Неточные совпадения
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила, что М-llе Варенька и
с Левиным и его
женщиной находится уже в тех отношениях, как и
с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для
женщины, не умевшей
говорить ни на одном иностранном языке.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и
с той, только
женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала
говорить с ним.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты
говоришь, что он
с ней
говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти
женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Кити испытывала особенную прелесть в том, что она
с матерью теперь могла
говорить, как
с равною, об этих самых главных вопросах в жизни
женщины.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что
говорит с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая
женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что
говорил господин в поддевке. Он
говорил о каком-то предприятии.
— Я тебе
говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая
женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях
с женою, и, помолчав
с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай это! — сказал он. — Дело еще не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся
с моею женой,
поговори с ней. Она любит Анну как сестру, любит тебя, и она удивительная
женщина. Ради Бога
поговори с ней! Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
Там, где дело идет о десятках тысяч, он не считает, —
говорила она
с тою радостно-хитрою улыбкой,
с которою часто
говорят женщины о тайных, ими одними открытых свойствах любимого человека.
Я видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко было, но,
поговорив с тобой, я, как
женщина, вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя!
― Удивительно! ―
говорил густой бас Песцова. ― Здравствуйте, Константин Дмитрич. В особенности образно и скульптурно, так сказать, и богато красками то место, где вы чувствуете приближение Корделии, где
женщина, das ewig Weibliche, [вечно женственное,] вступает в борьбу
с роком. Не правда ли?
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал,
говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он
с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная
женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Мало ли
женщина в свете
с кем может
говорить?
— А эта
женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей,
говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех, кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь,
с кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы
с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из тех милых
женщин,
с которыми и
поговорить и помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться
с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот вы, например, другое дело! — вы, победители петербургские: только посмотрите, так
женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе
говорила?
Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые,
говоря о
женщине,
с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie, если она имела счастие им понравиться.
— Ты
говоришь о хорошенькой
женщине, как об английской лошади, — сказал Грушницкий
с негодованием.
Кстати: Вернер намедни сравнил
женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, —
говорил он, — на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только не смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!»
Я думал о той молодой
женщине с родинкой на щеке, про которую
говорил мне доктор…
— Жена — хлопотать! — продолжал Чичиков. — Ну, что ж может какая-нибудь неопытная молодая
женщина? Спасибо, что случились добрые люди, которые посоветовали пойти на мировую. Отделался он двумя тысячами да угостительным обедом. И на обеде, когда все уже развеселились, и он также, вот и
говорят они ему: «Не стыдно ли тебе так поступить
с нами? Ты все бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках. Нет, ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».
Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей
с нервной и угрюмой тревогой,
с злобным испугом. Больше
говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие
женщины, но если уж которая начинала трещать — яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная, пристыженная, счастливая,
с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к высокому кораблю.
— Ну да, — улыбнулся
с побеждающею откровенностью Свидригайлов. — Так что ж? Вы, кажется, находите что-то дурное, что я о
женщинах так
говорю?
Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу,
говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое),
говорит: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Францовна,
женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась.
— Я иногда слишком уж от сердца
говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже мой, в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта
женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы
говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне
с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
В
женщину,
с которой даже и поговорить-то никогда не удастся.
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас, господа, отыскал не
с тем, чтобы
говорить вам комплименты; но
с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты знаешь людей, и
женщин знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
Связь
с этой
женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала,
говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
— Зачем
говорю? — переспросила она после паузы. — В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я думаю об этом
с тринадцати лет,
с того дня, когда впервые почувствовала себя
женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не умею думать ни о чем, кроме этого.
— Да у него и не видно головы-то, все только живот, начиная
с цилиндра до сапог, — ответила
женщина. — Смешно, что царь — штатский, вроде купца, —
говорила она. — И черное ведро на голове — чего-нибудь другое надо бы для важности, хоть камилавку, как протопопы носят, а то у нас полицеймейстер красивее одет.
Клим, зная, что Туробоев влюблен в Спивак и влюблен не без успеха, — если вспомнить три удара в потолок комнаты брата, — удивлялся. В отношении Туробоева к этой
женщине явилось что-то насмешливое и раздражительное. Туробоев высмеивал ее суждения и вообще как будто не хотел, чтоб при нем она
говорила с другими.
Десятка полтора мужчин и
женщин во главе
с хозяйкой дружно аплодировали Самгину, он кланялся, и ему казалось: он стал такой легкий, что рукоплескания, поднимая его на воздух, покачивают. Известный адвокат крепко жал его руку, ласково
говорил...
Самгин растерялся, — впервые
говорили ему слова
с таким чувством. Невольным движением рук он крепко обнял
женщину и пробормотал...
Отношение к этой
женщине не определялось. Раздражали неприятная ее самоуверенность и властность, раздражало и то, что она заставила высказаться. Последнее было особенно досадно. Самгин знал, что он никогда еще и ни
с кем не
говорил так, как
с нею.
Клим подумал: нового в ее улыбке только то, что она легкая и быстрая. Эта
женщина раздражала его. Почему она работает на революцию, и что может делать такая незаметная, бездарная? Она должна бы служить сиделкой в больнице или обучать детей грамоте где-нибудь в глухом селе. Помолчав, он стал рассказывать ей, как мужики поднимали колокол, как они разграбили хлебный магазин.
Говорил насмешливо и
с намерением обидеть ее. Вторя его словам, холодно кипел дождь.
«Интересно: как она встретится
с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и
женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов
говорил, что девушки и
женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».
Макаров
говорил не обидно, каким-то очень убедительным тоном, а Клим смотрел на него
с удивлением: товарищ вдруг явился не тем человеком, каким Самгин знал его до этой минуты. Несколько дней тому назад Елизавета Спивак тоже встала пред ним как новый человек. Что это значит? Макаров был для него человеком, который сконфужен неудачным покушением на самоубийство, скромным студентом, который усердно учится, и смешным юношей, который все еще боится
женщин.
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи
с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни
говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе
женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
«Излишне велика, купечески здорова, —
с досадой отмечал Самгин; досаду сменило удовлетворение тем, что он видит недостатки этой
женщины. — И платье безвкусно», — добавил он,
говоря: — Ты отлично вооружилась для побед над французами.
Он переживал волнение, новое для него. За окном бесшумно кипела густая, белая муть, в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи как будто задумались, поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода отца все в доме неузнаваемо изменилось, стало уютнее, красивее, теплей. Стройная
женщина с суховатым, гордым лицом явилась пред юношей неиспытанно близкой. Она
говорила с ним, как
с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и внятно.
Клим удивлялся. Он не подозревал, что эта
женщина умеет
говорить так просто и шутливо. Именно простоты он не ожидал от нее; в Петербурге Спивак казалась замкнутой, связанной трудными думами. Было приятно, что она
говорит, как со старым и близким знакомым. Между прочим она спросила:
с дровами сдается флигель или без дров, потом поставила еще несколько очень житейских вопросов, все это легко, мимоходом.
— Это ты
говоришь о вражде к
женщине? —
с ироническим удивлением спросил Клим.
Замолчали. Самгин понимал, что молчать невежливо, но что-то мешало ему
говорить с этой
женщиной в привычном, докторальном тоне; а она, вопросительно посматривая на него, как будто ждала, что он скажет. И, не дождавшись, сказала, вздохнув...
Клим ел, чтоб не
говорить, и незаметно осматривал чисто прибранную комнату
с цветами на подоконниках,
с образами в переднем углу и олеографией на стене, олеография изображала сытую
женщину с бубном в руке, стоявшую у колонны.
«Так никто не
говорил со мной». Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом
с этой
женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук,
говорила уже деловито, хотя и мягко...
У нее была очень милая манера
говорить о «добрых» людях и «светлых» явлениях приглушенным голосом; как будто она рассказывала о маленьких тайнах, за которыми скрыта единая, великая, и в ней — объяснения всех небольших тайн. Иногда он слышал в ее рассказах нечто совпадавшее
с поэзией буден старичка Козлова. Но все это было несущественно и не мешало ему привыкать к
женщине с быстротой, даже изумлявшей его.
К Лидии подходили мужчины и
женщины, низко кланялись ей, целовали руку; она вполголоса что-то
говорила им, дергая плечами, щеки и уши ее сильно покраснели. Марина, стоя в углу, слушала Кормилицына; переступая
с ноги на ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова...
— Там, в столицах, писатели, босяки, выходцы из трущоб, алкоголики, сифилитики и вообще всякая… ин-теллиген-тность, накипь, плесень — свободы себе желает, конституции добилась, будет судьбу нашу решать, а мы тут словами играем, пословицы сочиняем, чаек пьем — да-да-да! Ведь как
говорят, — обратился он к
женщине с котятами, — слушать любо, как
говорят! Обо всем
говорят, а — ничего не могут!
Клим никогда еще не видел ее такой оживленной и властной. Она подурнела, желтоватые пятна явились на лице ее, но в глазах было что-то самодовольное. Она будила смешанное чувство осторожности, любопытства и, конечно, те надежды, которые волнуют молодого человека, когда красивая
женщина смотрит на него ласково и ласково
говорит с ним.
Самгину показалось, что глаза Марины смеются. Он заметил, что многие мужчины и
женщины смотрят на нее не отрываясь, покорно, даже как будто
с восхищением. Мужчин могла соблазнять ее величавая красота, а
женщин чем привлекала она? Неужели она проповедует здесь? Самгин нетерпеливо ждал. Запах сырости становился теплее, гуще. Тот, кто вывел писаря, возвратился, подошел к столу и согнулся над ним,
говоря что-то Лидии; она утвердительно кивала головой, и казалось, что от очков ее отскакивают синие огни…
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят
женщин. Зимою я познакомился
с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя, давая работу политическим поднадзорным. Я
говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве,
говорит, у нас, в России, нет уже честных людей неопороченных?