Неточные совпадения
Переход
от страха к радости,
от низости к высокомерию довольно быстр, как у человека с грубо развитыми склонностями
души.
«Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей
души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой
страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо
от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и
страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим
от сомнения к сомнению, как наши предки бросались
от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает
душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Амалия Ивановна, тоже предчувствовавшая что-то недоброе, а вместе с тем оскорбленная до глубины
души высокомерием Катерины Ивановны, чтобы отвлечь неприятное настроение общества в другую сторону и кстати уж чтоб поднять себя в общем мнении, начала вдруг, ни с того ни с сего, рассказывать, что какой-то знакомый ее, «Карль из аптеки», ездил ночью на извозчике и что «извозчик хотель его убиваль и что Карль его ошень, ошень просиль, чтоб он его не убиваль, и плакаль, и руки сложиль, и испугаль, и
от страх ему сердце пронзиль».
— До свидания, — сказал Клим и быстро отступил, боясь, что умирающий протянет ему руку. Он впервые видел, как смерть
душит человека, он чувствовал себя стиснутым
страхом и отвращением. Но это надо было скрыть
от женщины, и, выйдя с нею в гостиную, он сказал...
Узнал Илья Ильич, что нет бед
от чудовищ, а какие есть — едва знает, и на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще, оставшись в темной комнате или увидя покойника, он трепещет
от зловещей, в детстве зароненной в
душу тоски; смеясь над
страхами своими поутру, он опять бледнеет вечером.
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту
от страха,
от нетерпения… когда счастье просится в руки и ускользает… и ваша
душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она пройдет — и все пройдет с ней…
Снегурочка, обманщица, живи,
Люби меня! Не призраком лежала
Снегурочка в объятиях горячих:
Тепла была; и чуял я у сердца,
Как сердце в ней дрожало человечье.
Любовь и
страх в ее
душе боролись.
От света дня бежать она молила.
Не слушал я мольбы — и предо мною
Как вешний снег растаяла она.
Снегурочка, обманщица не ты:
Обманут я богами; это шутка
Жестокая судьбы. Но если боги
Обманщики — не стоит жить на свете!
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири, под еще страшнейший гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись
от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в
душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин,
страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Я слышал о том, как он прятался во время старорусского восстания и как был без
души от страха от инженерского генерала Рейхеля.
Усталый, с холодом в
душе, я вернулся в комнату и стал на колени в своей кровати, чтобы сказать обычные молитвы. Говорил я их неохотно, машинально и наскоро… В середине одной из молитв в усталом мозгу отчетливо, ясно, точно кто шепнул в ухо, стала совершенно посторонняя фраза: «бог…» Кончалась она обычным детским ругательством, каким обыкновенно мы обменивались с братом, когда бывали чем-нибудь недовольны. Я вздрогнул
от страха. Очевидно, я теперь пропащий мальчишка. Обругал бога…
Старушка становилась больна, если долго не получала известий, а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию, расспрашивала с судорожным любопытством, «отводила
душу» на моих рассказах и чуть не умерла
от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чуть было не пошла к ней сама.
Ночью она ворочалась с боку на бок, замирая
от страха при каждом шорохе, и думала: «Вот в Головлеве и запоры крепкие, и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе, как у Христа за пазушкой!» Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова, и во время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть и
душу с кем отвести!
Раздирающий
душу вопль генеральши, покатившейся в кресле; столбняк девицы Перепелицыной перед неожиданным поступком до сих пор всегда покорного дяди; ахи и охи приживалок; испуганная до обморока Настенька, около которой увивался отец; обезумевшая
от страха Сашенька; дядя, в невыразимом волнении шагавший по комнате и дожидавшийся, когда очнется мать; наконец, громкий плач Фалалея, оплакивавшего господ своих, — все это составляло картину неизобразимую.
От этого и его беспокойство, и
страх, и тревожное состояние
души.
Дуня не плакала, не отчаивалась; но сердце ее замирало
от страха и дрожали колени при мысли, что не сегодня-завтра придется встретиться с мужем. Ей страшно стало почему-то оставаться с ним теперь с глазу на глаз. Она не чувствовала к нему ненависти, не желая ему зла, но вместе с тем не желала его возвращения. Надежда окончательно угасла в
душе ее; она знала, что, кроме зла и горя, ничего нельзя было ожидать
от Гришки.
Рассказы странниц и внушения домашних хоть и перерабатывались ею по-своему, но не могли не оставить безобразного следа в ее
душе: и действительно, мы видим в пьесе, что Катерина, потеряв свои радужные мечты и идеальные, выспренние стремления, сохранила
от своего воспитания одно сильное чувство —
страх каких-то темных сил, чего-то неведомого, чего она не могла бы объяснить себе хорошенько, ни отвергнуть.
Теперь, когда я пишу эти строки, мою руку удерживает воспитанный во мне с детства
страх — показаться чувствительным и смешным; когда мне хочется ласкать и говорить нежности, я не умею быть искренним. Вот именно
от этого
страха и с непривычки я никак не могу выразить с полной ясностью, что происходило тогда в моей
душе.
Ничего я не жду, ничего не жаль,
душа дрожит
от страха перед завтрашним днем…
Марья Васильевна обмерла
от страха. Слова племянника были слишком дерзки, потому что барон именно и оказывал Михайле Борисовичу некоторые услуги по поводу одной его старческой и, разумеется, чисто физической привязанности на стороне: он эту привязанность сопровождал в театр, на гулянье, и вообще даже несколько надзирал за ней. Старушка все это очень хорошо знала и
от всей
души прощала мужу и барону.
«Эге! да и ты куц!» — подумал Пигасов; а у Натальи
душа замерла
от страха. Дарья Михайловна долго, с недоумением посмотрела на Волынцева и, наконец, первая заговорила: начала рассказывать о какой-то необыкновенной собаке ее друга, министра NN…
И вот, когда сумма этих унизительных
страхов накопится до nec plus ultra [До крайних пределов (лат.)], когда чаша до того переполнится, что новой капле уж поместиться негде, и когда среди невыносимо подлой тоски вдруг голову осветит мысль: «А ведь, собственно говоря, ни Грацианов, ни Колупаев залезать ко мне в
душу ни
от кого не уполномочены», — вот тогда-то и является на выручку дикая реакция, то есть сквернословие, мордобитие, плеванье в лохань, одним словом — все то, что при спокойном, хоть сколько-нибудь нормальном течении жизни, мирному гражданину даже на мысль не придет.
В вашу
душу проникнет
страх, но повторяю: это здоровый
страх, потому что он приводит за собой решимость во что бы ни стало освободиться
от него.
Бессеменов(угрюмо улыбаясь). Ну а Петра куда пошлешь? Э-эх ты! Глупая старуха! Глупая ты… Пойми, я не зверь какой! Я
от души…
от страха за них…
от боли душевной кричу… а не
от злости. Чего же ты их разгоняешь
от меня?
Вдруг взметнётся дымом некая догадка или намёк, всё собою покроет, всё опустошит, и в
душе, как в поле зимой, пусто, холодно. Тогда я не смел дотронуться словами до этой мысли, но, хотя она и не вставала предо мной одетая в слова, — силу её чувствовал я и боялся, как малый ребёнок темноты. Вскочу на ноги, затороплюсь домой, соберу снасти свои и пойду быстро да песни пою, чтобы оттолкнуть себя в сторону
от немощного
страха своего.
И
от этой мысли атлет вдруг почувствовал себя беспомощным, растерянным и слабым, как заблудившийся ребенок, и в его
душе тяжело шевельнулся настоящий животный
страх, темный, инстинктивный ужас, который, вероятно, овладевает молодым быком, когда его по залитому кровью асфальту вводят на бойню.
Когда чиновник очнулся, боли он нигде не чувствовал, но колена у него тряслись еще
от страха; он встал, облокотился на перилы канавы, стараясь придти в себя; горькие думы овладели его сердцем, и с этой минуты перенес он всю ненависть, к какой его
душа только была способна, с извозчиков на гнедых рысаков и белые султаны.
— Егорки — не бойся! Ты какой-нибудь заговор против
страха ночного знаешь? Егорка ночному
страху предан, он смерти боится. У него на
душе грех велик лежит… Я иду раз ночью мимо конюшни, а он стоит на коленках — воет: «Пресвятая матушка владычица Варвара, спаси нечаянные смерти», [«Пресвятая матушка владычица Варвара, спаси нечаянныя смерти» — молитва, обращенная к Варваре Великомученице; считалось, что она спасает
от пожаров, кораблекрушений и
от всякой неожиданной опасности.] — понимаешь?
Жена, ломая руки и с протяжным стоном, как будто у нее болели зубы, бледная, быстро прошлась из угла в угол. Я махнул рукой и вышел в гостиную. Меня
душило бешенство, и в то же время я дрожал
от страха, что не выдержу и сделаю или скажу что-нибудь такое, в чем буду раскаиваться всю мою жизнь. И я крепко сжимал себе руки, думая, что этим сдерживаю себя.
— Я с ним — отчего? — спокойнее и увереннее продолжала она. —
От страха! Не устуни-ка ему — убьет! Да! О, это он может! А тебя я люблю хорошо, для
души — понял?
Он хотел уверить себя, что никакой опасности нет, что отсутствие Кубика объяснится со временем какой-нибудь пустой случайностью, что верховые по дороге просто померещились мальчику
от страха, и хотя ему удавалось на короткие минуты обмануть свой ум, но в глубине
души он ясно и безошибочно видел, как на него надвигалась грозная, неотвратимая смерть.
Боровцов. И опять же ваша пешая служба супротив морской много легче. Вы то возьмите: другой раз пошлют с кораблем-то отыскивать, где конец свету; ну и плывут. Видят моря такие, совсем неведомые, морские чудища круг корабля подымаются, дорогу загораживают, вопят разными голосами; птица Сирен поет; и нет такой
души на корабле, говорят, которая бы не ужасалась
от страха, в онемение даже приходят. Вот это — служба.
Весь ужас их положения в том, что им некогда о
душе подумать, некогда вспомнить о своем образе и подобии; голод, холод, животный
страх, масса труда, точно снеговые обвалы, загородили им все пути к духовной деятельности, именно к тому самому, что отличает человека
от животного и составляет единственное, ради чего стоит жить.
Она его всем своим холодным корпусом замещала, и я с особой усладой тайного узнавания прижималась к ней стриженым, горячим
от лета, затылком, читая Валерии вслух запрещенные матерью и поэтому Валерией разрешенные — в руки данные — «Мертвые
Души», до которых — мертвецов и
душ — так никогда и не дочиталась, ибо в последнюю секунду, когда вот-вот должны были появиться — и мертвецы и
души — как нарочно слышался шаг матери (кстати, она так никогда и не вошла, а всегда только, в нужную минуту — как по заводу — проходила) — и я, обмирая
от совсем уже другого — живого
страха, пихала огромную книгу под кровать (ту!).
Потеряв всякую надежду уснуть, я поднялся и сел на кровати. Тихий ропот дождя постепенно обращался в сердитый рев, который я так любил, когда
душа моя была свободна
от страха и злости… Теперь же этот рев казался мне зловещим. Удар грома следовал за ударом.
За что же человеку дано видеть ожидающий его конец и почему он кажется ему так ужасен, что раздирает его
душу иногда до того, что заставляет убивать себя
от страха смерти?
Каждый в отдельности, невольно поддаваясь в
душе чувству
страха за возможность неблагоприятного ареста, хотел бы как-нибудь увильнуть
от него и потому стремился исчезнуть куда ни на есть из коммуны, укрыться где-нибудь на стороне, в месте укромном, глухом и безопасном, и каждый в то же самое время ясно провидел в другом подобное же эгоистическое стремление; но Малгоржану, например, не хотелось, чтобы Анцыфров избежал ареста, тогда как сам он, оставаясь в коммуне, подвергнется ему; равно и Анцыфрову не хотелось, чтобы и Малгоржан укрылся, если ему, Анцыфрову, предлежит сия печальная участь.
Ты всегда меня видишь! Хорошо знаю я это, скрываюсь ли
от Тебя со стыдом и
страхом или внемлю Тебе с восторгом и трепетом. Чаще же — увы! — только мыслью помню о Тебе, но холодна бывает
душа моя. И тогда бываю я свой, а не Твой, замыкается небо, один остаюсь в своем ничтожестве, на жертву ненасытного и бессильного я. Но Ты зовешь, и радостно вижу, что только я отходил
от Тебя, и Ты всегда меня видишь.
И ему вдруг делается стыдно своего малодушного
страха, когда вслед за этой мелькнувшей мыслью, охватившей смертельной тоской его молодую
душу, нос «Коршуна», бывший на гребне переднего вала, уже стремительно опустился вниз, а корма вздернулась кверху, и водяная гора сзади, так напугавшая юношу, падает обессиленная, с бешенством разбиваясь о кормовой подзор, и «Коршун» продолжает нырять в этих водяных глыбах, то вскакивая на них, то опускаясь, обдаваемый брызгами волн, и отряхиваясь, словно гигантская птица,
от воды.
— Не поминай, не поминай погибельного имени!.. — оторопелым
от страха голосом она закричала. — Одно ему имя — враг. Нет другого имени. Станешь его именами уста свои сквернить,
душу осквернишь — не видать тогда тебе праведных, не слыхать ни «новой песни», ни «живого слова».
Высокая стена, вдоль которой спускается дорога, закрыла
от нас луну, и тут мы увидели статую Мадонны, стоявшую в нише довольно высоко над дорогой и кустарником. Перед царицей ровно светился слабый огонек лампады, и в своем сторожном безмолвии она казалась такою живою, что немного холодело сердце
от сладкого
страха. Топпи преклонил голову и пробормотал какую-то молитву, а я снял шляпу и подумал: «Как ты стоишь высоко над этою чашей, полной лунной мглы и неведомых очарований, так Мария стоит над моей
душою…»
Освобождение
от этого
страха, умерщвление в человеческой
душе всякого трансцендентного ужаса породило царство буржуазной пошлости.
В двенадцатом часу горничная доложила, что пришли Владимир Михайлыч. Софья Львовна, пошатываясь
от усталости и головной боли, быстро надела свой новый удивительный капот сиреневого цвета, с меховою обшивкой, наскоро кое-как причесалась; она чувствовала в своей
душе невыразимую нежность и дрожала
от радости и
страха, что он может уйти. Ей бы только взглянуть на него.
Да, мало что хорошего вспомнишь за эти прожитые три года. Сидеть в своей раковине, со
страхом озираться вокруг, видеть опасность и сознавать, что единственное спасение для тебя — уничтожиться, уничтожиться телом,
душою, всем, чтоб ничего
от тебя не осталось… Можно ли с этим жить? Невесело сознаваться, но я именно в таком настроении прожил все эти три года.
— Значит, этот огонек ее
душа, не нашедшая могильного покоя! — с суеверным ужасом решил Юлико и, дико вскрикнув
от страха, пустился к дому.
Опять отчаянный
страх — не перед смертью, нет, а
от неведения того, что хотят делать со мною, — сковал мою маленькую
душу.
И вот он идет туда пешком, и жалость не покидает его. Поговорка, пущенная им в ход вчера в объяснении с Черносошным:"
от тюрьмы да
от сумы не открещивайся" — врезалась ему в мозг и точно дразнила. Со дна
души поднималось чисто мужицкое чувство —
страх неволи, сидения взаперти, вера в судьбу, которая может и невинного отправить в кандалах в сибирскую тайгу.
— Я решительно не могу понять такого
страха перед свободным обсуждением. Тогда и я вас упрекну: зачем вы с нами спорите? Может быть, и вы нас убедите отказаться
от нашей деятельности? А относительно Киселева вы напрасно беспокоитесь: он настолько верит в свое дело и настолько туп, что его никто не переубедит. И вы меня извините, Сергей Андреевич, — я думаю, что возражения наши больше огорчили не его, а вас, потому что вы в
душе и сами не слишком-то верите в чудеса артели.
На Трубной площади приятели простились и разошлись. Оставшись один, Васильев быстро зашагал по бульвару. Ему было страшно потемок, страшно снега, который хлопьями валил на землю и, казалось, хотел засыпать весь мир; страшно было фонарных огней, бледно мерцавших сквозь снеговые облака.
Душою его овладел безотчетный, малодушный
страх. Попадались изредка навстречу прохожие, но он пугливо сторонился
от них. Ему казалось, что отовсюду идут и отовсюду глядят на него женщины, только женщины…
Он проклинал в
душе те самые мнимые доблести, которые, видимо, пробуждали лишь почтительный
страх в грациозной Капочке. Ее тоненькая, готовая сломаться
от дуновения ветерка талия, крошечные ручки и миниатюрные ножки, ее глазки, всегда подернутые какой-то таинственной дымкой, тонкие черты лица и коралловые губки дразнили испорченное воображение и пробуждали сластолюбивые мечты в Сигизмунде Нарцисовиче.