Неточные совпадения
Мальчики ушли. Лидия
осталась, отшвырнула веревки и подняла голову, прислушиваясь к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы
у нее дрожали, и все лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик
отца Бориса...
У бабушки был свой капитал, выделенный ей из семьи, своя родовая деревенька; она
осталась девушкой, и после смерти
отца и матери Райского, ее племянника и племянницы, поселилась в этом маленьком именьице.
Фигура
у Верочки еще не сформировалась, и она по-прежнему
осталась «булкой», как в шутку иногда называл ее
отец.
— Как кто? По матери
у меня
остались два племянника Маляхинских, и по
отцу у меня три племянника Пуцилло… Молодые люди отлично кончили курс в высших заведениях и постройкой заводов только отплатили мне за то воспитание, которое я дал им.
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте,
отцы, а я пойду. А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут
оставаться! Приходи сейчас ко мне в город.
У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка есть… Эй, фон Зон, не упускай своего счастия!
Р. S. Проклятие пишу, а тебя обожаю! Слышу в груди моей.
Осталась струна и звенит. Лучше сердце пополам! Убью себя, а сначала все-таки пса. Вырву
у него три и брошу тебе. Хоть подлец пред тобой, а не вор! Жди трех тысяч.
У пса под тюфяком, розовая ленточка. Не я вор, а вора моего убью. Катя, не гляди презрительно: Димитрий не вор, а убийца!
Отца убил и себя погубил, чтобы стоять и гордости твоей не выносить. И тебя не любить.
— Помни, юный, неустанно, — так прямо и безо всякого предисловия начал
отец Паисий, — что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа
у ученых мира сего не
осталось изо всей прежней святыни решительно ничего.
— «
Отец святой, это не утешение! — восклицает отчаянный, — я был бы, напротив, в восторге всю жизнь каждый день
оставаться с носом, только бы он был
у меня на надлежащем месте!» — «Сын мой, — вздыхает патер, — всех благ нельзя требовать разом, и это уже ропот на Провидение, которое даже и тут не забыло вас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы бы всю жизнь
оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы тем самым все же как бы
остались с носом…»
— И сам ума не приложу, батюшка,
отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю. А становому на всякий случай объяснил: вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь
осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев — как калач.
— А мне все не лучше, Верочка; как-то ты без меня
останешься?
У отца жалованьишко маленькое, и сам-то он плохая тебе опора. Ты девушка красивая; злых людей на свете много. Предостеречь тебя будет некому. Боюсь я за тебя. — Верочка плачет.
Третий результат слов Марьи Алексевны был, разумеется, тот, что Верочка и Дмитрий Сергеич стали, с ее разрешения и поощрения, проводить вместе довольно много времени. Кончив урок часов в восемь, Лопухов
оставался у Розальских еще часа два — три: игрывал в карты с матерью семейства,
отцом семейства и женихом; говорил с ними; играл на фортепьяно, а Верочка пела, или Верочка играла, а он слушал; иногда и разговаривал с Верочкою, и Марья Алексевна не мешала, не косилась, хотя, конечно, не оставляла без надзора.
В доме
у его
отца долго потом
оставался большой, писанный масляными красками портрет Огарева того времени (1827—28 года).
Это «житие» не оканчивается с их смертию.
Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного брата и помогать ему.
У Ивашевых
осталось двое детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без
отца и матери. Брат Ивашева испросил
у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени
отца; удалось и это.
Тем не менее, хотя мы и голодали, но
у нас
оставалось утешение: при
отце мы могли роптать, тогда как при матушке малейшее слово неудовольствия сопровождалось немедленным и жестоким возмездием.
— Матушка прошлой весной померла, а
отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после
отца только ружье
осталось. Ни кола
у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным, да и на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
Самое сильное и самое отрадное впечатление от всех встреч с духовными лицами
у меня
осталось от
отца Алексея Мечева.
У моего
отца оставалось еще майоратное имение в Польше, пожалованное моему деду за заслуги.
Могила
отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание жизни: родился тогда-то, был судьей, умер тогда-то… На камень не было денег
у осиротевшей семьи. Пока мы были в городе, мать и сестра каждую весну приносили на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому свету. Могила стояла одинокая, и теперь, наверное, от нее не
осталось следа…
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал
у нас, играл с
отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони
остался красный след от удара… В детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
— Пошел вон! — сказал
отец. Крыжановский поцеловал
у матери руку, сказал: «святая женщина», и радостно скрылся. Мы поняли как-то сразу, что все кончено, и Крыжановский
останется на службе. Действительно, на следующей день он опять, как ни в чем не бывало, работал в архиве. Огонек из решетчатого оконца светил на двор до поздней ночи.
— Гости
у нас вечор засиделись, — объясняла ему стряпка. — Ну, выпили малость с
отцом Макаром да с мельником.
У них ведь компания до белого свету. Люты пить… Пельмени заказали рыбные, — ну, и компанились. Мельник Ермилыч с радостей и ночевать
у нас
остался.
Встреча с
отцом вышла самая неудобная, и Галактион потом пожалел, что ничего не сделал для
отца. Он говорил со стариком не как сын, а как член банковского правления, и старик этого не хотел понять. Да и можно бы все устроить, если бы не Мышников, —
у Галактиона с последним
оставались попрежнему натянутые отношения. Для очищения совести Галактион отправился к Стабровскому, чтобы переговорить с ним на дому. Как на грех, Стабровский куда-то уехал. Галактиона приняла Устенька.
— Как истинный друг
отца вашего, желаю предупредить, — сказал генерал, — я, вы видите сами, я пострадал, по трагической катастрофе; но без суда! Без суда! Нина Александровна — женщина редкая. Варвара Ардалионовна, дочь моя, — редкая дочь! По обстоятельствам содержим квартиры — падение неслыханное! Мне, которому
оставалось быть генерал-губернатором!.. Но вам мы рады всегда. А между тем
у меня в доме трагедия!
Ульрих Райнер был теперь гораздо старше, чем при рождении первого ребенка, и не сумасшествовал. Ребенка при св. крещении назвали Васильем.
Отец звал его Вильгельм-Роберт. Мать, лаская дитя
у своей груди, звала его Васей, а прислуга Вильгельмом Ивановичем, так как Ульрих Райнер в России именовался, для простоты речи, Иваном Ивановичем. Вскоре после похорон первого сына, в декабре 1825 года, Ульрих Райнер решительно объявил, что он ни за что не
останется в России и совсем переселится в Швейцарию.
Бабушка с тетушками
осталась ночевать в Неклюдове
у родных своих племянниц; мой
отец прямо с похорон, не заходя в дом, как его о том ни просили, уехал к нам.
Сестрица с маленьким братцем
остались у бабушки;
отец только проводил нас и на другой же день воротился в Багрово, к своим хозяйственным делам.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать
у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век
оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Она благодарила
отца и особенно мать, целовала
у ней руки и сказала, что «не ждала нас, зная по письмам, как Прасковья Ивановна полюбила Софью Николавну и как будет уговаривать
остаться, и зная, что Прасковье Ивановне нельзя не уважить».
Мать скоро легла и положила с собой мою сестрицу, которая давно уже спала на руках
у няньки; но мне не хотелось спать, и я
остался посидеть с
отцом и поговорить о завтрашней кормежке, которую я ожидал с радостным нетерпением; но посреди разговоров мы оба как-то задумались и долго просидели, не говоря ни одного слова.
Перед ужином
отец с матерью ходили к дедушке и
остались у него посидеть.
Я многого не понимал, многое забыл, и
у меня
остались в памяти только
отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Как я ни был мал, но заметил, что моего
отца все тетушки, особенно Татьяна Степановна, часто обнимали, целовали и говорили, что он один
остался у них кормилец и защитник.
Отец остался на всю ночь
у дедушки, кончины которого ожидали каждую минуту.
После
отца у него
осталась довольно большая библиотека, — мать тоже не жалела и давала ему денег на книги, так что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но сердце и молодая кровь не могут же
оставаться вечно в покое: за старухой матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица из себя.
— Ну, все-таки… Впрочем, это дело прошлое, я не об том… Скажите, неужели же
у отца совсем-совсем никакого лесу не
осталось?.. Ну, понимаете, который бы продать было можно?
У Прозорова после жены
осталась маленькая дочь, Луша, которая вместе с
отцом переживала все невзгоды его цыганского существования.
Как сейчас помню:
у меня
оставалось в руках только пятьсот рублей ассигнациями. Я вспомнил об
отце и поехал в Волхов на ярмарку затем, чтоб пустить мой капитал в оборот. Но, увы! долговременное нахождение под следствием и судом уже подточило мое существование! Мой ум не выказывал изобретательности, а робкое сердце парализировало проворство рук. Деньги мои исчезли, а сам я приведен был моими партнерами в такое состояние, что целых полгода должен был пролежать в городской больнице…
— Так напиши
отцу, что, если он выйдет назад ко мне теперь, до байрама, я прощу его и все будет по-старому. Если же нет и он
останется у русских, то, — Шамиль грозно нахмурился, — я отдам твою бабку, твою мать по аулам, а тебе отрублю голову.
Как-то ему удалось высвободить руки, так что
у отца и
у матери
остались в руках только рукава от его курточки.
Итак, через день назначено было ехать к Александре Степановне и она с своим башкиролюбивым супругом отправилась накануне в свою Каратаевку и пригласила, с позволенья
отца, старшую и младшую сестру; а Елизавета Степановна
осталась дома под предлогом, что
у ней больной муж лежит в Бугуруслане, а собственно для назидательных бесед с стариками.
На последнем пункте политическая экономия Федосьи делала остановку. Бутылка вина на худой конец стоила рубль, а где его взять… Мои ресурсы были плохи.
Оставалась надежда на родных, — как было ни тяжело, но мне пришлось просить
у них денег. За последние полтора года я не получал «из дома» ни гроша и решился просить помощи, только вынужденный крайностью.
Отец и мать, конечно, догадаются, что случилась какая-то беда, но обойти этот роковой вопрос не было никакой возможности.
Мне ничего не
оставалось, как признаться, хотя мне писала не «одна добрая мать», а «один добрый
отец».
У меня лежало только что вчера полученное письмо, в таком же конверте и с такой же печатью, хотя оно пришло из противоположного конца России. И Пепко и я были далекими провинциалами.
Не помню его судьбу дальше, уж очень много разных встреч и впечатлений было
у меня, а если я его вспомнил, так это потому, что после войны это была первая встреча за кулисами, где мне тут же и предложили
остаться в труппе, но я отговорился желанием повидаться с
отцом и отправился в Вологду, и по пути заехал в Воронеж, где в театре Матковского служила Гаевская.
Гурмыжская. Ну, то-то же. Ты сам подумай, ведь мне деньги-то на доброе дело. Девушка на возрасте, ума большого не имеет, хочется заживо пристроить. Ну, что хорошего, без присмотру
останется без меня; нынче народ знаешь какой! Ты сам
отец, так рассудить можешь,
у тебя тоже дочь, приятно ли тебе будет…
— Да, — продолжал он, зевая. — Все ничего было, а как только купцы доехали до этого места, косари и давай чистить их косами. Сын, молодец был, выхватил
у одного косу и тоже давай чистить… Ну, конечно, те одолели, потому их человек восемь было. Изрезали купцов так, что живого места на теле не
осталось; кончили свое дело и стащили с дороги обоих,
отца на одну сторону, а сына на другую. Супротив этого креста на той стороне еще другой крест есть… Цел ли — не знаю… Отсюда не видать.
А Юлия Сергеевна привыкла к своему горю, уже не ходила во флигель плакать. В эту зиму она уже не ездила по магазинам, не бывала в театрах и на концертах, а
оставалась дома. Она не любила больших комнат и всегда была или в кабинете мужа, или
у себя в комнате, где
у нее были киоты, полученные в приданое, и висел на стене тот самый пейзаж, который так понравился ей на выставке. Денег на себя она почти не тратила и проживала теперь так же мало, как когда-то в доме
отца.
Я имею основание так думать по одному намеку, который
остался у меня в памяти из разговора его с maman об одном семействе, где
отец безмолвствовал, видя, что мать ведет воспитание детей несоответственным образом.
— И того вы не имеете права делать: сами вы русская,
отец у него русский, и потому он должен
оставаться русским, пока
у него собственного, личного какого-нибудь желания не явится по сему предмету; а то вдруг вы сделаете его, положим, каким-нибудь немцем и протестантом, а он потом спросит вас: «На каком основании, маменька, вы отторгнули меня от моей родины и от моей природной религии?» — что вы на это скажете ему?
Отец у меня скоро помер,
остался я в дому полным хозяином, все
у нас есть с Аннушкой, все спорится: живем да радуемся.
— Ее
отец у меня живет, — отвечал немного смутившийся Бегушев и, чтобы не
остаться у доктора в долгу, присовокупил: — А вашей супруги как здоровье?