Неточные совпадения
Теперь можно бы заключить, что после таких бурь, испытаний, превратностей судьбы и жизненного
горя он удалится с оставшимися кровными десятью тысячонками
в какое-нибудь мирное захолустье уездного городишка и там заклекнет [Заклекнуть — завянуть.] навеки
в ситцевом халате у окна низенького домика, разбирая по воскресным дням драку мужиков, возникшую пред окнами, или для освежения пройдясь
в курятник пощупать лично курицу, назначенную
в суп, и
проведет таким образом нешумный, но
в своем роде тоже небесполезный век.
Все уже разошлись; одна свеча
горит в гостиной; maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой
провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос...
Одни требовали расчета или прибавки, другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя
горела как на огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести; другую с первого разу испортили; половина скотного двора
сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых
в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось
заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
Лампа еще долго
горела в комнате Анны Сергеевны, и долго она оставалась неподвижною, лишь изредка
проводя пальцами по своим рукам, которые слегка покусывал ночной холод.
На Воробьевых
горах зашли
в пустынный трактир; толстый половой
проводил их на террасу, где маляр мазал белилами рамы окон, потом подал чай и быстрым говорком приказал стекольщику...
Кутузов, задернув драпировку, снова явился
в зеркале, большой, белый, с лицом очень строгим и печальным.
Провел обеими руками по остриженной голове и, погасив свет, исчез
в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже подошел к незавешенному окну.
Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня на грязной, сырой стене.
Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами, исчезла где-то за
горой;
в овраг
свозили падаль;
в овраге предполагались и разбойники, и волки, и разные другие существа, которых или
в том краю, или совсем на свете не было.
В саду Татьяна Марковна отрекомендовала ему каждое дерево и куст,
провела по аллеям, заглянула с ним
в рощу с
горы, и наконец они вышли
в село. Было тепло, и озимая рожь плавно волновалась от тихого полуденного ветерка.
Она еще неодушевлена,
в глазах нет жизни, огня. Но вот он посадит
в них две магические точки,
проведет два каких-то резких штриха, и вдруг голова ожила, заговорила, она смотрит так открыто,
в ней
горят мысль, чувство, красота…
До сих пор мало было сбыта, потому что трудно
возить продукты
в горах.
Мы
провели с час, покуривая сигару и глядя
в окно на корабли,
в том числе на наш, на дальние
горы; тешились мыслью, что мы
в Африке.
Он
провел панов
в комнатку направо, не
в ту,
в большую,
в которой собирался хор девок и накрывался стол, а
в спальную,
в которой помещались сундуки, укладки и две большие кровати с ситцевыми подушками
горой на каждой.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест
в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое
горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать
в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи
завел у себя
в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла
в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала
в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
После полудня мы как-то сбились с дороги и попали на зверовую тропу. Она
завела нас далеко
в сторону. Перейдя через горный отрог, покрытый осыпями и почти лишенный растительности, мы случайно вышли на какую-то речку. Она оказалась притоком Мутухе. Русло ее во многих местах было завалено буреломным лесом. По этим завалам можно судить о размерах наводнений. Видно, что на Мутухе они коротки, но чрезвычайно стремительны, что объясняется близостью
гор и крутизной их склонов.
Утром 8 августа мы оставили Фудзин — это ужасное место. От фанзы Иолайза мы вернулись сначала к
горам Сяень-Лаза, а оттуда пошли прямо на север по небольшой речке Поугоу, что
в переводе на русский язык значит «козья долина».
Проводить нас немного вызвался 1 пожилой таз. Он все время шел с Дерсу и что-то рассказывал ему вполголоса. Впоследствии я узнал, что они были старые знакомые и таз собирался тайно переселиться с Фудзина куда-нибудь на побережье моря.
Дорога эта великолепно хороша с французской стороны; обширный амфитеатр громадных и совершенно непохожих друг на друга очертаниями
гор провожает до самого Безансона; кое-где на скалах виднеются остатки укрепленных рыцарских замков.
В этой природе есть что-то могучее и суровое, твердое и угрюмое; на нее-то глядя, рос и складывался крестьянский мальчик, потомок старого сельского рода — Пьер-Жозеф Прудон. И действительно, о нем можно сказать, только
в другом смысле, сказанное поэтом о флорентийцах...
Я свою дожил и плетусь теперь под
гору, сломленный и нравственно «изувеченный», не ищу никакой Гаетаны, перебираю старое и память о тебе встретил радостно… Помнишь угольное окно против небольшого переулка,
в который мне надобно было заворачивать, ты всегда подходила к нему,
провожая меня, и как бы я огорчился, если б ты не подошла или ушла бы прежде, нежели мне приходилось повернуть.
О сыне носились странные слухи: говорили, что он был нелюдим, ни с кем не знался, вечно сидел один, занимаясь химией,
проводил жизнь за микроскопом, читал даже за обедом и ненавидел женское общество. Об нем сказано
в «
Горе от ума...
В девичьей ей
отводили место
в уголку у стола, на котором
горел сальный огарок.
Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы
провести свою кобылу и обличить во лжи бесстыдного поносителя, но рука его с необыкновенною легкостью ударилась
в подбородок. Глянул —
в ней перерезанная узда и к узде привязанный — о, ужас! волосы его поднялись
горою! — кусок красного рукава свитки!..Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал он от неожиданного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал
в толпе.
— А, испугался! —
провожал его доктор. — Не понравилось… Хха! А вы, ваше степенство, заверните к Прасковье Ивановне. Сия особа очень нуждается
в утешении… да. У ней такое серьезное
горе… хха!..
— Ну, зато, Олеша, на привале, на отдыхе, летним вечером
в Жигулях, где-нибудь, под зеленой
горой, поразложим, бывалоче, костры — кашицу варить, да как
заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, — аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет, — так бы, чай, конем и встала на дыбы, до самых облаков!
Инспектор сельского хозяйства
в своем отчете советует
завести овец, которые могли бы «с выгодою использовать те скудные, но многочисленные выгоны по склонам
гор, на которых крупный скот не наедается».
Князь принял большое участие
в горе семейства и
в первые дни по нескольку часов
проводил у Нины Александровны; был на похоронах и
в церкви.
Такими-то рассуждениями старался помочь Лаврецкий своему
горю, но оно было велико и сильно; и сама, выжившая не столько из ума, сколько изо всякого чувства, Апраксея покачала головой и печально
проводила его глазами, когда он сел
в тарантас, чтобы ехать
в город. Лошади скакали; он сидел неподвижно и прямо и неподвижно глядел вперед на дорогу.
— Ну-ну, не ври, коли не умеешь! — оборвал его Мыльников. — Небось
в гости к богоданному зятю поехал?.. Ха-ха!.. Эх вы, раздуй вас
горой:
завели зятя. Только родню срамите… А что, дорогой тестюшка каково прыгает?..
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил
провожать дорогого гостя на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же,
в самом-то деле, достаточно всякого
горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Нюрочка добыла себе у Таисьи какой-то старушечий бумажный платок и надела его по-раскольничьи, надвинув на лоб. Свежее, почти детское личико выглядывало из желтой рамы с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич
в первый еще раз заметил, что Нюрочка почти большая. Он долго
провожал глазами укатившийся экипаж и грустно вздохнул: Нюрочка даже не оглянулась на него… Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик пришел к нему размыкать свое
горе и не мог от слез выговорить ни слова.
В Ключевском заводе путешественники распростились у кабака Рачителихи. Палач
проводил глазами уходившего
в гору Груздева, постоял и вошел
в захватанную низкую дверь. Первое, что ему бросилось
в глаза, — это Окулко, который сидел у стойки, опустив кудрявую голову. Палач даже попятился, но пересилил себя и храбро подошел прямо к стойке.
Старик Райнер все слушал молча, положив на руки свою серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик сел
в сильном волнении и опустил голову. Старый Райнер все не
сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за
гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Так
проводили время наши сокольницкие пустынники, как московское небо стало хмуриться, и
в одно прекрасное утро показался снежок. Снежок, конечно, был пустой, только выпал и сейчас же растаял; но тем не менее он оповестил дачников, что зима стоит недалеко за Валдайскими
горами. Надо было переезжать
в город.
Лихонина
в «Воробьях» уважали за солидность, добрый нрав и денежную аккуратность. Поэтому ему сейчас же
отвели маленький отдельный кабинетик — честь, которой могли похвастаться очень немногие студенты.
В той комнате целый день
горел газ, потому что свет проникал только из узенького низа обрезанного потолком окна, из которого можно было видеть только сапоги, ботинки, зонтики и тросточки людей, проходивших по тротуару.
Вообще старики нерасчетливо поступают, смешиваясь с молодыми. Увы! как они ни стараются подделаться под молодой тон, а все-таки, под конец, на мораль съедут. Вот я, например, — ну, зачем я это несчастное «Происшествие
в Абруццских
горах» рассказал? То ли бы дело, если б я
провел параллель между Шнейдершей и Жюдик!
провел бы весело, умно, с самым тонким запахом милой безделицы! Как бы я всех оживил! Как бы все это разом встрепенулось, запело, загоготало!
Вот уже третью ночь все общество
проводило в горах, и какую ночь — хоть картину пиши!
Такой оборот дела поставил генерала
в совершенный тупик: ему тоже следовало ехать за Ниной Леонтьевной, но Лаптев еще оставался
в горах. Бросить набоба
в такую минуту, когда предстоял осмотр заводов, значило
свести все дело на нет. Но никакие просьбы, никакие увещания не привели ни к чему, кроме самых едких замечаний и оскорблений.
Будь что будет, а он останется
в горах, чтобы
провезти Лаптева на обратном пути по всем заводам.
Весь следующий день мать
провела в хлопотах, устраивая похороны, а вечером, когда она, Николай и Софья пили чай, явилась Сашенька, странно шумная и оживленная. На щеках у нее
горел румянец, глаза весело блестели, и вся она, казалось матери, была наполнена какой-то радостной надеждой. Ее настроение резко и бурно вторглось
в печальный тон воспоминаний об умершем и, не сливаясь с ним, смутило всех и ослепило, точно огонь, неожиданно вспыхнувший во тьме. Николай, задумчиво постукивая пальцем по столу, сказал...
Прежде всего, когда я нес ее за пазухой, направляясь с нею на
гору,
в дороге мне попался старый Януш, который долго
провожал меня глазами и качал головой.
Старик Покровский целую ночь
провел в коридоре, у самой двери
в комнату сына; тут ему постлали какую-то рогожку. Он поминутно входил
в комнату; на него страшно было смотреть. Он был так убит
горем, что казался совершенно бесчувственным и бессмысленным. Голова его тряслась от страха. Он сам весь дрожал, и все что-то шептал про себя, о чем-то рассуждал сам с собою. Мне казалось, что он с ума сойдет с
горя.
— Ротмистр Праскухин! — сказал генерал: — сходите пожалуйста
в правый ложемент и скажите 2-му батальону М. полка, который там на работе, чтоб он оставил работу, не шумя вышел оттуда и присоединился бы к своему полку, который стоит под
горой в резерве. Понимаете? Сами
отведите к полку.
Валерьян был принят
в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать
в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки,
водили его через камни и ямины, пугая, что это
горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели
в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться
в ноги великому мастеру, который при этом,
в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Собственно, дорогой путники не были особенно утомлены, так как проехали всего только несколько миль от Гарца, по которому Егор Егорыч,
в воспоминание своих прежних юношеских поездок
в эти
горы,
провез Сусанну Николаевну, а потом прибыл с нею
в Геттинген, желая показать Сусанне Николаевне университетский город; кроме того, она и сама, так много слышавшая от gnadige Frau о Геттингене, хотела побывать
в нем.
Кукишев видел это разливанное море и
сгорал от зависти. Ему захотелось во что бы ни стало иметь точно такой же въезжий дом и точь-в-точь такую же «кралю». Тогда можно было бы и время разнообразнее
проводить: сегодня ночь — у Люлькинской «крали», завтра ночь — у его, Кукишева, «крали». Это была его заветная мечта, мечта глупого человека, который чем глупее, тем упорнее
в достижении своих целей. И самою подходящею личностью для осуществления этой мечты представлялась Аннинька.
Она дала мне «Песни Беранже», превосходное издание, с гравюрами,
в золотом обрезе и красном кожаном переплете. Эти песни окончательно
свели меня с ума странно тесною связью едкого
горя с буйным весельем.
— Гм! Коли бы наш брат курить стал, беда! Вон ведь недалеко горы-то, — сказал Лукашка, указывая
в ущелье, — а не доедешь!.. Как же вы домой одни пойдете: темно? Я вас
провожу, коли хотите, — сказал Лукашка: — вы попросите у урядника.
Иду по берегу вдоль каравана. На песке стоят три чудных лошади
в попонах, а четвертую
сводят по сходням с баржи… И ее поставили к этим. Так и
горят их золотистые породистые головы на полуденном солнце.
Первое движение Дуняши при виде гостей было откинуться поспешно назад; но, рассудив
в ту же секунду, что, сколько ни прятаться, с гостями все-таки приведется
провести большую часть дня, она снова показалась на дороге. Щеки ее
горели ярким румянцем; мудреного нет: она готовила обед и целое утро
провела против пылающей печки; могло статься — весьма даже могло статься, что краска бросилась
в лицо Дуне при виде Ванюши.
Он вел за руку нарядно одетую девочку с пушистыми, почти белыми локонами, большими темными глазами на бледном, болезненном личике и с тем особенным, повелительным и нетерпеливым выражением, которое свойственно избалованным детям. Литвинов
провел часа два
в горах и возвращался домой по Лихтенталевской аллее…Сидевшая на скамейке дама с синим вуалем на лице проворно встала и подошла к нему… Он узнал Ирину.
Она
отвела их руками,
На парня сердито глядит.
Лицо величаво, как
в раме,
Смущеньем и гневом
горит…
Кручинина. Нет, зачем же гнать! Я и теперь вас не прогоню. И обид, и оскорблений, и всякого
горя я видела
в жизни довольно: мне не привыкать стать. Мне теперь больно и
в то же время интересно; я должна узнать нравы и образ мыслей людей, с которыми меня
свела судьба. Говорите, говорите все, что вы чувствуете!