Неточные совпадения
— Для страсти не нужно
годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам
отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем, не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно, не ожидая ничего один от другого, живут десятки
лет, не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни
отнять?
Там жил старик Кашенцов, разбитый параличом, в опале с 1813
года, и мечтал увидеть своего барина с кавалериями и регалиями; там жил и умер потом, в холеру 1831, почтенный седой староста с брюшком, Василий Яковлев, которого я помню во все свои возрасты и во все цвета его бороды, сперва темно-русой, потом совершенно седой; там был молочный брат мой Никифор, гордившийся тем, что для меня
отняли молоко его матери, умершей впоследствии в доме умалишенных…
— Жалости подобно! Оно хоть и по закону, да не по совести! Посадят человека в заключение,
отнимут его от семьи, от детей малых, и вместо того, чтобы работать ему, да, может, работой на ноги подняться,
годами держат его зря за решеткой. Сидел вот молодой человек — только что женился, а на другой день посадили. А дело-то с подвохом было: усадил его богач-кредитор только для того, чтобы жену отбить. Запутал, запутал должника, а жену при себе содержать стал…
Несколько вечеров подряд она рассказывала историю отца, такую же интересную, как все ее истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного в Сибирь за жестокость с подчиненными ему; там, где-то в Сибири, и родился мой отец. Жилось ему плохо, уже с малых
лет он стал бегать из дома; однажды дедушка искал его по лесу с собаками, как зайца; другой раз, поймав, стал так бить, что соседи
отняли ребенка и спрятали его.
Будучи
лет трех или четырех, я рассказывал окружающим меня, что помню, как
отнимали меня от кормилицы…
Все это прежде монастырское было, к монастырю было приписано; как наша матушка Екатерина-то воцарилась — и
отняла все у монастыря; а монастырь, однако ж, озеро-то удержал за собой: тысяч пять он собирал каждый
год за позволенье крестьянам ловить в озере рыбу.
— Ну, вот и слава богу! — отвечала почтенная старушка, — теперь, стало быть, ты как захочешь, так и будешь решать! А у меня кстати с птенцовскими мужиками дело об лугах идет; двадцать
лет длится — ни взад, ни вперед! То мне отдадут во владенье, то опять у меня
отнимут и им отдадут. Да этак раз с десять уж. А теперь, по крайности, хоть конец будет: как тебе захочется, так ты и решишь.
— Оттого и будет повестки присылать, что не бессудная. Кабы бессудная была, и без повесток бы
отняли, а теперь с повестками. Вон у товарища моего, у Горлопятова, дядя умер, а он возьми да сдуру и прими после него наследство! Наследства-то оказался грош, а долгов — на сто тысяч: векселя, да все фальшивые. Вот и судят его третий
год сряду: сперва дядино имение обрали, а потом и его собственное с аукциону продали! Вот тебе и собственность!
За
лето я дважды видел панику на пароходе, и оба раза она была вызвана не прямой опасностью, а страхом перед возможностью ее. Третий раз пассажиры поймали двух воров, — один из них был одет странником, — били их почти целый час потихоньку от матросов, а когда матросы
отняли воров, публика стала ругать их...
Двумя грязными двориками, имевшими вид какого-то дна не вовсе просохнувшего озера, надобно было дойти до маленькой двери, едва заметной в колоссальной стене; оттуда вела сырая, темная, каменная, с изломанными ступенями, бесконечная лестница, на которую отворялись, при каждой площадке, две-три двери; в самом верху, на финском небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку немка-старуха; у нее паралич
отнял обе ноги, и она полутрупом лежала четвертый
год у печки, вязала чулки по будням и читала Лютеров перевод Библии по праздникам.
Любовь мою к матери у меня испортили,
отняли; едва четыре
года, как я узнала, что она — моя мать; мне было поздно привыкнуть к мысли, что у меня есть мать: я ее любила как кормилицу…
— Прощай, матушка Ока!.. — сказал Глеб, бессильно опуская на грудь голову, но не
отнимая тусклых глаз своих от окна. — Прощай, кормилица… Пятьдесят
лет кормила ты меня и семью мою… Благословенна вода твоя! Благословенны берега твои!.. Нам уж больше не видаться с тобой!.. Прощай и вы!.. — проговорил он, обращаясь к присутствующим. — Прощай, жена!..
— Самый красивый и умный мальчик — это мой сын! Ему было шесть
лет уже, когда к нам на берег явились сарацины [Сарацины — древнее название жителей Аравии, а позднее, в период крестовых походов, — всех арабов-мусульман.] — пираты, они убили отца моего, мужа и еще многих, а мальчика похитили, и вот четыре
года, как я его ищу на земле. Теперь он у тебя, я это знаю, потому что воины Баязета схватили пиратов, а ты — победил Баязета и
отнял у него всё, ты должен знать, где мой сын, должен отдать мне его!
Пятьдесят
лет ходил он по земле, железная стопа его давила города и государства, как нога слона муравейники, красные реки крови текли от его путей во все стороны; он строил высокие башни из костей побежденных народов; он разрушал жизнь, споря в силе своей со Смертью, он мстил ей за то, что она взяла сына его Джигангира; страшный человек — он хотел
отнять у нее все жертвы — да издохнет она с голода и тоски!
— Начнем сверху: губернатор живёт с женой управляющего казённой палатой, а управляющий — недавно
отнял жену у одного из своих чиновников, снял ей квартиру в Собачьем переулке и ездит к ней два раза в неделю совсем открыто. Я её знаю: совсем девчонка,
году нет, как замуж вышла. А мужа её в уезд послали податным инспектором. Я и его знаю, — какой он инспектор? Недоучка, дурачок, лакеишка…
В 1919
году у профессора
отняли из 5 комнат 3. Тогда он заявил Марье Степановне...
Безобразный нищий всё еще стоял в дверях, сложа руки, нем и недвижим — на его ресницах блеснула слеза: может быть первая слеза — и слеза отчаяния!.. Такие слезы истощают душу,
отнимают несколько
лет жизни, могут потопить в одну минуту миллион сладких надежд! они для одного человека — что был Наполеон для вселенной: в десять
лет он подвинул нас целым веком вперед.
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее и
отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый
год пускает новые отрасли, и каждый
год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я не знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!.. в продолжении 17-ти
лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью.
— Родила я сыночка —
отняли его у меня, а меня загнали сюда, и не могу я здесь быть! Они говорят — помер ребёночек мой; дядя-то с тёткой говорят, опекуны мои. Может, они убили, подкинули его, ты подумай-ка, добрый мой! Мне ещё два
года во власти у них быть до законного возраста, а здесь я не могу!
Анализируя значение таксы для бедных, Овэн утверждал, что она с каждым
годом должна увеличиваться и что наконец общество должно будет насильственно
отнять у бедных большую часть прежнего вспоможения (что и случилось).
Три пальца ему
отняли, а остальные зажили, так что он мог работать, и еще двадцать
лет продолжал жить — сначала в работниках, а потом, под старость, в караульщиках.
Сотник, уже престарелый, с седыми усами и с выражением мрачной грусти, сидел перед столом в светлице, подперши обеими руками голову. Ему было около пятидесяти
лет; но глубокое уныние на лице и какой-то бледно-тощий цвет показывали, что душа его была убита и разрушена вдруг, в одну минуту, и вся прежняя веселость и шумная жизнь исчезла навеки. Когда взошел Хома вместе с старым козаком, он
отнял одну руку и слегка кивнул головою на низкий их поклон.
— В пять
лет бог дает удовольствие, так и то хочет
отнять, — начал он.
Авдотья Максимовна (вставая и покрываясь платком). Да отсохни у меня язык, если я у него попрошу хоть копейку! (Подходит к нему.) Не будет вам счастья, Виктор Аркадьич, за то, что вы наругались над бедной девушкой… Вы у меня всю жизнь
отняли. Мне теперь легче живой в гроб лечь, чем домой явиться: родной отец от меня отступится; осрамила я его на старости
лет; весь город будет на меня пальцами показывать.
— Да черт с ней, не об этом дело, но мне хоть сегодня ногами вперед да и со двора. Это змея, а не женщина, лучшие
лета жизни
отняла у меня. Не об этом речь.
Но через
год князь приехал в имение, поссорился с Ихменевым, — по наговорам, будто тот интриговал, чтобы женить Алешу на своей 17-летней дочери, Наташе, —
отнял у него управление именьем, сделал на него начет и завел процесс.
И он рассказал мне, что Ольга
отняла у него комнату, прогнала старуху-няню, служившую у Урбенина десять
лет, вечно кричит и злится.
Отнимите у человека или у народа деньги, товары, скот и ваше насилие, грабеж окончится вместе с вашим уходом. Течение времени, конечно, не сделает вашего преступления делом хорошим, но оно уничтожит его последствия. Ограбленные люди могут вновь приобрести то, что у них было отнято, Но
отнимите у народа землю, и ваш грабеж будет продолжаться вечно. Он будет новым грабежом для каждого нового ряда сменяющихся поколений, для каждого нового
года, для каждого нового дня.
Господин в цилиндре
отнимал ее у Грохольского, пел, бил Грохольского и ее, сек под окном мальчишку, объяснялся в любви, катал ее на шарабане… О, сны! В одну ночь, с закрытыми глазами и лежа, можно иногда прожить не один десяток счастливых
лет… Лиза в эту ночь прожила очень много и очень счастливо, несмотря даже и на побои…
Это была паровая мельница, построенная
лет пять назад. Она
отняла у отца ее две трети «давальцев». На ней мололи тот хлеб, что хранился в длинном ряде побурелых амбаров, шедших вдоль берега реки, только ниже, у самой воды. Сваи, обнаженные после половодья, смотрели, частоколом, и поверх его эти бурые ящики, все одной и той же формы, точно висели в воздухе.
Из всех сотрудников он только и втянут был по доброй воле в эту"галеру", и другой бы на его месте давным-давно ушел, тем более что у нас с ним лично не было никаких затянувшихся счетов. Он не был мне ничего должен, и я ему также. Вся возня с журналом в течение более полутора
года не принесла ему никаких выгод, а, напротив,
отняла много времени почти что даром.
И теперь, когда ей было уже более тридцати
лет, такая же красивая, видная, как прежде, в широком пеньюаре, с полными, белыми руками, она думала только о муже и о своих двух девочках, и у нее было такое выражение, что хотя вот она говорит и улыбается, но всё же она себе на уме, всё же она на страже своей любви и своих прав на эту любовь и всякую минуту готова броситься на врага, который захотел бы
отнять у нее мужа и детей.
— Поздно!.. Ты
отнял у меня все… все, что только для меня дорого было в жизни, что я доставал тринадцатью
годами унижения и кровавых трудов… все!.. Расплачивайся! Час настал!
Одно только, что я могу сделать для матери, у которой
отнимаю все ее благо, — это позволить ей видеться с Антонио у меня не через три
года, как я сказал вашему супругу, а каждый
год, но с условиями вам, конечно, уж известными.
В слове кого заключалась дьявольская ирония. Подобные слова
отнимают несколько
лет жизни у человека, на которого устремлены; они сушат сердце, растравляют жизнь; воспоминание о них поднимает волос дыбом посреди пирушки, когда ходит чаша круговая, пронимает дрожью и в объятиях любви.
Господи, дай ей насладиться упоениями, восторгами любви, удовольствиями супруги, матери, всеми благами жизни; вознагради хоть ее всем, что
отнимаешь у меня в лучшие
годы мои; дай мне хоть в одной из обителей твоих порадоваться ее счастием!..
Гаринова охотно приняла все это за правду и, как кажется, не осталась в долгу у Николая Егоровича за его попечения о ее артистической судьбе, так как последний, за все время ее пребывания среди слушательниц драматических курсов и даже по выходе, что случилось через
год, не
отнимал у нее своего расположения и часто посещал ее один и с Мариным.
Лишенный имения, прав гражданина, отечества, с одною честию, которой не в силах
отнять у меня соединенные приговоры всех владык земных, я вынужден был, после нескольких
лет изгнанничества среди гостеприимных, свободных Альпов, искать себе гражданской жизни.
Ужасные дни! они
отняли у городничего несколько
лет жизни.
Прошло опять несколько дней, Фиоравенти не являлся за своею жертвою. Ужасные дни! Они
отняли у барона несколько
годов жизни. Не узнало бы высшее дворянство, не проведали бы родня, знакомые, кто-нибудь, хоть последний из его вассалов, что сын отдается в лекаря, как отдают слугу на
годы в учение сапожному, плотничному мастерству?.. Эти мысли тревожили его гораздо более самой жертвы.
Каково же было ее огорчение, когда она в описанный нами день получила от Станиславы письмо из Варшавы, в котором та уведомляла ее, что она уже более
года как разошлась с мужем, который
отнял у нее сына и почти выгнал из дому. Она просила «сильную при дворе» сестру заступиться за нее перед регентом и заставить мужа вернуть ей ребенка. Таким образом, и это последнее убежище ускользало от несчастной Якобины.
Агнеса еще кормила его; ему было только десять месяцев, а мать наложила на себя обет не
отнимать детей от груди прежде
года — видела ли она в этом продолжительном кормлении залог их здоровья или ей жаль было оторвать от себя дитя, которое питала своей жизнью, с которым она составляла как бы одно существо.
Много
лет ищешь ты урочища „стыдно сказать“, что
отнял у твоего прадедушки незаконными путями сенатский курьер Лизоблюдкин, много денег потратили межевым, а все попусту.
Между ними всегда ходили какие-нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких-то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797-м
году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа
отняли), то об имеющем через семь
лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором всё будет вольно и так будет просто, что ничего не будет.