Неточные совпадения
В церкви
была вся Москва, родные и знакомые. И во время обряда обручения, в блестящем освещении церкви, в кругу разряженных женщин, девушек и мужчин в белых галстуках, фраках и мундирах, не
переставал прилично
тихий говор, который преимущественно затевали мужчины, между тем как женщины
были поглощены наблюдением всех подробностей столь всегда затрогивающего их священнодействия.
Но
тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей братье рифмачам
Кричит: «Да
перестаньте плакать,
И всё одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о
былом:
Довольно,
пойте о другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...
С утра погода стояла хмурая; небо
было: туман или тучи. Один раз сквозь них прорвался
было солнечный луч, скользнул по воде, словно прожектором, осветил сопку на берегу и скрылся опять в облаках. Вслед за тем пошел мелкий снег. Опасаясь пурги, я хотел
было остаться дома, но просвет на западе и движение туч к юго-востоку служили гарантией, что погода разгуляется. Дерсу тоже так думал, и мы бодро пошли вперед. Часа через 2 снег
перестал идти, мгла рассеялась, и день выдался на славу — теплый и
тихий.
Минуты три в комнате
были слышны только вздохи и
тихий, неровный шепот; даже белый котенок
перестал колыхать лапкой свое яблочко.
Как бы то ни
было, только я начал задумываться, или, лучше сказать,
переставал обращать внимание на все, меня окружающее,
переставал слышать, что говорили другие; без участия учил свои уроки, сказывал их, слушал замечания или похвалы учителей и часто, смотря им прямо в глаза — воображал себя в милом Аксакове, в
тихом родительском доме, подле любящей матери; всем казалось это простою рассеянностью.
Как живо вспоминаются мне эти долгие,
тихие сеансы! Картина подходила к концу, и тяжелое, неопределенное чувство закрадывалось постепенно в мою грудь. Я чувствовал, что, когда Надежда Николаевна
перестанет быть нужна мне как натурщица, мы расстанемся. Я вспомнил наш разговор с Гельфрейхом в день его переезда; часто, когда я вглядывался в ее бледное, мрачное лицо, в ушах моих звенели слова: «Ах, Андрей, Андрей, вытащи ее!»
Будь он самый грубый, животный человек, но если в душе его не замерло народное чувство, если в нем не
перестало биться русское сердце, звуки Глинки навеют на него
тихий восторг и на думные очи вызовут даже невольную сладкую слезу, и эту слезу, как заветное сокровище, не покажет он ни другу-приятелю, ни отцу с матерью, а разве той одной, к кому стремятся добрые помыслы любящей души…
Когда же его положили на повозку, он даже
перестал охать, и я слышал, что он что-то говорил с товарищами — должно
быть, прощался —
тихим, но внятным голосом.
Тихие женщины даже интересовали его. С самыми курьезными он водил дружбу, насколько возможно
было под надзором. За ним
перестали пристально следить со второго же месяца после того, как его пустили в кузницу.
И в эти
тихие и счастливые часы я совсем забывал об ужасах часов ночных, когда земля также
переставала быть той, какой я всегда знал ее, когда также царила тишина.
Ну, как же там дальше?.. Средь
тихой теплыни чуть слышно звенела мошкара в ржи. За бугром, в невидимой деревне, изредка лаяла собака. Вдруг оттуда донесся закатистый детский смех, — совсем маленький ребенок радостно смеялся, заливался тонким колокольчиком. Звуки отчетливо доходили по заре. Борька светло улыбался. И еще раз ребенок залился смехом. И еще. И прекратилось. Борька ждал долго, но уж не
было: видно,
перестали смешить или унесли в избу. Стало опять тихо.