Неточные совпадения
— Ну, и не говорите, — посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало как будто благообразнее: похудело, опали щеки, шире
открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст, он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного
в глухом уездном
городе.
Город с утра сердито заворчал и распахнулся,
открылись окна домов, двери, ворота, солидные люди поехали куда-то на собственных лошадях, по улицам зашагали пешеходы с тростями, с палками
в руках, нахлобучив шляпы и фуражки на глаза, готовые к бою; но к вечеру пронесся слух, что «союзники» собрались на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, — улицы снова опустели, окна закрылись,
город уныло притих.
Задолго до въезда
в город глазам нашим
открылись три странные массы гор, не похожих ни на одну из виденных нами.
День прошел благополучно, но
в ночь Маша занемогла. Послали
в город за лекарем. Он приехал к вечеру и нашел больную
в бреду.
Открылась сильная горячка, и бедная больная две недели находилась у края гроба.
— Никак невозможно-с.
В Кувшинниково еще заехать нужно. Пал слух, будто мертвое тело там
открылось. А завтра, чуть свет,
в город поспевать.
В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года
открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики, становились
в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими
городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие
в столицу только на зиму, платили «халтуру» полиции.
В монастыре обыкновенно смотрели старинную церковь и взбирались на колокольню, откуда
открывался далекий вид.
В ясную погоду старались увидеть белые пятнышки губернского
города и излучины Днепра на горизонте.
— Послушай, Веля, — заговорил он, взяв ее за руку. — Там сейчас говорили:
в больших
городах девушки учатся всему, перед тобой тоже могла бы
открыться широкая дорога… А я…
— Ты… ты… ты всей смуте заводчик! Если б не доброта моя, давно бы тебя
в суздаль-монастырь упечь надо! не посмотрела бы, что ты генерал, а так бы вышколила, что позабыл бы, да и другим бы заказал
в семействе смутьянничать! Натко, прошу покорно,
в одном
городе живут, вместе почти всю дорогу ехали и не могли друг дружке
открыться, какой кто матери презент везет!
Между тем дела Евгения Михайловича шли всё хуже и хуже. Магазин был заложен. Торговля не шла.
В городе открылся другой магазин, а проценты требовали. Надо было занимать опять за проценты. И кончилось тем, что магазин и весь товар был назначен к продаже. Евгений Михайлович и его жена бросались повсюду и нигде не могли достать тех 400 рублей, которые нужны были, чтобы спасти дело.
— Неужели это уж Севастополь? — спросил меньшой брат, когда они поднялись на гору, и перед ними
открылись бухта с мачтами кораблей, море с неприятельским далеким флотом, белые приморские батареи, казармы, водопроводы, доки и строения
города, и белые, лиловатые облака дыма, беспрестанно поднимавшиеся по желтым горам, окружающим
город, и стоявшие
в синем небе, при розоватых лучах солнца, уже с блеском отражавшегося и спускавшегося к горизонту темного моря.
Одним словом, всему
городу вдруг ясно
открылось, что это не Юлия Михайловна пренебрегала до сих пор Варварой Петровной и не сделала ей визита, а сама Варвара Петровна, напротив, «держала
в границах Юлию Михайловну, тогда как та пешком бы, может, побежала к ней с визитом, если бы только была уверена, что Варвара Петровна ее не прогонит». Авторитет Варвары Петровны поднялся до чрезвычайности.
Самый дом занимал вершину главного холма, и с верхней его террасы
открывался великолепный вид на весь
город, на сосновый бор, охвативший его живым кольцом, и на прятавшиеся
в этом лесу заимки.
Так молча проходили они по спящему Иерусалиму, и вот уже за ворота
города они вышли, и
в глубокой лощине, полной загадочно-неподвижных теней,
открылся им Кедронский поток.
Рядом с Мещанской гильдией, на противоположной стороне Фонтанки, с балкона дома Шамо, где жил тогда пишущий эти строки,
открывался чуть ли не лучший, чуть ли не самый страшный вид
в целом
городе на это пожарище.
Доброго настроения ее духа нимало не испортила даже откровенность Жозефа, который, наконец, решился признаться сестре, что он прогусарил ее деньгами, но только уже не оправдывался тем, что его обокрали, как он думал сказать прежде, а прямо
открылся, что, переехав границу, куда должен был бежать от преследования за дуэль, он
в первом же
городе попал на большую игру и, желая поправить трудные обстоятельства, рискнул, и сначала очень много выиграл, но увлекся, не умел вовремя забастовать и проигрался
в пух.
В таком именно состоянии был я, когда увидел блестящий крест Киевской печерской лавры и вслед за тем передо мною
открылись киевские высоты со всею чудною нагорною панорамою этого живописного
города.
Закрытие университета подняло сочувствие к нему всего
города. На Невском
в залах Думы
открылись целые курсы с самыми популярными профессорами. Начались, тогда еще совсем внове, и литературные вечера
в публичных залах.
В зале Пассажа, где и раньше уже состоялся знаменитый диспут Погодина с Костомаровым, читались лекции; а потом пошло увлечение любительскими спектаклями,
в которых и я принимал участие.
«Люцерн, старинный кантональный
город, лежащий на берегу озера четырех кантонов, — говорит Murray, — одно из самых романтических местоположений Швейцарии;
в нем скрещиваются три главные дороги; и только на час езды на пароходе находится гора Риги, с которой
открывается один из самых великолепных видов
в мире».
В один из этих годов
открылась утайка или, лучше сказать, похищение тысячной суммы
в губернском общественном банке
города Приречья.
Из этой беседки, построенной на самом возвышенном месте сада,
открывался прелестный вид на Москву-реку и заречную часть
города, с видневшимися кругом нее густыми лесами, окружавшими со всех сторон
в те далекие времена нашу первопрестольную столицу.
Позже всего дошли слухи до
города — словно больно и трудно им было продираться сквозь каменные стены по шумным и людным улицам. И какие-то голые, ободранные, как воры, пришли они — говорили, что кто-то себя сжег, что
открылась новая изуверская секта.
В Знаменское приехали люди
в мундирах, ничего не нашли, а дома и бесстрастные лица ничего им не сказали, — и они уехали обратно, позвякивая колокольцами.
Моя камера находится на высоте пятого этажа, и
в решетчатое окно
открывается прекрасный вид на далекий
город и часть пустынного поля, уходящего направо; налево же, вне пределов моего зрения, продолжается предместье
города и находится, как мне сказали, церковь с прилегающим к ней городским кладбищем. О существовании церкви и даже кладбища я знал, впрочем, и раньше по печальному перезвону колоколов, какого требует обычай при погребении умерших.
Представил себе лошадиную морду — и
в ней
открывалось что-то милое, и с нежной благодарностью думалось о ее вековечной работе, о других лошадях, о других деревнях, селах и
городах…