Яков видел, что монах очень подружился с Ольгой, его уважала бессловесная Вера Попова, и даже Мирон, слушая рассказы дяди о его странствованиях, о людях, не морщился, хотя после смерти
отца Мирон стал ещё более заносчив, сух, распоряжался по фабрике, как старший, и покрикивал на Якова, точно на служащего.
Неточные совпадения
— Плохая надежда на Служнюю слободу,
отец келарь, — говорил он. — Смущает мужиков Белоус, а поп
Мирон древоголов вельми…
— Вот то-то и дело, что отмалчивается поп
Мирон не к добру. Нечисто дело,
отец келарь… Только и Белоус ничего не возьмет: крепок монастырь, а за нас предстательство преподобного Прокопия.
— Врут, конечно, — сказал
Мирон жене или Якову, который тоже, наклонясь над газетой, читал тревожные телеграммы, соображая: чем всё это грозит ему? Артамонов старший, махнув рукою, пошёл на двор, там солнце до того накалило булыжник, что тепло его проникало сквозь мягкие подошвы бархатных сапогов. Из окна сыпались сухенькие, поучающие слова
Мирона; Яков, стоя с газетой в руках у окна, видел, как
отец погрозил кому-то своим багровым кулаком.
Мирон был недоступен насмешкам,
отец явно и боязливо сторонился его; это было понятно Якову.
Мирона все боялись и на фабрике и дома, от матери и фарфоровой его жены до Гришки, мальчика, отворявшего парадную дверь. Когда
Мирон шёл по двору, казалось, что длинная тень его творит вокруг тишину.
На скамье, под окном кухни, сидел согнувшись
Мирон; в одной его руке дымилась папироса, другою он раскачивал очки свои, блестели стёкла, тонкие золотые ниточки сверкали в воздухе; без очков нос
Мирона казался ещё больше. Яков молча сел рядом с ним, а
отец, стоя посреди двора, смотрел в открытое окно, как нищий, ожидая милостыни. Ольга возвышенным голосом рассказывала Наталье, глядя в небо...
—
Мирон сменит, Яков.
Мирон будет инженером, — сказал Илья и, высунув руку за окно, стряхнул пепел папиросы.
Отец напомнил...
— Тихон знает! — сердито повторил
отец. — Пошли,
Мирон.
Его лиловатое, раздутое лицо брезгливо дрожало, нижняя губа отваливалась; за
отца было стыдно пред людями. Сестра Татьяна целые дни шуршала газетами, тоже чем-то испуганная до того, что у неё уши всегда были красные.
Мирон птицей летал в губернию, в Москву и Петербург, возвратясь, топал широкими каблуками американских ботинок и злорадно рассказывал о пьяном, распутном мужике, пиявкой присосавшемся к царю.
Яков слышал, как однажды, после обычного столкновения
отца с
Мироном, Митя сказал
Мирону...
Яков всегда отвечал неохотно, коротко, но понятно; по его словам выходило, что
Мирон говорит: Россия должна жить тем же порядком, как живёт вся Европа, а Горицветов верит, что у России свой путь. Тут Артамонову старшему нужно было показать сыну, что у него,
отца, есть на этот счёт свои мысли, и он внушительно сказал...
Артамонов знал, что именно
Мирон метит в честные люди и что
отец его ездил в Москву хлопотать, чтоб
Мирона кто-то там назначил кандидатом в государеву думу. И смешно и опасно представить этого журавля-племянника близко к царю. Вдруг вбежал растрёпанный, расстёгнутый Алексей и запрыгал, затрещал...
— Ну, знаешь —
отец,
Мирон, расспросы… Это всё — не нужно. Деньги — в Москве, денег я могу достать много, хороших…
Житейкина, Барского, Воропонова и ещё несколько человек почтенных горожан
отец пригласил сам, против желания
Мирона, и
Мирон был явно возмущён этим; посидев за поминальным столом не более получаса, он встал и ушёл, шагая, как журавль.
Подлинно, вы счастливый
отец,
Мирон Осипович, счастливый!
Свои деньги Поликарп Тарасыч давно проиграл, у
отца просить не смел и теперь проигрывал женино приданое, хотя
Мирон Никитич за дочерью и не дал больших денег, а только обещал «не обидеть».