Неточные совпадения
Дети? В Петербурге дети не мешали жить
отцам. Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве —
Львов, например, — дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан жить для себя, как должен жить образованный человек.
Так к году Лев-отец не шуткой думать стал,
Чтобы сынка невежей не оставить,
В нем царску честь не уронить,
И чтоб, когда сынку придётся царством править,
Не стал бы за сынка народ
отца бранить.
Правый глаз
отца, неподвижно застывший, смотрел вверх, в угол, на бронзовую статуэтку Меркурия, стоявшего на одной ноге,
левый улыбался, дрожало веко, смахивая слезы на мокрую, давно не бритую щеку; Самгин-отец говорил горлом...
— Вы — кадетка, а дети интеллигентов — всегда
левее отцов, и значит…
Старик Обломов как принял имение от
отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил весь век в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие были пути сбыта
полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
Но
отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и
Лев. «Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов в семь, подъехали к отелю.
— О нет… тысячу раз нет, Софья Игнатьевна!.. — горячо заговорил Половодов. — Я говорю о вашем
отце, а не о себе… Я не
лев, а вы не мышь, которая будет разгрызать опутавшую
льва сеть. Дело идет о вашем
отце и о вас, а я остаюсь в стороне. Вы любите
отца, а он, по старческому упрямству, всех тащит в пропасть вместе с собой. Еще раз повторяю, я не думаю о себе, но от вас вполне зависит спасти вашего
отца и себя…
Когда Надежда Васильевна улыбалась, у нее на широком белом лбу всплывала над
левой бровью такая же морщинка, как у Василья Назарыча. Привалов заметил эту улыбку, а также едва заметный жест
левым плечом, — тоже отцовская привычка. Вообще было заметно сразу, что Надежда Васильевна ближе стояла к
отцу, чем к матери. В ней до мельчайших подробностей отпечатлелись все те характерные особенности бахаревского типа, который старый Лука подводил под одно слово: «прерода».
— Та птица Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и
полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет на земле до своего предела… А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних
отцов.
Все сели на полу в кружок: против покута пан
отец, по
левую руку пан Данило, по правую руку пани Катерина и десять наивернейших молодцов в синих и желтых жупанах.
Выстрелил пан Данило — не попал. Нацелился
отец… Он стар; он видит не так зорко, как молодой, однако ж не дрожит его рука. Выстрел загремел… Пошатнулся пан Данило. Алая кровь выкрасила
левый рукав козацкого жупана.
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне было так радостно. Я была в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла в детстве: и
полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая мать моя! Какая любовь у ней в очах! Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу…
Отец! — тут она вперила в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал мать мою?
Широко и весело зажила Вера Ивановна на Пречистенке, в лучшем из своих барских особняков, перешедших к ней по наследству от
отца. У нее стали бывать и золотая молодежь, и модные бонвиваны —
львы столицы, и дельные люди, вплоть до крупных судейских чинов и адвокатов. Большие коммерческие дела после
отца Вера Ивановна вела почти что лично.
Повторяю: я и теперь не знаю, стояла ли подпись
отца на приговоре военно — судной комиссии, или это был
полевой суд из одних военных. Никто не говорил об этом и никто не считал это важным. «Закон был ясен»…
Образ
отца сохранился в моей памяти совершенно ясно: человек среднего роста, с легкой наклонностью к полноте. Как чиновник того времени, он тщательно брился; черты его лица были тонки и красивы: орлиный нос, большие карие глаза и губы с сильно изогнутыми верхними линиями. Говорили, что в молодости он был похож на Наполеона Первого, особенно когда надевал по — наполеоновски чиновничью треуголку. Но мне трудно было представить Наполеона хромым, а
отец всегда ходил с палкой и слегка волочил
левую ногу…
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет
отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан.
Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся в темноте. У
левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
—
Отцу не хотел служить, а бесу служишь. Ну, да это твое дело… Сам не маленький и правую руку от
левой отличишь.
И мать, и дочери, все тотчас же бросились к Нине Александровне, за ними сам
отец семейства, Иван Федорович, только что явившийся домой; за ними же поплелся и князь
Лев Николаевич, несмотря на изгнание и жесткие слова; но, по распоряжению Варвары Ардалионовны, его и там не пустили к Аглае.
— Подожди, брат; я пойду, а ты подожди… потому… объясни мне хоть ты,
Лев Николаич, хоть ты: как всё это случилось и что все это означает, во всем, так сказать, его целом? Согласись, брат, сам, — я
отец; все-таки ведь
отец же, потому я ничего не понимаю; так хоть ты-то объясни!
— Что же вы про тех-то не скажете? — нетерпеливо обратилась Вера к
отцу. — Ведь они, коли так, сами войдут: шуметь начали.
Лев Николаевич, — обратилась она к князю, который взял уже свою шляпу, — там к вам давно уже какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к вам не допускает.
— Если вы говорите, — начала она нетвердым голосом, — если вы сами верите, что эта… ваша женщина… безумная, то мне ведь дела нет до ее безумных фантазий… Прошу вас,
Лев Николаич, взять эти три письма и бросить ей от меня! И если она, — вскричала вдруг Аглая, — если она осмелится еще раз мне прислать одну строчку, то скажите ей, что я пожалуюсь
отцу и что ее сведут в смирительный дом…
—
Левая рука вывихнута, а одна нога, кажется, сломана, — сообщил ей
отец, бегом возвращаясь из сарайной. — Где у нас свинцовая примочка? нашатырный спирт? Он лежит в обмороке.
Пока Женни сняла с себя мундир,
отец надел треуголку и засунул шпагу, но, надев мундир, почувствовал, что эфесу шпаги неудобно находиться под полою, снова выдернул это смертоносное орудие и, держа его в
левой руке, побежал в училище.
Евсеич приготовил мне самое легонькое удилище и навязал тонкую лесу с маленьким крючком; он насадил крошечный кусочек мятого хлеба, закинул удочку и дал мне удилище в правую руку, а за
левую крепко держал меня
отец: ту же минуту наплавок привстал и погрузился в воду, Евсеич закричал: «Тащи, тащи…» — и я с большим трудом вытащил порядочную плотичку.
Изредка езжал я с
отцом в поле на разные работы, видел, как полют яровые хлеба: овсы, полбы и пшеницы; видел, как крестьянские бабы и девки, беспрестанно нагибаясь, выдергивают сорные травы и, набрав их на
левую руку целую охапку, бережно ступая, выносят на межи, бросают и снова идут полоть.
По моей усильной просьбе
отец согласился было взять с собой ружье, потому что в полях водилось множество
полевой дичи; но мать начала говорить, что она боится, как бы ружье не выстрелило и меня не убило, а потому
отец, хотя уверял, что ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его дома.
Как только провяла земля, начались
полевые работы, то есть посев ярового хлеба, и
отец стал ездить всякий день на пашню.
Отец прибавил, что поедет после обеда осмотреть все
полевые работы, и приглашал с собою мою мать; но она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на них и что если он хочет, то может взять с собой Сережу.
— А я, ваше благородие, с малолетствия по своей охоте суету мирскую оставил и странником нарекаюсь;
отец у меня царь небесный, мать — сыра земля; скитался я в лесах дремучих со зверьми дикиими, в пустынях жил со
львы лютыими; слеп был и прозрел, нем — и возглаголал. А более ничего вашему благородию объяснить не могу, по той причине, что сам об себе сведений никаких не имею.
Все это я, разумеется, за своим астрономом знал и всегда помогал
отцу: своих подседельную и подручную, бывало, на
левом локте поводами держу и так их ставлю, что они хвостами дышловым в самую морду приходятся, а дышло у них промежду крупов, а у самого у меня кнут всегда наготове, у астронома перед глазами, и чуть вижу, что он уже очень в небо полез, я его по храпе, и он сейчас морду спустит, и отлично съедем.
Из них выделялись: направо Кассаньяк-отец, которому недоставало только бубнового туза на спину, чтоб быть в полной парадной форме; налево — Гамбетта, который, как капельмейстер оркестром, ловко дирижировал «
левою» и «республиканским союзом».
Дьякон, уже загнувший все пять пальцев
левой руки, секунду подумал, глядя в глаза
отцу Захарии, и затем, разжав
левую руку, с тем чтобы загибать ею правую, произнес...
Выхожу я с просфорой на
левый клирос, так как я с покойным дьячком Ефимычем на
левом клиросе тонким голосом пел, и вдруг мне в народе представились и матушка, и
отец, и братец Иван Афанасьевич.
—
Отец Савелий, вообразите-с: прохожу улицей и вдруг слышу говор. Мещане говорят о дожде, что дождь ныне ночью был послан после молебствия, а сей (Ахилла уставил указательный палец
левой руки в самый нос моргавшего Данилки), а сей это опровергал.
Написав донесение начальнику
левого фланга, генералу Козловскому, в Грозную, и письмо
отцу, Воронцов поспешил домой, боясь недовольства жены за то, что навязал ей чужого, страшного человека, с которым надо было обходиться так, чтобы и не обидеть и не слишком приласкать.
«Пусть
левая не знает, что делает правая», и «не надежен для царства божия работник, взявшийся за плуг и оглядывающийся назад». «Не радуйтесь тому, что бесы повинуются вам, а ищите того, чтобы имена ваши были написаны на небесах». «Будьте совершенны, как совершенен
отец ваш небесный». «Ищите царствия божия и правды его».
Отец, лёжа на постели, мигал
левым глазом, в его расширенном зрачке неугасимо мерцала острая искра ужаса, а пальцы руки всё время хватали воздух, ловя что-то невидимое, недающееся.
Потом явилась дородная баба Секлетея, с гладким лицом, тёмными усами над губой и бородавкой на
левой щеке. Большеротая, сонная, она не умела сказывать сказки, знала только песни и говорила их быстро, сухо, точно сорока стрекотала. Встречаясь с нею,
отец хитро подмигивал, шлёпал ладонью по её широкой спине, называл гренадёром, и не раз мальчик видел, как он, прижав её где-нибудь в угол, мял и тискал, а она шипела, как прокисшее тесто.
Вся
левая половина его тела точно стремилась оторваться от правой, спокойно смотревшей мёртвым глазом куда-то сквозь потолок. Матвею было страшно, но не жалко
отца; перед ним в воздухе плавало белое, тающее лицо женщины. Голос старика напоминал ему шипение грибов, когда их жарят на сковороде.
И замолчал, как ушибленный по голове чем-то тяжёлым: опираясь спиною о край стола,
отец забросил
левую руку назад и царапал стол ногтями, показывая сыну толстый, тёмный язык.
Левая нога шаркала по полу, как бы ища опоры, рука тяжело повисла, пальцы её жалобно сложились горсточкой, точно у нищего, правый глаз, мутно-красный и словно мёртвый, полно налился кровью и слезой, а в
левом горел зелёный огонь. Судорожно дёргая углом рта, старик надувал щёку и пыхтел...
Будь
отцом родным! — промолвил Аким, низко кланяясь и нагибая
левою рукою голову Гришки, — Глеб Савиныч, пособи, кормилец!
Я не помню, как узнал Карлоне правду, но он ее узнал, и вот в первый день праздника
отец и мать Джулии, не выходившие даже и в церковь, — получили только один подарок: небольшую корзину сосновых веток, а среди них — отрубленную кисть
левой руки Карлоне Гальярди, — кисть той руки, которой он ударил Джулию, Они — вместе с нею — в ужасе бросились к нему, Карлоне встретил их, стоя на коленях у двери его дома, его рука была обмотана кровавой тряпкой, и он плакал, точно ребенок.
— Был. «Довольно, говорит, валяться, выписывайся!» Я умолил доктора, чтобы меня не отпускали отсюда… Хорошо здесь, — тихо, скромно… Вот — Никита Егорович, читаем мы с ним библию. Семь лет читал её, всё в ней наизусть знает и может объяснить пророчества… Выздоровлю — буду жить с Никитой Егорычем, уйду от
отца! Буду помогать в церкви Никите Егорычу и петь на
левом клиросе…
Ваня Семилетов нашел нам квартиры дешевые, удобные, а кто хотел — и с харчами. Сам он жил у
отца Белова, которого и взял портным в театр. Некоторые актеры встали на квартиры к местным жителям, любителям драматического искусства. В Тамбов приехали Казаковы и Львов-Дитю. Григорий Иванович был у больной дочери. Его роли перешли к Львову, и он в день открытия играл Городничего в «Ревизоре».
В это время
Львов узнал о ее положении и поспешил к ней. Соня обрадовалась ему, как родному, и, узнав, что
отец с труппой в Моршанске и что в Тамбове, кроме дворника Кузьмы с собакой Леберкой, в театре никого нет, решила поехать к
отцу по совету Львова. Он проводил ее — Соня была слаба и кашляла кровью.
Львов.
Отец умер, а мать есть.
Львов. Меня возмущает человеческая жестокость… Умирает женщина. У нее есть
отец и мать, которых она любит и хотела бы видеть перед смертью; те знают отлично, что она скоро умрет и что все еще любит их, но, проклятая жестокость, они точно хотят удивить Иегову своим религиозным закалом: всё еще проклинают ее! Вы, человек, которому она пожертвовала всем — и верой, и родным гнездом, и покоем совести, вы откровеннейшим образом и с самыми откровенными целями каждый день катаетесь к этим Лебедевым!
Князь
Лев Яковлевич был этому чрезвычайно рад, но он находил невозможным, чтобы бедная дворянка бывала у его жены как будто какая-нибудь пришлая, не на равной ноге. «Через это люди не будут знать, как ее понимать», — рассудил он и тотчас же надел свой отставной полковничий мундир и регалии и отправился из своего Протозанова в деревню Дранку с визитом к бабушкиному
отцу.
Отец княгини Варвары Никаноровиы был очень бедный помещик, убогие поля которого примыкали к межам князя
Льва Яковлевича. Мать бабушкина была очень добрая женщина и большая хозяйка, прославившаяся необыкновенным уменьем делать яблочные зефирки, до которых жена князя
Льва Яковлевича была страстная охотница. На этом княгиня и бедная дворянка заинтересовались друг другом и, встретясь в церкви, познакомились, а потом, благодаря деревенской скуке, скоро сошлись и, наконец, нежно подружились.
Я сажусь «в тую ж фигуру», то есть прилаживаюсь к правому веслу так же, как Евстигней у
левого. Команда нашего судна, таким образом, готова. Иванко, на лице которого совершенно исчезло выражение несколько гнусавой беспечности, смотрит на
отца заискрившимися, внимательными глазами. Тюлин сует шест в воду и ободряет сына: «Держи, Иванко, не зевай, мотри». На мое предложение — заменить мальчика у руля — он совершенно не обращает внимания. Очевидно, они полагаются друг на друга.