Неточные совпадения
Против него
сидел уже немолодой
офицер в австрийской военной фуфайке гвардейского мундира.
Хоры были полны нарядных дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить ни одного слова из того, что говорилось внизу. Около дам
сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и
офицеры. Везде говорилось о выборах и о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна дама говорила адвокату...
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа.
Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она
сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
Почти рядом с ним на другом столике
сидел студент, которого он совсем не знал и не помнил, и молодой
офицер.
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина
офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня
сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
Остались
сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий
офицер стоял рядом с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
Через минуту Самгин имел основание думать, что должно повториться уже испытанное им: он
сидел в кабинете у стола, лицом к свету, против него, за столом, помещался
офицер, только обстановка кабинета была не такой домашней, как у полковника Попова, а — серьезнее, казенней.
— Вы —
сидите, я — стою. Допустимо ли, чтоб
офицер стоял пред штатским с протянутой рукой?
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли полицейские в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором
сидели и лежали солдаты, человек десять, на тумбе
сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая белых голубей.
Подскакал
офицер и, размахивая рукой в белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека на землю, расправил руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось
сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
Но Иноков,
сидя в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел в окно.
Офицер согнулся, чихнул под стол, поправил очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков, начал не торопясь писать. В этой его неторопливости, в небрежности заученных движений было что-то обидное, но и успокаивающее, как будто он считал обыск делом несерьезным.
На улице простились. Самгин пошел домой пешком. Быстро мчались лихачи, в экипажах
сидели офицера, казалось, что все они
сидят в той же позе, как
сидел первый, замеченный им: голова гордо вскинута, сабля поставлена между колен, руки лежат на эфесе.
В столовой, у стола,
сидел другой
офицер, небольшого роста, с темным лицом, остроносый, лысоватый, в седой щетине на черепе и верхней губе, человек очень пехотного вида; мундир его вздулся на спине горбом, воротник наехал на затылок. Он перелистывал тетрадки и, когда вошел Клим, спросил, взглянув на него плоскими глазами...
Бальзаминов. Сколько бы я ни прослужил: ведь у меня так же время-то идет, зато
офицер. А теперь что я? Чин у меня маленький, притом же я человек робкий, живем мы в стороне необразованной, шутки здесь всё такие неприличные, да и насмешки… А вы только представьте, маменька: вдруг я
офицер, иду по улице смело; уж тогда смело буду ходить; вдруг вижу —
сидит барышня у окна, я поправляю усы…
Но я уже никак не мог выдержать. Напротив меня, через стол,
сидел один пожилой
офицер. Глядя на мой куш, он пробормотал своему соседу...
Опять скандал! Капитана наверху не было — и вахтенный
офицер смотрел на архимандрита — как будто хотел его съесть, но не решался заметить, что на шканцах
сидеть нельзя. Это, конечно, знал и сам отец Аввакум, но по рассеянности забыл, не приписывая этому никакой существенной важности. Другие, кто тут был, улыбались — и тоже ничего не говорили. А сам он не догадывался и, «отдохнув», стал опять ходить.
Возвращаясь в город, мы, между деревень, наткнулись на казармы и на плац. Большие желтые здания, в которых поместится до тысячи человек, шли по обеим сторонам дороги. Полковник
сидел в креслах на открытом воздухе, на большой, расчищенной луговине, у гауптвахты; молодые
офицеры учили солдат. Ученье делают здесь с десяти часов до двенадцати утра и с пяти до восьми вечера.
При кротости этого характера и невозмутимо-покойном созерцательном уме он нелегко поддавался тревогам. Преследование на море врагов нами или погоня врагов за нами казались ему больше фантазиею адмирала, капитана и
офицеров. Он равнодушно глядел на все военные приготовления и продолжал, лежа или
сидя на постели у себя в каюте, читать книгу. Ходил он в обычное время гулять для моциона и воздуха наверх, не высматривая неприятеля, в которого не верил.
Сзади шел еще вельбот; там
сидел один из
офицеров.
Во второй комнате, освещенной висячею лампой, за накрытым с остатками обеда и двумя бутылками столом
сидел в австрийской куртке, облегавшей его широкую грудь и плечи, с большими белокурыми усами и очень красным лицом
офицер.
На бархатных креслах
сидели друг против друга два
офицера без сюртуков и играли в карты.
Новый смотритель, два помощника его, доктор, фельдшер, конвойный
офицер и писарь
сидели у выставленного на дворе в тени стены стола с бумагами и канцелярскими принадлежностями и по одному перекликали, осматривали, опрашивали и записывали подходящих к ним друг зa другом арестантов.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ
офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого времени на душе
сидит, что намеднись
сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
— Эх, не секрет, да и сам ты знаешь, — озабоченно проговорила вдруг Грушенька, повернув голову к Ракитину и отклонясь немного от Алеши, хотя все еще продолжая
сидеть у него на коленях, рукой обняв его шею, —
офицер едет, Ракитин,
офицер мой едет!
Тут были развязные молодые помещики в венгерках и серых панталонах, с длинными висками и намасленными усиками, благородно и смело взиравшие кругом; другие дворяне в казакинах, с необыкновенно короткими шеями и заплывшими глазками, тут же мучительно сопели; купчики
сидели в стороне, как говорится, «на чуку»;
офицеры свободно разговаривали друг с другом.
— А то раз, — начала опять Лукерья, — вот смеху-то было! Заяц забежал, право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как прикатит!.. Сел близехонько и долго-таки
сидел, все носом водил и усами дергал — настоящий
офицер! И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец, встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся — да и был таков! Смешной такой!
Два месяца. Как это, в одну минуту, прошли два месяца?
Сидит офицер. На столе перед
офицером бутылка. На коленях у
офицера она, Верочка.
Утром рано подходит
офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку тоже, оставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные домы, так до самого вечера пробыли мы одни;
сидим и плачем, да и только.
Спешившиеся уланы
сидели кучками около лошадей, другие садились на коней;
офицеры расхаживали, с пренебрежением глядя на полицейских; плац-адъютанты приезжали с озабоченным видом, с желтым воротником и, ничего не сделавши, — уезжали.
…Грустно
сидели мы вечером того дня, в который я был в III Отделении, за небольшим столом — малютка играл на нем своими игрушками, мы говорили мало; вдруг кто-то так рванул звонок, что мы поневоле вздрогнули. Матвей бросился отворять дверь, и через секунду влетел в комнату жандармский
офицер, гремя саблей, гремя шпорами, и начал отборными словами извиняться перед моей женой: «Он не мог думать, не подозревал, не предполагал, что дама, что дети, чрезвычайно неприятно…»
Офицер с длинными усами
сидел за обедом, когда мы пришли...
Накануне отъезда, часа в два, я
сидел у него, когда пришли сказать, что в приемной уже тесно. В этот день представлялись ему члены парламента с семействами и разная nobility и gentry, [знать и дворянство (англ.).] всего, по «Теймсу», до двух тысяч человек, — это было grande levee, [большое вставание (фр.).] царский выход, да еще такой, что не только король виртембергский, но и прусский вряд натянет ли без профессоров и унтер-офицеров.
На другую пролетку уселась зеленая старуха со старшим сыном,
офицером, — она
сидела, как написанная, а он чесал себе бороду ручкой сабли и позевывал.
А
офицер к весне чахнуть начал и в день Николы вешнего помер тихо:
сидел, задумавшись, в бане под окном да так и скончался, высунув голову на волю.
В первые же дни по приезде мать подружилась с веселой постоялкой, женой военного, и почти каждый вечер уходила в переднюю половину дома, где бывали и люди от Бетленга — красивые барыни,
офицера. Дедушке это не нравилось, не однажды,
сидя в кухне, за ужином, он грозил ложкой и ворчал...
Поселился он на Сахалине еще в доисторические времена, когда не начиналась каторга, и это казалось до такой степени давно, что даже сочинили легенду о «происхождении Сахалина», в которой имя этого
офицера тесно связано с геологическими переворотами: когда-то, в отдаленные времена, Сахалина не было вовсе, но вдруг, вследствие вулканических причин, поднялась подводная скала выше уровня моря, и на ней
сидели два существа — сивуч и штабс-капитан Шишмарев.
В одной избе уже в сумерках я застал человека лет сорока, одетого в пиджак и в брюки навыпуск; бритый подбородок, грязная, некрахмаленная сорочка, подобие галстука — по всем видимостям привилегированный. Он
сидел на низкой скамеечке и из глиняной чашки ел солонину и картофель. Он назвал свою фамилию с окончанием на кий, и мне почему-то показалось, что я вижу перед собой одного бывшего
офицера, тоже на кий, который за дисциплинарное преступление был прислан на каторгу.
При ней
офицер, из Нерчинска их путь…»
В харчевне
сижу, поджидаю…
— Н-ничего! Н-н-ничего! Как есть ничего! — спохватился и заторопился поскорее чиновник, — н-никакими то есть деньгами Лихачев доехать не мог! Нет, это не то, что Арманс. Тут один Тоцкий. Да вечером в Большом али во Французском театре в своей собственной ложе
сидит.
Офицеры там мало ли что промеж себя говорят, а и те ничего не могут доказать: «вот, дескать, это есть та самая Настасья Филипповна», да и только, а насчет дальнейшего — ничего! Потому что и нет ничего.
Тут действует то же чувство, которое заставляло меня походом [На военной службе — до 1825 г.]
сидеть на лошади и вести ее в поводу, когда спешивала вся батарея, — чуть ли не я один это делал и нисколько не винил других
офицеров, которым не хотелось в жар, по глубокому песку проходить по нескольку верст.
Много помог мне и уланский
офицер, особливо когда я открыл ему раскаяние Филаретова. Вот истинно добрейший малый, который даже сам едва ли знает, за что под арестом
сидит! И сколько у него смешных анекдотов! Многие из них я генералу передал, и так они ему пришли по сердцу, что он всякий день, как я вхожу с докладом, встречает меня словами:"Ну, что, как наш улан! поберегите его, мой друг! тем больше, что нам с военным ведомством ссориться не приходится!"
На другой день все объяснилось. Ах, какая это адская интрига! И с каким коварством она пущена в ход, чтобы забрызгать грязью одного меня и выгородить все остальное!.. Утром я
сидел дома, обдумывая свое положение, как ко мне приехал один из наших
офицеров. Он назвал себя депутатом и от имени всех товарищей пригласил меня оставить полк.
Посторонних никого не случилось, а
сидел все свой народ: Прозоров, доктор Кормилицын, жена Майзеля, разбитная немка aus Riga [Из Риги (нем.).], Амалия Карловна, управитель Баламутского завода Демид Львович Вершинин, Мельковского — отставной артиллерийский
офицер Сарматов, Куржака — чахоточный хохол Буйко, Заозерного — вечно общипывавшийся и охорашивавшийся полячок Дымцевич.
Ромашову вдруг вспомнился один ненастный вечер поздней осени. Несколько
офицеров, и вместе с ними Ромашов,
сидели в собрании и пили водку, когда вбежал фельдфебель девятой роты Гуменюк и, запыхавшись, крикнул своему ротному командиру...
Офицеры вышли из строя и сплошным кольцом окружили корпусного командира. Он
сидел на лошади, сгорбившись, опустившись, по-видимому сильно утомленный, но его умные, прищуренные, опухшие глаза живо и насмешливо глядели сквозь золотые очки.
В ротной школе занимались «словесностью». В тесной комнате, на скамейках, составленных четырехугольником,
сидели лицами внутрь солдаты третьего взвода. В середине этого четырехугольника ходил взад и вперед ефрейтор Сероштан. Рядом, в таком же четырехугольнике, так же ходил взад и вперед другой унтер-офицер полуроты — Шаповаленко.
В свободное же время они
сидели в собрании, с усердием читали «Инвалид» и спорили о чинопроизводстве, играли в карты, позволяли охотно младшим
офицерам угощать себя, устраивали у себя на домах вечеринки и старались выдавать своих многочисленных дочерей замуж.
Два-три молодых
офицера встали, чтобы идти в залу, другие продолжали
сидеть и курить и разговаривать, не обращая на кокетливую даму никакого внимания; зато старый Лех косвенными мелкими шажками подошел к пей и, сложив руки крестом и проливая себе на грудь из рюмки водку, воскликнул с пьяным умилением...
Мы этих офицерских кофишенками звали, потому что на них нет никакого удовольствия ехать, так как на них
офицеры даже могут
сидеть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все вместе: морды эти одни чего стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье… ну то есть, просто сказать, ужасть!
Никакой пользы нет, а
сиди на службе; ну, я и вижу, что дело плохо, и стал опять наниматься, по старому обыкновению, в кучера, но никто не берет; говорят: ты благородный
офицер, и военный орден имеешь, тебя ни обругать, ни ударить непристойно…