Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем:
есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» —
с большим,
с большим
чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое
чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может
быть для меня жизни даже
с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах
буду сделать этого».
Он говорил то самое, что предлагал Сергей Иванович; но, очевидно, он ненавидел его и всю его партию, и это
чувство ненависти сообщилось всей партии и вызвало отпор такого же, хотя и более приличного озлобления
с другой стороны. Поднялись крики, и на минуту всё смешалось, так что губернский предводитель должен
был просить о порядке.
А в душе Алексея Александровича, несмотря на полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие к жене, оставалось в отношении к ней одно
чувство — нежелание того, чтоб она беспрепятственно могла соединиться
с Вронским, чтобы преступление ее
было для нее выгодно.
Вспомнив об Алексее Александровиче, она тотчас
с необыкновенною живостью представила себе его как живого пред собой,
с его кроткими, безжизненными, потухшими глазами, синими жилами на белых руках, интонациями и треском пальцев и, вспомнив то
чувство, которое
было между ними и которое тоже называлось любовью, вздрогнула от отвращения.
Но ему стало стыдно за это
чувство, и тотчас же он как бы раскрыл свои душевные объятия и
с умиленною радостью ожидал и желал теперь всею душой, чтоб это
был брат.
Она благодарна
была отцу за то, что он ничего не сказал ей о встрече
с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во время обычной прогулки, что он
был доволен ею. Она сама
была довольна собою. Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась эта сила задержать где-то в глубине души все воспоминания прежнего
чувства к Вронскому и не только казаться, но и
быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
Он взглянул на небо, надеясь найти там ту раковину, которою он любовался и которая олицетворяла для него весь ход мыслей и
чувств нынешней ночи. На небе не
было более ничего похожего на раковину. Там, в недосягаемой вышине, совершилась уже таинственная перемена. Не
было и следа раковины, и
был ровный, расстилавшийся по целой половине неба ковер всё умельчающихся и умельчающихся барашков. Небо поголубело и просияло и
с тою же нежностью, но и
с тою же недосягаемостью отвечало на его вопрошающий взгляд.
Увидев Алексея Александровича
с его петербургски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой, в круглой шляпе,
с немного-выдающеюся спиной, он поверил в него и испытал неприятное
чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и
выпила и взмутила воду.
Анна села в коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком она
была, уезжая из дома. К прежним мучениям присоединилось теперь
чувство оскорбления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече
с Кити.
Он знал, что это
был Гладиатор, но
с чувством человека, отворачивающегося от чужого раскрытого письма, он отвернулся и подошел к деннику Фру-Фру.
Одно, чего он не мог вырвать из своего сердца, несмотря на то, что он не переставая боролся
с этим
чувством, это
было доходящее до отчаяния сожаление о том, что он навсегда потерял ее.
Но и после, и на другой и на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих
чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама
с собой могла обдумать всё, что
было в ее душе.
«Я не в силах
буду говорить
с нею без
чувства упрека, смотреть на нее без злобы, и она только еще больше возненавидит меня, как и должно
быть.
Разве не молодость
было то
чувство, которое он испытывал теперь, когда, выйдя
с другой стороны опять на край леса, он увидел на ярком свете косых лучей солнца грациозную фигуру Вареньки, в желтом платье и
с корзинкой шедшей легким шагом мимо ствола старой березы, и когда это впечатление вида Вареньки слилось в одно
с поразившим его своею красотой видом облитого косыми лучами желтеющего овсяного поля и за полем далекого старого леса, испещренного желтизною, тающего в синей дали?
Алексей Александрович вздохнул и помолчал. Она тревожно играла кистями халата, взглядывая на него
с тем мучительным
чувством физического отвращения к нему, за которое она упрекала себя, но которого не могла преодолеть. Она теперь желала только одного —
быть избавленною от его постылого присутствия.
Несмотря на испытываемое им
чувство гордости и как бы возврата молодости, когда любимая дочь шла
с ним под руку, ему теперь как будто неловко и совестно
было за свою сильную походку, за свои крупные, облитые жиром члены. Он испытывал почти
чувство человека неодетого в обществе.
Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего
с тою, которую
с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно
было встретить знакомых, и в изучении
с батюшкой наизусть славянских текстов; это
была религия возвышенная, таинственная, связанная
с рядом прекрасных мыслей и
чувств, в которую не только можно
было верить, потому что так велено, но которую можно
было любить.
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка в положении ожидания,
с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у девушки бывает и может
быть такое
чувство, что она не знает, что сказать.
Необыкновенно
было то, что его все не только любили, но и все прежде несимпатичные, холодные, равнодушные люди восхищаясь им, покорялись ему во всем, нежно и деликатно обходились
с его
чувством и разделяли его убеждение, что он
был счастливейшим в мире человеком, потому что невеста его
была верх совершенства.
Чувство ревности, которое мучало его во время неизвестности, прошло в ту минуту, когда ему
с болью
был выдернут зуб словами жены.
Он сразу перенесся в то
чувство, которое руководило им, которое
было связано
с этими мыслями, и нашел в душе своей это
чувство еще более сильным и определенным, чем прежде.
Анализуя свое
чувство и сравнивая его
с прежними, она ясно видела, что не
была бы влюблена в Комисарова, если б он не спас жизни Государя, не
была бы влюблена в Ристич-Куджицкого, если бы не
было Славянского вопроса, но что Каренина она любила за него самого, за его высокую непонятую душу, за милый для нее тонкий звук его голоса
с его протяжными интонациями, за его усталый взгляд, за его характер и мягкие белые руки
с напухшими жилами.
Долго Левин не мог успокоить жену. Наконец он успокоил ее, только признавшись, что
чувство жалости в соединении
с вином сбили его, и он поддался хитрому влиянию Анны и что он
будет избегать ее. Одно, в чем он искреннее всего признавался,
было то, что, живя так долго в Москве, за одними разговорами, едой и питьем, он ошалел. Они проговорили до трех часов ночи. Только в три часа они настолько примирились, что могли заснуть.
В
чувстве его к ней теперь не
было ничего таинственного, и потому красота ее, хотя и сильнее, чем прежде, привлекала его, вместе
с тем теперь оскорбляла его.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая
чувство утоления долгого страдания.
Чувство это
было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и, не в силах итти дальше, сошел
с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву. Он снял
с потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение
есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному
чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича
было необходимо так думать, ему
было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту,
с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Левин
с огорчением вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал ему только
чувство гадливости и жалости. Это
было совсем не то
чувство, которого он ожидал.
Вся жизнь ее, все желания, надежды
были сосредоточены на одном этом непонятном еще для нее человеке,
с которым связывало ее какое-то еще более непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее
чувство, а вместе
с тем она продолжала жить в условиях прежней жизни.
«И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд — всё спасается смертью. Умереть — и он
будет раскаиваться,
будет жалеть,
будет любить,
будет страдать за меня».
С остановившеюся улыбкой сострадания к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца
с левой руки, живо
с разных сторон представляя себе его
чувства после ее смерти.
Теперь
с ним не
было того, что бывало при прежних придумываемых успокоениях, когда надо
было восстановить весь ход мысли для того, чтобы найти
чувство.
И всё это сделала Анна, и взяла ее на руки, и заставила ее попрыгать, и поцеловала ее свежую щечку и оголенные локотки; но при виде этого ребенка ей еще яснее
было, что то
чувство, которое она испытывала к нему,
было даже не любовь в сравнении
с тем, что она чувствовала к Сереже.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему
было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его
чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец,
с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я
был влюблен, но это не то. Это не мое
чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может
быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился
с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
Дарья Александровна исполнила свое намерение и поехала к Анне. Ей очень жалко
было огорчить сестру и сделать неприятное ее мужу; она понимала, как справедливы Левины, не желая иметь никаких сношений
с Вронским; но она считала своею обязанностью побывать у Анны и показать ей, что
чувства ее не могут измениться, несмотря на перемену ее положения.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового
чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и
с наслаждением прислушивалась к этому
чувству. Он теперь уже не
был вполне частью ее, а иногда жил и своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе
с тем хотелось смеяться от странной новой радости.
Он не знал того
чувства перемены, которое она испытывала после того, как ей дома иногда хотелось капусты
с квасом или конфет, и ни того ни другого нельзя
было иметь, а теперь она могла заказать что хотела, купить груды конфет, издержать, сколько хотела денег и заказать какое хотела пирожное.
Он знал, что у ней
есть муж, но не верил в существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его,
с его головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал, как этот муж
с чувством собственности спокойно взял ее руку.
— Да, это правда, — улыбаясь отвечала Варенька, и невольно направление их прогулки изменилось. Они стали приближаться к детям. Вареньке
было и больно и стыдно, но вместе
с тем она испытывала и
чувство облегчения.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он,
с смущением и досадой чувствуя, что то, что он легко и ясно мог решить сам
с собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна
была руководить его жизнью в глазах света и мешала ему отдаваться своему
чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
То
чувство смерти, которое
было вызвано во всех его прощанием
с жизнью в ту ночь, когда он призвал брата,
было разрушено.
Мы тронулись в путь;
с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще
с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что
было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное
чувство распространилось по всем моим жилам, и мне
было как-то весело, что я так высоко над миром:
чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой
была некогда и, верно,
будет когда-нибудь опять.
Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого рода
чувство кипело тогда в груди моей: то
было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь
с такою уверенностью,
с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился
с утеса.
Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда
есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто
с потерею члена душа теряет какое-нибудь
чувство.
В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей
было жаль меня! Сострадание —
чувство, которому покоряются так легко все женщины, — впустило свои когти в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она
была рассеянна, ни
с кем не кокетничала, — а это великий признак!
— Всему
есть границы, — сказал Чичиков
с чувством достоинства. — Если хочешь пощеголять подобными речами, так ступай в казармы, — и потом присовокупил: — Не хочешь подарить, так продай.
Я плачу… если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь
было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам…
А нынче! — что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как
с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою
чувства разделяя,
Я музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как вакханочка резвилась,
За чашей
пела для гостей,
И молодежь минувших дней
За нею буйно волочилась,
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.
Ей нужно
было обвинять кого-нибудь в своем несчастии, и она говорила страшные слова, грозила кому-то
с необыкновенной силой, вскакивала
с кресел, скорыми, большими шагами ходила по комнате и потом падала без
чувств.
Лакей, который
с виду
был человек почтенный и угрюмый, казалось, горячо принимал сторону Филиппа и
был намерен во что бы то ни стало разъяснить это дело. По невольному
чувству деликатности, как будто ничего не замечая, я отошел в сторону; но присутствующие лакеи поступили совсем иначе: они подступили ближе,
с одобрением посматривая на старого слугу.