— Ты не узнаешь меня, Артемий Петрович? — говорит она ему, смягчив упрек нежностью выражения, и слезы заструились по ее лицу. — Ты не выгонишь меня теперь; разве выбросишь меня мертвую, истоптав прежде своими ногами; но знай… ты
погубишь со мною своего младенца. Я пришла к тебе на
суд мужа и отца.
— Карать государь должен за крамолу! — отвечал Грозный, но в голосе его слышались теперь не ярость и гнев, а глубокая скорбь и неуверенность. —
Губить невинных мне, царю, и в мысль не приходило… Казнить без
суда я не приказывал… Ведуний каких-то упорных, не хотевших отвечать, только я велел, за нераскаянность при дознанной виновности, покарать по судебнику за злые дела их…
Нередко гремели ему вслух слова: «Безбожник! ты женат — и
погубил невинную девушку; отдашь отчет господу на Страшном
суде».
— Стыдитесь, будьте мужчиной, вы
губите себя и нас, а еще юрист, практик — не понимаете разве, что все то, что вы сделали и в чем вас обвиняют, сделано на законном основании. Все это дело никак не уголовного, а гражданского
суда.
— Ну, и всё гибнет. В
судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, — мучат народ; просвещение душат. Чтò молодо, честно, то
губят! Все видят, что это не может так итти. Всё слишком натянуто и непременно лопнет, — говорил Пьер (как всегда, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, говорят люди с тех пор, как существует правительство). — Я одно говорил им в Петербурге.
Если теперь я и могу в минуту забвения увлечься насилием для защиты себя и других или своей или чужой собственности, то я не могу уже спокойно и сознательно служить тому соблазну, который
губит меня и людей; я не могу приобретать собственности; не могу употреблять какое бы то ни было насилие против какого бы то ни было человека, за исключением ребенка, и то только для избавления его от предстоящего ему тотчас же зла; не могу участвовать ни в какой деятельности власти, имеющей целью ограждение людей и их собственности насилием; не могу быть ни судьей, ни участником в
суде, ни начальником, ни участником в каком-нибудь начальстве; не могу содействовать и тому, чтобы другие участвовали в
судах и начальствах.