Неточные совпадения
Но с приездом
отца для Кити изменился весь тот
мир, в котором она жила.
Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый
мир для Левина. Это был
мир, в котором жили и умерли его
отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.
— Я помню про детей и поэтому всё в
мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от
отца, или тем, что оставлю с развратным
отцом, — да, с развратным
отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж,
отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
Впрочем, ради дочери прощалось многое
отцу, и
мир у них держался до тех пор, покуда не приехали гостить к генералу родственницы, графиня Болдырева и княжна Юзякина: одна — вдова, другая — старая девка, обе фрейлины прежних времен, обе болтуньи, обе сплетницы, не весьма обворожительные любезностью своей, но, однако же, имевшие значительные связи в Петербурге, и перед которыми генерал немножко даже подличал.
И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из
мира вытеснят и нас!
Утешительные фразы, которые они говорили
отцу — что ей там будет лучше, что она была не для этого
мира, — возбуждали во мне какую-то досаду.
Два-три десятка детей ее возраста, живших в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет матери и
отца, переимчивые, как все дети в
мире, вычеркнули раз-навсегда маленькую Ассоль из сферы своего покровительства и внимания.
Теперь не худо б было сряду
На дочь и на
отца,
И на любовника глупца,
И на весь
мир излить всю желчь и всю досаду.
— Это, батюшка, земля стоит на трех рыбах, — успокоительно, с патриархально-добродушною певучестью объяснял мужик, — а против нашего, то есть,
миру, известно, господская воля; потому вы наши
отцы. А чем строже барин взыщет, тем милее мужику.
—
Отец — кузнецом был, крутого характера человек, неуживчивый, и его по приговору общества выслали в Сибирь, был такой порядок: не ладит мужик с
миром — в Сибирь мужика как вредного.
В доме какая радость и
мир жили! Чего там не было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой из большого дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами
отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
Я все это напредставил и выдумал, а оказывается, что в
мире совсем не то; мне вот так радостно и легко: у меня
отец — Версилов, у меня друг — князь Сережа, у меня и еще»… но об еще — оставим.
Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи о соблазнах, о том, что они должны прийти в
мир, о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут люди, и о каких-то ангелах детей, которые видят лицо
Отца Небесного. «Как жалко, что это так нескладно, — думал он, — а чувствуется, что тут что-то хорошее».
— Легкомысленны словеса твои, отче! — возвысил голос и
отец Паисий, — посту и подвижничеству твоему удивляюсь, но легкомысленны словеса твои, якобы изрек юноша в
миру, непостоянный и младоумный. Изыди же, отче, повелеваю тебе, — прогремел в заключение
отец Паисий.
Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же солидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они солидарны с
отцами их во всех злодействах
отцов, то уж, конечно, правда эта не от
мира сего и мне непонятна.
Если они на земле тоже ужасно страдают, то уж, конечно, за
отцов своих, наказаны за
отцов своих, съевших яблоко, — но ведь это рассуждение из другого
мира, сердцу же человеческому здесь на земле непонятное.
— Помни, юный, неустанно, — так прямо и безо всякого предисловия начал
отец Паисий, — что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых
мира сего не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего.
Образ Христов хранят пока в уединении своем благолепно и неискаженно, в чистоте правды Божией, от древнейших
отцов, апостолов и мучеников, и, когда надо будет, явят его поколебавшейся правде
мира.
Христианство сначала понимало, что с тем понятием о браке, которое оно развивало, с тем понятием о бессмертии души, которое оно проповедовало, второй брак — вообще нелепость; но, делая постоянно уступки
миру, церковь перехитрила и встретилась с неумолимой логикой жизни — с простым детским сердцем, практически восставшим против благочестивой нелепости считать подругу
отца — своей матерью.
Нельзя ничего себе представить больше противуположного вечно движущемуся, сангвиническому Сенатору, иногда заезжавшему домой, как моего
отца, почти никогда не выходившего со двора, ненавидевшего весь официальный
мир — вечно капризного и недовольного.
Отец мой заметил, что предложить
мир скорее дело победителя.
Мужики презирали его и всю его семью; они даже раз жаловались на него
миром Сенатору и моему
отцу, которые просили митрополита взойти в разбор. Крестьяне обвиняли его в очень больших запросах денег за требы, в том, что он не хоронил более трех дней без платы вперед, а венчать вовсе отказывался. Митрополит или консистория нашли просьбу крестьян справедливой и послали
отца Иоанна на два или на три месяца толочь воду. Поп возвратился после архипастырского исправления не только вдвое пьяницей, но и вором.
В нем можно поместить, не стесняя хозяев, все семьи крестьян, пущенных по
миру отцом дюка, а их очень много.
И это особенно относится к теологической мысли о Боге-Отце, о Боге как Творце
мира.
Это и означало, что мысль о Боге-Отце, Творце
мира, мне представлялась наиболее зараженной и искаженной космоморфизмом и социоморфизмом.
Активно участвовали такие видные представители католического
мира, как
отец Жиле, впоследствии генерал доминиканского ордена,
отец Лабертоньер, представитель радикального течения католического модернизма, и особенно активен был Жак Маритен, о котором речь впереди.
Я нашел в библиотеке
отца «Критику чистого разума» Канта и «Философию духа» Гегеля (третья часть «Энциклопедии»), Все это способствовало образованию во мне своего субъективного
мира, который я противополагал
миру объективному.
Это было что-то вроде обета. Я обозревал весь известный мне мирок. Он был невелик, и мне было не трудно распределить в нем истину и заблуждение. Вера — это разумное, спокойное настроение
отца. Неверие или смешно, как у капитана, или сухо и неприятно, как у молодого медика. О сомнении, которое остановить труднее, чем было Иисусу Навину остановить движение
миров, — я не имел тогда ни малейшего понятия. В моем мирке оно не занимало никакого места.
Я вдруг вспомнил далекий день моего детства. Капитан опять стоял среди комнаты, высокий, седой, красивый в своем одушевлении, и развивал те же соображения о
мирах, солнцах, планетах, «круговращении естества» и пылинке, Навине, который, не зная астрономии, останавливает все мироздание… Я вспомнил также
отца с его уверенностью и смехом…
Я посмотрел на
отца, ожидая, что он установит опрокидывающийся
мир на прежнее место, но он кивнул головой и сказал...
А в прорехе появлялись новые звезды и опять проплывали, точно по синему пруду… Я вспомнил звездную ночь, когда я просил себе крыльев… Вспомнил также спокойную веру
отца… Мой
мир в этот вечер все-таки остался на своих устоях, но теперешнее мое звездное небо было уже не то, что в тот вечер. Воображение охватывало его теперь иначе. А воображение и творит, и подтачивает веру часто гораздо сильнее, чем логика…
— Не поминай ты мне про фабрику, разбойник! — стонал старик. — И тебя прокляну… всех! По
миру меня пустили, родного
отца!
Эта неудача для Галактиона имела специальное значение. Прохоров показал ему его полную ничтожность в этом деловом
мире. Что он такое в самом деле? Прохоров только из вежливости не наговорил ему дерзостей. Уезжая из этого разбойничьего гнезда, Галактион еще раз вспомнил слова
отца.
Тот же диалектический процесс совершается в творении, но таинственно отраженным: история
мира проходит эпохи
Отца, Сына и Духа.
Стены нашей тюрьмы, все эти гносеологические категории, давящая нас пространственность, временность, необходимость, закон тождества воздвигнуты нашим грехом, нашей виной перед Смыслом
мира, изменой
Отцу.
Дитя-мир — несовершенное, не равное
Отцу по достоинству, не осуществленная идея бытия, бытие, смешанное с небытием.
Он Божественный посредник между
Отцом и дитятею-миром, восставшим на
Отца и отпавшим от Него.
Бог
Отец потому и творит
мир, что у Него есть Сын, что в Нем пребывает бесконечная Любовь: во имя Сына.
Христос был распят тем
миром, который ждал своего мирского царя, ждал князя этого
мира и не имел той любви к
Отцу, которая помогла бы узнать Сына.
Но грех потому искупляется, и мир-дитя потому имеет оправдание, что в нем рождается совершенное, божественное, равное
Отцу дитя-Христос, что в нем является Логос во плоти и принимает на себя грехи
мира, что дитя-Христос жертвует собой во имя спасения дитяти-мира.
Идея Единого Бога или Бога
Отца сама по себе не делает понятным ни распад между творением и Творцом, ни возврат творения Творцу, не осмысливает мистическое начало
мира и его истории.
[Потрясающий образ Иоахима из Флориды хорошо нарисован в книге Жебара «Мистическая Италия».] «Если Третье Царство — иллюзия, какое утешение может остаться христианам перед лицом всеобщего расстройства
мира, который мы не ненавидим лишь из милосердия?» «Есть три царства: царство Ветхого Завета,
Отца, царство страха; царство Нового Завета, Сына, царство искупления; царство Евангелия от Иоанна, Св.
Сын Божий должен был быть распят и растерзан в
мире, чтобы дитя-мир могло полюбить
Отца и свободно спастись, вернуться в его лоно.
Ее пленяли и Гретхен, и пушкинская Татьяна, и мать Гракхов, и та женщина, кормящая своею грудью
отца, для которой она могла служить едва ли не лучшей натурщицей в целом
мире.
Ребенок был очень благонравен, добр и искренен. Он с почтением стоял возле матери за долгими всенощными в церкви Всех Скорбящих; молча и со страхом вслушивался в громовые проклятия, которые его
отец в кругу приятелей слал Наполеону Первому и всем роялистам; каждый вечер повторял перед образом: «но не моя, а твоя да совершится воля», и засыпал, носясь в нарисованном ему
мире швейцарских рыбаков и пастухов, сломавших несокрушимою волею железные цепи несносного рабства.
Стало быть, — думаю я вот теперь, — стало быть, то, что я задумала — моя мечта заразить их всех, заразить их
отцов, матерей, сестер невест, — хоть весь
мир, — стало быть, это все было глупостью, пустой фантазией, раз я остановилась?..
По всем этим признакам, которые я успел сообщить читателю об детях Захаревского, он, я полагаю, может уже некоторым образом заключить, что птенцы сии явились на божий
мир не раззорити, а преумножити дом
отца своего.
— Да благословит же тебя бог, как я благословляю тебя, дитя мое милое, бесценное дитя! — сказал
отец. — Да пошлет и тебе навсегда
мир души и оградит тебя от всякого горя. Помолись богу, друг мой, чтоб грешная молитва моя дошла до него.
Отец Федор говорит, что они паче душегубцев и воров, что сии немногим зло причиняют, а они по всему
миру распространяют его.
У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот господин сойдет оттуда и скажет твоему
отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба или как там его зовут?» — с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи такие твердые лапы, что скорее
мир повернется в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук…