Неточные совпадения
Из недели
в неделю, изо
дня в день тянулась она из сил, мучилась, перебивалась, продала шаль, послала продать парадное платье и
осталась в ситцевом ежедневном наряде: с голыми локтями, и по воскресеньям прикрывала шею
старой затасканной косынкой.
Между тем она, по страстной, нервной натуре своей, увлеклась его личностью, влюбилась
в него самого,
в его смелость,
в самое это стремление к новому, лучшему — но не влюбилась
в его учение,
в его новые правды и новую жизнь, и
осталась верна
старым, прочным понятиям о жизни, о счастье. Он звал к новому
делу, к новому труду, но нового
дела и труда, кроме раздачи запрещенных книг, она не видела.
А может быть и то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни минуты, а так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle, или
оставайтесь старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот документ, а я его у подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас
в тридцать тысяч».
В некоторых банях даже воровали городскую воду. Так,
в Челышевских банях, к великому удивлению всех, пруд во дворе, всегда полный воды, вдруг высох, и бани
остались без воды. Но на другой
день вода опять появилась — и все пошло по-старому.
Но еще большее почтение питал он к киевскому студенту Брониславу Янковскому. Отец его недавно поселился
в Гарном Луге, арендуя соседние земли. Это был человек
старого закала, отличный хозяин, очень авторитетный
в семье. Студент с ним не особенно ладил и больше тяготел к семье капитана. Каждый
день чуть не с утра,
в очках, с книгой и зонтиком подмышкой, он приходил к нам и
оставался до вечера, серьезный, сосредоточенный, молчаливый. Оживлялся он только во время споров.
Харитона Артемьевича не было дома, — он уехал куда-то по
делам в степь. Агния уже третий
день гостила у Харитины. К вечеру она вернулась, и Галактион удивился, как она
постарела за каких-нибудь два года. После выхода замуж Харитины у нее не
осталось никакой надежды, —
в Заполье редко старшие сестры выходили замуж после младших. Такой уж установился обычай. Агния, кажется, примирилась с своею участью христовой невесты и мало обращала на себя внимания. Не для кого было рядиться.
Что же до хозяйства, до управления имениями (Глафира Петровна входила и
в эти
дела), то, несмотря на неоднократно выраженное Иваном Петровичем намерение: вдохнуть новую жизнь
в этот хаос, — все
осталось по-старому, только оброк кой-где прибавился, да барщина стала потяжелее, да мужикам запретили обращаться прямо к Ивану Петровичу: патриот очень уж презирал своих сограждан.
Петр Васильич
остался, а Матюшка пошел к конторе. Он шел медленно, развалистым мужицким шагом, приглядывая новые работы. Семеныч теперь у своей машины руководствует, а Марья управляется
в конторе бабьим
делом одна. Самое подходящее время, если бы еще
старый черт не вернулся. Под новеньким навесом у самой конторы стоял новенький тарантас,
в котором ездил Кишкин
в город сдавать золото, рядом новенькие конюшни, новенький амбар — все с иголочки, все как только что облупленное яичко.
Как теперь, видел Родион Потапыч своего
старого начальника, когда он приехал за три
дня и с улыбочкой сказал: «Ну, дедушка, мне три
дня осталось жить — торопись!»
В последний роковой
день он приехал такой свежий, розовый и уже ничего не спросил, а глазами прочитал свой ответ на лице
старого штейгера.
Только Манька Большая, или иначе Манька Крокодил, Зоя и Генриетта — тридцатилетние, значит уже
старые по ямскому счету, проститутки, все видевшие, ко всему притерпевшиеся, равнодушные
в своем
деле, как белые жирные цирковые лошади,
оставались невозмутимо спокойными. Манька Крокодил даже часто говорила о самой себе...
Она была нерасчетлива и непрактична
в денежных
делах, как пятилетний ребенок, и
в скором времени
осталась без копейки, а возвращаться назад
в публичный дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли
в руки. По вечерам, на главной улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали
старые закоренелые уличные проститутки. То и
дело одна из них, поравнявшись с нею, начинала сладким, заискивающим голосом...
Отец мой, побывав
в Старом Багрове, уехал хлопотать по
делам в Симбирск и Лукоянов. Он
оставался там опять гораздо более назначенного времени, чем мать очень огорчалась.
— За
делом, что ли, за каким приехал, или так? — спросила она меня, когда кончились первые излияния,
в которых главную роль играли пожимания рук, оглядывания и восклицания:"Ах, как
постарел!"или:"Ах, как поседел!" — за которыми, впрочем, сейчас же следовало:"Что ж я, однако ж: совсем не
постарел! какой был, такой и
остался… даже удивительно!"
— Милостивые государыни и милостивые государи! Мне приходится начать свое
дело с одной
старой басни, которую две тысячи лет тому назад рассказывал своим согражданам старик Менений Агриппа. Всякий из нас еще
в детстве, конечно, слыхал эту басню, но есть много таких
старых истин, которые вечно
останутся новыми. Итак, Менений Агриппа рассказывал, что однажды все члены человеческого тела восстали против желудка…
— Будут. Вот я так ни при чем
останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я
в трубу! А братья будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла
в душу влезет. А впрочем, он ее,
старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я на эти
дела провидец! Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет — вот увидишь! Как приеду
в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат был!
— Терпеть… терпеть… больше ничего не
остается! (Он ударил себя кулаком
в грудь.) Терпи,
старый служака, терпи! Царю служил верой-правдой… беспорочно… да! Не щадил пота-крови, а теперь вот до чего довертелся! Будь то
в полку — и
дело от меня зависящее, — продолжал он после короткого молчания, судорожно насасывая свой черешневый чубук, — я б его… я б его фухтелями
в три перемены… то есть до отвалу…
В свете ж вот какое чудо:
Остров на море лежит,
Град на острове стоит,
Каждый
день идет там диво:
Море вздуется бурливо,
Закипит, подымет вой,
Хлынет на берег пустой,
Расплеснется
в скором беге —
И
останутся на бреге
Тридцать три богатыря,
В чешуе златой горя,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор;
Старый дядька Черномор
С ними из моря выходит
И попарно их выводит,
Чтобы остров тот хранить
И дозором обходить —
И той стражи нет надежней,
Ни храбрее, ни прилежней.
Так на селе
остаются одни
Старые люди
в рабочие
дни.
Взяли мы прочь, прошли еще с версту и нашли опять на
старый след. Так что мы кругом обошли медведя, и он
в средине нашего обхода
остался, Остановились мы. Я и шапку снял и расстегнулся весь: жарко мне, как
в бане, весь, как мышь, мокрый. И Демьян раскраснелся, рукавом утирается. «Ну, — говорит, — барин,
дело сделали, теперь отдохнуть надо».
До Батавии
оставалось всего 600 миль, то есть суток трое-четверо хорошего хода под парусами. Бесконечный переход близился к концу. Все повеселели и с большим нетерпением ждали Батавии. Уже
в кают-компании толковали о съезде на берег, назначая
день прихода, и расспрашивали об этом городе у одного из офицеров, который бывал
в нем
в прежнее свое кругосветное плавание. Все то и
дело приставали к
старому штурману с вопросами: как он думает, верны ли расчеты?
Лиза сгорала нетерпеньем увидеться, наконец, с женихом и радовалась, что не попался он
в сети, расставленные
старым плутоватым рыбником; не
дни, а часы считала она, что
оставались до желанного свиданья…
— Изволь, государь-батюшка, скушать все до капельки, не моги, свет-родитель, оставлять
в горшке ни малого зернышка. Кушай, докушивай, а ежель не докушаешь, так бабка-повитуха с руками да с ногтями. Не доешь — глаза выдеру. Не захочешь докушать, моего приказа послушать — рукам волю дам.
Старый отецкий устав не смей нарушать — исстари так дедами-прадедами уложено и нáвеки ими установлено. Кушай же, свет-родитель, докушивай, чтоб
дно было наголо, а
в горшке не
осталось крошек и мышонку поскресть.
И после встречи с Пьером князь Андрей
остается таким же мертвецом, каким был до встречи. Проходит два года. Раннею весною он едет по опекунским
делам в рязанские имения своего сына. Все вокруг зеленеет, и трава, и деревья. На краю дороги высится огромный дуб. «
Старым, сердитым и презрительным уродом стоял он между улыбающимися березами».
Весь вечер и всю ночь, не смыкая глаз до утра, распоряжался он на пожаре. Когда они с Хрящевым прискакали к дальнему краю соснового заказника, переехав Волгу на пароме, огонь был еще за добрых три версты, но шел
в их сторону. Начался он на винокуренном заводе Зверева
в послеобеденное время. Завод стоял без
дела, и никто не мог сказать, где именно загорелось; но драть начало шибко
в первые же минуты, и
в два каких-нибудь часа
остались одни головешки от обширного — правда,
старого и деревянного — здания.
«Что ж, — подумал он тотчас же, —
дело женское! Столько передряг пережила, бедная!.. От мужа ушла, чуть не погибла на пароходе, могла
остаться без гроша… Все добро затонуло. Вот старые-то дрожди и забродили… Все-таки
в благочестивом доме воспитана»…
Она без ужаса не могла представить себя без него. Холодный пот выступал у ней на лбу при одной мысли о возможности
остаться снова одной. Она поняла, что безумно, страстно любит его. Она полюбила его прежде всего за смелость, с которой он взял ее. Эта любовь,
в течение каких-нибудь двух недель со
дня рокового свиданья
в «
старом парке», возросла до самоотречения.
— Полно, Ваня! — вскричала она. — Это на тебя не похоже. Нервная девица ты, а я на амплуа мужчины — студента с таким прошедшим, как у тебя. Из-за чего же нам волноваться? Все по-старому. И я
остаюсь в Москве… Буду при
деле. Зимой съезжу к папе.
26-го февраля 1807 года,
старый князь уехал по округу. Князь Андрей, как и большею частью во время отлучек отца,
оставался в Лысых Горах. Маленький Николушка был нездоров уже 4-й
день. Кучера, возившие
старого князя, вернулись из города и привезли бумаги и письма князю Андрею.
Тения
разделяла свое время так, что утром она мыла и чинила носильную ветошь, какая
осталась на ее детях после изгнания из дома, и услуживала бабке их,
старой и изнеженной Пуплии; потом шла на рынок и покупала горсть сухой чечевицы и щетинистого угря, или другую дешевую рыбу, варила ее с луком у варильщика при общем очаге и к полудню несла эту похлебку
в темницу мужу.