Неточные совпадения
— O ja, — отвечал Немец. — Es ist ein ganz einfaches Ding, [
О да, это совсем
простая вещь,] — и
начал объяснять устройство машины.
Он снова
начал о том, как тяжело ему в городе. Над полем, сжимая его, уже густел синий сумрак, город покрывали огненные облака, звучал благовест ко всенощной. Самгин, сняв очки, протирал их, хотя они в этом не нуждались, и видел пред собою
простую, покорную, нежную женщину. «Какой ты не русский, — печально говорит она, прижимаясь к нему. — Мечты нет у тебя, лирики нет, все рассуждаешь».
Но эти люди, которые будут с самого
начала рассказа думать про моих Веру Павловну, Кирсанова, Лопухова: «ну да, это наши добрые знакомые,
простые обыкновенные люди, как мы», — люди, которые будут так думать
о моих главных действующих лицах, все-таки еще составляют меньшинство публики.
Харитина не понимала, что Галактион приходил к ней умирать, в нем мучительно умирал тот
простой русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и говорить
о совести. Положим, что он не умел ей высказать вполне ясно своего настроения, а она была еще глупа молодою бабьей глупостью. Она даже рассердилась, когда Галактион вдруг поднялся и
начал прощаться...
Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто,
начиная думать
о самой
простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже
о вопросе, занимавшем меня, а думал
о том,
о чем я думал.
Недаром же так давно идут толки
о децентрализации, смешиваемой с сатрапством, и
о расширении власти, смешиваемом с разнузданностью. Плоды этих толков, до сих пор, впрочем, остававшихся под спудом, уже достаточно выяснились. «Эти толки недаром! в них-то и скрывается настоящая интимная мысль!» — рассуждает провинция и, не откладывая дела в долгий ящик,
начинает приводить в исполнение не закон и даже не циркуляр, а
простые газетные толки, не предвидя впереди никакой ответственности…
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения на
простые начала всего, что волнует и потрясает душу человека.
О приведении же в ясность всех тайн и загадок сердца он не хотел и слушать.
— Намерение моё очень
простое: всякий, кто видит, что жизнь плоха, обязан рассказать это и другим, а всё надо
начинать с детей, оттого я и хочу быть учителем, а вас прошу
о помощи, я же готов, мне только сдать экзамен и на первое время несколько рублей надо…
— Нам
о таком предмете не указано рассуждать. Наше дело
простое — взял опасное лицо, намеченное начальством, или усмотрел его своим разумом, собрал справочки, установил наблюдение, подал рапортички начальству, и — как ему угодно! Пусть хоть с живых кожицу сдирает — политика нас не касается… Был у нас служащий агент, Соковнин, Гриша, он тоже вот
начал рассуждать и кончил жизнь свою при посредстве чахотки, в тюремной больнице…
Что зло повсюду распространяет свои корни — это ни для кого уже не тайна."Люди обыкновенно
начинают с того, что с усмешкой отзываются
о сотворении мира, а кончают тем, что не признают начальства. Все это делается публично, у всех на глазах, и притом с такою самоуверенностью, как будто устав
о пресечении и предупреждении давно уже совершил течение свое. Что могут в этом случае сделать
простые знаки препинания?
Он даже
начал дело с
простой шутки, думая, что люди, не подорожившие своими средствами для постройки флота, видевшие превосходство иностранцев в разных знаниях и искусствах, отрекшиеся, по воле царя, от своей величавой, неподвижной спеси, прогулявшиеся за границу или слышавшие подробные рассказы очевидцев
о чужих землях, — что люди эти не постоят уже за кафтан и бороду.
В этом смысле искусство ничем не отличается от рассказа
о предмете; различие только в том, что искусство вернее достигает своей цели, нежели
простой рассказ, тем более ученый рассказ; под формою жизни мы гораздо легче знакомимся с предметом, гораздо скорее
начинаем интересоваться им, «ежели тогда, когда находим сухое указание на предмет.
Кто не хочет вслушиваться в эти слова, кого мысль
о смерти и в этом печальном положении не льстит, а пугает, тому надо стараться заглушить эти воющие голоса чем-нибудь еще более их безобразным. Это прекрасно понимает
простой человек: он спускает тогда на волю всю свою звериную простоту,
начинает глупить, издеваться над собою, над людьми, над чувством. Не особенно нежный и без того, он становится зол сугубо.
— Знал, да позабыл. Теперь сначала обучаюсь. Ничего, могу. Надо, ну и можешь. А — надо… Ежели бы только господа говорили
о стеснении жизни, так и пёс с ними, у них всегда другая вера была! Но если свой брат, бедный рабочий человек,
начал, то уж, значит, верно! И потом — стало так, что иной человек из
простых уже дальше барина прозревает. Значит, это общее, человечье началось. Они так и говорят: общее, человечье. А я — человек. Стало быть, и мне дорога с ними. Вот я и думаю…
Но Вельчанинов все еще отказывался, и тем упорнее, что ощущал в себе одну какую-то тяжелую, злобную мысль. Эта злая мысль уже давно зашевелилась в нем, с самого
начала, как только Павел Павлович возвестил
о невесте:
простое ли это было любопытство, или какое-то совершенно еще неясное влечение, но его тянуло — согласиться. И чем больше тянуло, тем более он оборонялся. Он сидел, облокотясь на руку, и раздумывал. Павел Павлович юлил около него и упрашивал.
— Я одного только не понимаю, —
начал хозяин, —
о чем вы беспокоитесь. Я прежде вам говорил и теперь еще повторяю, что собственно для вас мы согласны поставить сцену или две из «Гамлета», например, сцену его с матерью: комната
простая и небольшая; стоит только к нашей голубой декорации приделать занавес, за которым должен будет кто-нибудь лежать Полонием. Дарья Ивановна сыграет мать; вы — Гамлета, — и прекрасно!
Понятие
о долге во всей его чистоте не только несравненно
проще, яснее, понятнее для каждого человека на практике и естественнее, чем побуждение, ведущее свое
начало от счастья или связанное и считающееся с ним (и всегда требующее немало искусственности и тонких соображений), но и перед судом обыкновенного здравого смысла оно гораздо могущественнее, настойчивее и более обещает успеха, чем все побуждения, исходящие из своекорыстия, если только понятие
о долге усвоено здравым смыслом, совершенно независимо от своекорыстных побуждений.
Висленев всячески содействовал их сближению, которое, впрочем, не переходило пределов
простого дружества,
о чем Жозеф, может быть, и сожалел, в чем, может быть, и сомневался, так как тотчас же после устроенного им свидания Лары с Гордановым в своей комнате
начал писать Павлу Николаевичу записочки
о ссуде его деньгами, по одной стереотипной форме, постоянно в таких выражениях: «Поль, если ты любишь мою бедную сестренку Лару, пришли мне, пожалуйста, столько-то рублей».
Путешествуя далее до ночлега, он останавливался уже у всякой корчмы и все пил «чвертку красненькой», причем несколько раз снова
начинал нам объяснять, как он умен и предусмотрителен в том отношении, что дал зарок богу не пить
простой белой водки, а насчет «цветной или красненькой ничего касающего не обещал». Это его так утешило и придавало ему такую отвагу, что он даже утверждал, что бог с него «никакой правы не имеет взыскивать насчет того,
о чем у них договора не было».
Тут Василий Кириллович
начал говорить и говорил столько
о Гомере, Виргилии, Камоэнсе,
о богах и богинях, что утомил терпение
простых смертных.
Владыка и Аввакум не прервали его; поникнув головами, они его тихо слушали… Протодиакон Виктор стоял у косяка, опершись головою
о локоть, и тоже слушал… Его
простое внимание было своего рода «народная тропа» к могиле певца. Вечер густел. На беловатом летнем северном небе встала бледная луна; вдалеке слева, на финляндском берегу, заяц затопил листвой печку, и туман, как дымок, слегка пополз по гладкому озеру, а вправо, далеко-далеко,
начал чуть зримо обозначаться над водой Коневец.