Неточные совпадения
Не лишения страшили его, не тоска о
разлуке с милой супругой печалила, а то, что
в течение этих десяти лет может
быть замечено его отсутствие из Глупова и притом без особенной для него выгоды.
Облонский обедал дома; разговор
был общий, и жена говорила с ним, называя его «ты», чего прежде не
было.
В отношениях мужа с женой оставалась та же отчужденность, но уже не
было речи о
разлуке, и Степан Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.
— А! Мы знакомы, кажется, — равнодушно сказал Алексей Александрович, подавая руку. — Туда ехала с матерью, а назад с сыном, — сказал он, отчетливо выговаривая, как рублем даря каждым словом. — Вы, верно, из отпуска? — сказал он и, не дожидаясь ответа, обратился к жене своим шуточным тоном: — что ж, много слез
было пролито
в Москве при
разлуке?
Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того,
будучи устранен от прямого участия
в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки
в деятельности других и считал своим долгом указывать на средства к исправлению их. Вскоре после своей
разлуки с женой он начал писать свою первую записку о новом суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые
было суждено написать ему.
И, вновь перебрав условия дуэли, развода,
разлуки и вновь отвергнув их, Алексей Александрович убедился, что выход
был только один — удержать ее при себе, скрыв от света случившееся и употребив все зависящие меры для прекращения связи и, главное, —
в чем самому себе он не признавался — для наказания ее.
Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я
был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто
в горестной
разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… как много
в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много
в нем отозвалось!
Он
пел любовь, любви послушный,
И песнь его
была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных;
Он
пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он
пел те дальные страны,
Где долго
в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он
пел поблеклый жизни цвет
Без малого
в осьмнадцать лет.
Долго бессмысленно смотрел я
в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне
в глаза при мысли о предстоящей
разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это
был дурной признак), именно на том месте, где один говорит: «Wo kommen Sie her?», [Откуда вы идете? (нем.)] а другой отвечает: «Ich komme vom Kaffe-Hause», [Я иду из кофейни (нем.).] — я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: «Haben Sie die Zeitung nicht gelesen?» [Вы не читали газеты? (нем.)]
Мысль о скорой
разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку
в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему,
было верхом благополучия человеческого.
— Из рассказа вашего видно, что
в последних свиданиях вам и говорить
было не о чем. У вашей так называемой «любви» не хватало и содержания; она дальше пойти не могла. Вы еще до
разлуки разошлись и
были верны не любви, а призраку ее, который сами выдумали, — вот и вся тайна.
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес
разлуки; без тебя
в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо
быть очень осторожными.
— Ах! — произнес он
в ответ продолжительно, излив
в этом ах всю силу долго таившейся
в душе грусти и радости, и никогда, может
быть, со времени
разлуки не изливавшейся ни на кого и ни на что.
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром
в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не
ела, не
пила, питалась только чаем и часто по ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от минуты
разлуки, тем больше уходила
в себя,
в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
Она мучилась и задумывалась, как она выйдет из этого положения, и не видала никакой цели, конца. Впереди
был только страх его разочарования и вечной
разлуки. Иногда приходило ей
в голову открыть ему все, чтоб кончить разом и свою и его борьбу, да дух захватывало, лишь только она задумает это. Ей
было стыдно, больно.
Но их убивало сознание, что это последнее свидание, последний раз, что через пять минут они
будут чужие друг другу навсегда. Им хотелось задержать эти пять минут, уложить
в них все свое прошлое — и — если б можно
было — заручиться какой-нибудь надеждой на будущее! Но они чувствовали, что будущего нет, что впереди ждала неизбежная, как смерть, одна
разлука!
Если одна сторона не отвечает на страсть, она не
будет напрасно увлекать другую, или когда наступит охлаждение, она не поползет
в темноте, отравляя изменой жизнь другому, а смело откроется и нанесет честно, как сама судьба, один явный и неизбежный удар —
разлуку…
Голова ее приподнялась, и по лицу на минуту сверкнул луч гордости, почти счастья, но
в ту же минуту она опять поникла головой. Сердце билось тоской перед неизбежной
разлукой, и нервы упали опять. Его слова
были прелюдией прощания.
Надо вырвать корень болезни, а он
был не
в одной Вере, но и
в бабушке — и во всей сложной совокупности других обстоятельств: ускользнувшее счастье,
разлука, поблекшие надежды жизни — все! Да, Веру нелегко утешить!
Дружба, как бы она ни
была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль
в разлуке. Дружба вьет гнездо не
в нервах, не
в крови, а
в голове,
в сознании.
Как ни тяжело мне
было тогда лишение свободы,
разлука с ребенком, с мужем, всё это
было ничто
в сравнении с тем, что я почувствовала, когда поняла, что я перестала
быть человеком и стала вещью.
Он
был именно такого свойства ревнивец, что
в разлуке с любимою женщиной тотчас же навыдумывал бог знает каких ужасов о том, что с нею делается и как она ему там «изменяет», но, прибежав к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему изменить, с первого же взгляда на ее лицо, на смеющееся, веселое и ласковое лицо этой женщины, — тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое подозрение и с радостным стыдом бранил себя сам за ревность.
Он, может
быть, жаждал увидеть отца после долголетней
разлуки, он, может
быть, тысячу раз перед тем, вспоминая как сквозь сон свое детство, отгонял отвратительные призраки, приснившиеся ему
в его детстве, и всею душой жаждал оправдать и обнять отца своего!
И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни на минуту, кроме тех часов, которые должен
был проводить
в гошпитале и Академии; так прожила она около месяца, и все время
были они вместе, и сколько
было рассказов, рассказов обо всем, что
было с каждым во время
разлуки, и еще больше
было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько
было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила природа, что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою петербургских окрестностей радуются люди; они читали, они играли
в дурачки, они играли
в лото, она даже стала учиться играть
в шахматы, как будто имела время выучиться.
— Может
быть, мы никогда больше не увидимся, — сказал он мне, — перед
разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю и чувствую: мне
было бы тягостно оставить
в вашем уме несправедливое впечатление.
Вещи, которые
были для нас святыней, которые лечили наше тело и душу, с которыми мы беседовали и которые нам заменяли несколько друг друга
в разлуке; все эти орудия, которыми мы оборонялись от людей, от ударов рока, от самих себя, что
будут они после нас?
На другой день меня везли
в Пермь, но прежде, нежели я
буду говорить о
разлуке, расскажу, что еще мне мешало перед тюрьмой лучше понять Natalie, больше сблизиться с нею. Я
был влюблен!
Я мог переносить
разлуку, перенес бы и молчание, но, встретившись с другим ребенком-женщиной,
в котором все
было так непритворно просто, я не мог удержаться, чтоб не разболтать ей мою тайну.
В ссылке я потерял всякую надежду на скорое путешествие, знал, как трудно
будет получить дозволение, и, сверх того, мне казалось неделикатно, после насильственной
разлуки, настаивать на добровольной.
«Так вот ты какая!» — Сергей говорил,
Лицо его весело
было…
Он вынул платок, на окно положил,
И рядом я свой положила,
Потом, расставаясь, Сергеев платок
Взяла я — мой мужу остался…
Нам после годичной
разлуки часок
Свиданья короток казался,
Но что ж
было делать! Наш срок миновал —
Пришлось бы другим дожидаться…
В карету меня посадил генерал,
Счастливо желал оставаться…
Как-то тотчас и вдруг ему показалось, что все эти люди как будто так и родились, чтоб
быть вместе; что у Епанчиных нет никакого «вечера»
в этот вечер и никаких званых гостей, что всё это самые «свои люди» и что он сам как будто давно уже
был их преданным другом и единомышленником и воротился к ним теперь после недавней
разлуки.
— С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал
в большой дружбе, — разливался генерал на вопросы Настасьи Филипповны. — Я, он и покойный князь Лев Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после двадцатилетней
разлуки, мы
были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис. Но увы, один
в могиле, сраженный клеветой и пулей, другой перед вами и еще борется с клеветами и пулями…
Увидавшись
в первый раз после шестилетней
разлуки, отец с сыном обнялись и даже словом не помянули о прежних раздорах; не до того
было тогда: вся Россия поднималась на врага, и оба они почувствовали, что русская кровь течет
в их жилах.
Это
была еще первая тяжелая
разлука в жизни Нюрочки. До этого времени для нее люди приблизительно
были одинаковы, а все привязанности сосредоточивались дома. Чтобы отдалить прощание с Парасковьей Ивановной, Нюрочка упросила отца отложить переезд хоть на один день.
Эта
разлука очень огорчила Нюрочку, но некогда
было ждать: к вечеру приходилось
поспевать к Святому озеру, чтобы не «затемнать» где-нибудь
в лесу. Так Парасковья Ивановна и осталась на своем камушке, провожая заплаканными глазами быстро уходивших товарок.
Пожалуйста, не смущайтесь вопросами — на это нечего обращать внимания. Все это такой вздор — хоть именно досадно, что Ивана Дмитриевича преследовали эти пустяки. Я тоже уверен, что cela a mis de l'eau dans son vin. [Этим подмешали воды
в его вино (то
есть ухудшили его положение) (франц.).] Самая жизнь
в деревне Толстого верно отозвалась на его расстроенном организме, не говоря уже о нравственном страдании при
разлуке с семьею Евгения. Обнимаю вас.
В Омске дружеское свидание со Степаном Михайловичем. После ужасной, бесконечной
разлуки не
было конца разговорам, — он теперь занимает хорошее место, но трудно ему, бедному, бороться со злом, которого, на земле очень, очень много. Непременно просил дружески обнять тебя: он почти не переменился, та же спокойная, веселая наружность; кой-где проглядывает белый волос, но вид еще молод. Жалуется на прежние свои недуги, а я его уверяю, что он совершенно здоров. Трудится сколько может и чрезвычайно полезен.
Я прошу поцеловать ручку у батюшки и матушки. Если провидению не угодно, чтоб мы здесь увиделись,
в чем, впрочем, я не отчаиваюсь, то
будем надеяться, что бог, по милосердию своему, соединит нас там, где не
будет разлуки. Истинно божеская религия та, которая из надежды сделала добродетель. Обнимите всех добрых друзей.
Разве не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» — «Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней
разлуки в теперешнем его положении, особенно когда
буду от него с небольшим
в ста верстах.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей
разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним
была мне
в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей,
в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько
в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
Забыл с вами немного побраниться, добрая Елизавета Петровна. Вы говорите, что нам ловко
будет возобновить знакомство, хоть и давно расстались.Я не допускаю этой мысли, мы не только знакомы, а всегда дружны.
Были врозь; может
быть, во время этой
разлуки не все досказывалось, но, когда свидимся, все
будет ясно и светло! Иначе я не понимаю наших отношений. С этим условием хочу вас обнять — наш сибирский завет непреложен: я
в него верую несомненно.
Не стану благодарить тебя за снисходительную твою дружбу ко мне: она нас утешила обоих и
будет утешать
в разлуке неизбежной; мы чувствами соединим твой восток с моим западом и станем как можно чаще навещать друг друга письмами.
Eudoxie, ты добра и, я уверен, готова на всякое пожертвование для [меня], но прошу тебя не ехать ко мне, ибо мы
будем все вместе, и вряд ли позволят сестре следовать за братом, ибо, говорят, Чернышевой это отказано. [А. Г. Чернышева все-таки поехала
в Сибирь к мужу Н. М. Муравьеву и брату З. Г. Чернышеву.]
Разлука сердец не разлучит.
В тот же день, после обеда, начали разъезжаться: прощаньям не
было конца. Я, больной, дольше всех оставался
в Лицее. С Пушкиным мы тут же обнялись на
разлуку: он тотчас должен
был ехать
в деревню к родным; я уж не застал его, когда приехал
в Петербург.
В продолжение нашей
разлуки были и со мною разные тревоги. Два раза сильно хворал. Ездил лечиться
в Тобольск
в 1840 году. Слава богу, все это поправилось: дерево скрипит да дрожит.
Мой дед
был птичный охотник. Я спал у него
в большой низенькой комнате, где висели соловьи. Наши соловьи признаются лучшими
в целой России. Соловьи других мест не умеют так хорошо
петь о любви, о
разлуке и обо всем, о чем сложена соловьиная песня.
Разлука их
была весьма дружеская. Углекислота умаяла Ольгу Александровну, и, усаживаясь
в холодное место дорожного экипажа, она грелась дружбою, на которую оставил ей право некогда горячо любивший ее муж. О Полиньке Ольга Александровна ничего не знала.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся
разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не
были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный,
в тоске и страхе.
Когда… девушке случалось
В разлуке с милым другом
быть,
То должно ей о нем, казалось,
Ручьями слезы горьки лить.
Все это я объяснял ей и отцу, как умел, сопровождая свои объяснения слезами; но для матери моей не трудно
было уверить меня во всем, что ей угодно, и совершенно успокоить, и я скоро, несмотря на страх
разлуки, стал желать только одного: скорейшего отъезда маменьки
в Оренбург, где непременно вылечит ее доктор.
В первый раз
была дождливая осень и тяжелая жизнь
в разлуке с матерью и отцом при явном недоброжелательстве родных-хозяев, или хозяек, лучше сказать.