Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то
дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда
останетсяОт старших да
от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Первое время деревенской жизни было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и у ней
осталось впечатление, что деревня есть спасенье
от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и не красива (с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё есть, всё дешево, всё можно достать, и
детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это всё совсем не так, как она думала.
Что за хаос! Прудон, освобождаясь
от всего, кроме разума, хотел
остаться не только мужем вроде Синей Бороды, но и французским националистом — с литературным шовинизмом и безграничной родительской властью, а потому вслед за крепкой, полной сил мыслью свободного человека слышится голос свирепого старика, диктующего свое завещание и хотящего теперь сохранить своим
детям ветхую храмину, которую он подкапывал всю жизнь.
Тем не менее, как женщина изобретательная, она нашлась и тут. Вспомнила, что
от старших
детей остались книжки, тетрадки, а в том числе и прописи, и немедленно перебрала весь учебный хлам. Отыскав прописи, она сама разлиновала тетрадку и, усадив меня за стол в смежной комнате с своей спальней, указала, насколько могла, как следует держать в руках перо.
Но вот гости с шумом отодвигают стулья и направляются в гостиную, где уже готов десерт: моченые яблоки, финики, изюм, смоква, разнообразное варенье и проч. Но солидные гости и сами хозяева не прикасаются к сластям и скрываются на антресоли, чтобы отдохнуть часика два вдали
от шума. Внизу, в парадных комнатах,
остаются только молодые люди, гувернантки и
дети. Начинается детская кутерьма.
Детские комнаты, как я уже сейчас упомянул, были переполнены насекомыми и нередко
оставались по нескольку дней неметенными, потому что ничей глаз туда не заглядывал; одежда на
детях была плохая и чаще всего перешивалась из разного старья или переходила
от старших к младшим; белье переменялось редко.
До этого известно только, что в конце шестидесятых годов дом был занят пансионом Репмана, где учились
дети богатых людей, а весь период
от отъезда Волконской до Репмана
остается неизвестным.
Колобов совсем отвык
от маленьких
детей и не знал, как ему разговаривать с Устюшей. Впрочем, девочка недолго
оставалась у отца и убежала в кухню к няне.
От Келбокиани мы узнали, что умерла женщина свободного состояния Ляликова, муж которой, поселенец, уехал в Николаевск; после нее
осталось двое
детей, и теперь он, Келбокиани, живший у этой Ляликовой на квартире, не знает, что ему делать с
детьми.
Максим поседел еще больше. У Попельских не было других
детей, и потому слепой первенец по-прежнему
остался центром, около которого группировалась вся жизнь усадьбы. Для него усадьба замкнулась в своем тесном кругу, довольствуясь своею собственною тихою жизнью, к которой примыкала не менее тихая жизнь поссесорской «хатки». Таким образом Петр, ставший уже юношей, вырос, как тепличный цветок, огражденный
от резких сторонних влияний далекой жизни.
От этого совершенно понятно, что здесь
дети никогда не вырастают, а
остаются детьми до тех пор, пока механически не передвинутся на место отца.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей,
от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться
от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами:
оставшись еще грудным
ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Когда-то имела
детей, мужа, семейство, родных, всё это кругом нее, так сказать, кипело, все эти, так сказать, улыбки, и вдруг — полный пас, всё в трубу вылетело,
осталась одна как… муха какая-нибудь, носящая на себе
от века проклятие.
Они жили недалеко, в маленьком домике; маленькие
дети, брат и сестра Ипполита, были по крайней мере тем рады даче, что спасались
от больного в сад; бедная же капитанша
оставалась во всей его воле и вполне его жертвой; князь должен был их делить и мирить ежедневно, и больной продолжал называть его своею «нянькой», в то же время как бы не смея и не презирать его за его роль примирителя.
От него я узнал, что все гости и родные на другой же день моей болезни разъехались; одна только добрейшая моя крестная мать, Аксинья Степановна, видя в мучительной тревоге и страхе моих родителей,
осталась в Багрове, чтоб при случае в чем-нибудь помочь им, тогда как ее собственные
дети, оставшиеся дома, были не очень здоровы.
Мягкие, мохнатые слова — сквозь меня, и
от всего
остается только одно: что-то — о
детях, о детоводстве.
От родительницы своей я в самом юном сиротстве
остался и ее не помню, потому как я был у нее молитвенный сын, значит, она, долго
детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала и как выпросила, так сейчас же, меня породивши, и умерла, оттого что я произошел на свет с необыкновенною большою головою, так что меня поэтому и звали не Иван Флягин, а просто Голован.
По смерти старика должны
остаться шестеро сводных
детей от двух браков; должны были учредиться две опеки, и последние трое
детей от Александры Петровны поступали к родной бабушке, Е. Д. Рычковой, под опеку сына ее, В. П. Рычкова.
Старик Кокин увязался за своей снохой и, не добившись
от нее ничего, зверски убил ее
ребенка, девочку лет четырех: старик завел маленькую жертву в подполье и там отрезывал ей один палец за другим, а мать в это время
оставалась наверху и должна была слушать отчаянные вопли четвертуемой дочери.
Грустно было выражение лица его. Жена, Дуня, приемыш, Кондратий не были его родные
дети; родные
дети не окружали его изголовья. Он думал умереть на руках
детей своих — умирал почти круглым, бездетным сиротою. Он долго, почти все утро,
оставался погруженным в молчаливое, тягостное раздумье; глаза его были закрыты; время
от времени из широкой, но впалой груди вырывался тяжелый, продолжительный вздох.
При всем том подлежит сильному сомнению, чтобы кто-нибудь из окрестных рыбарей, начиная
от Серпухова и кончая Коломной,
оставался на берегу. Привыкшие к бурям и невзгодам всякого рода, они, верно, предпочитали теперь отдых на лавках или сидели вместе с женами,
детьми и батраками вокруг стола, перед чашкой с горячей ушицей. Нужны были самые крайние побудительные причины: лодка, оторванная
от причала и унесенная в реку, верши, сброшенные в воду ветром, чтобы заставить кого-нибудь выйти из дому.
До лета прошлого года другою гордостью квартала была Нунча, торговка овощами, — самый веселый человек в мире и первая красавица нашего угла, — над ним солнце стоит всегда немножко дольше, чем над другими частями города. Фонтан, конечно,
остался доныне таким, как был всегда; всё более желтея
от времени, он долго будет удивлять иностранцев забавной своей красотою, — мраморные
дети не стареют и не устают в играх.
Люди уходят, уводя и унося с собою
детей, на площади
остаются смятые цветы, бумажки
от конфект, веселая группа факино [Факкино — грузчик, носильщик.] и над ними благородная фигура человека, открывшего Новый Свет.
В один из подобных неудачных сезонов в городе, где служил Ханов, после Рождества антрепренер сбежал. Труппа
осталась без гроша. Ханов на последние деньги, вырученные за заложенные подарки
от публики, с женой и
детьми добрался до Москвы и остановился в дешевых меблированных комнатах.
Бабушка после этого только скорее заспешила разделом, о котором нечего много рассказать: он был сделан с тем же благородством, как и выдел княжны Анастасии: моему отцу достались Ретяжи, в которых он уже и жил до раздела, дяде Якову Конубрь, а бабушка
оставалась в Протозанове,
от которого она хотя и отказывалась, предоставя
детям по жребию делить деревни, в которых были господские дома, но и дядя и отец слышать об этом не хотели и просили мать почтить их позволением оставить в ее владении Протозаново, к которому она привыкла.
Отца своего Маничка Норк не помнила, потому что
осталась после него грудным
ребенком: он умер, когда еще старшей Маниной сестре, Берте Ивановне, шел всего только шестой год
от роду.
Воздерживаюсь
от передачи жестоких выходок забалованного самодура. О них может дать некоторое понятие его отношение в минуты раздражения к собственной семье. Находя пирожки к супу или жаркое неудачным, он растворял в столовой окно и выбрасывал все блюдо борзым собакам, причем не только жена и
дети, но и мать Вера Алекс,
оставались голодными.
— Да, да! это так! уйти
от детей — значит уж совершенно их бросить,
остаться — значит защитить их интересы, а может быть, и спасти клочки имения. Да, да, все это правда! Но все-таки, все-таки! О, я понимаю, почему все они так теперь интересуются бабуленькой!
Как ни хорошо устроилась Александра Васильевна, а все-таки, сидя в ее маленькой комнатке, трудно было освободиться
от тяжелого и гнетущего чувства; одна мысль, что человеку во цвете лет приходится жить воспоминаниями прошлого счастья и впереди не
оставалось ровно ничего, кроме занятий с
детьми, — одна эта мысль заставляла сердце сжиматься. Точно угадывая мои мысли, Александра Васильевна с своей хорошей улыбкой проговорила...
— Не может быть! — прошептал Вельчанинов в недоумении. Она вдруг бросилась целовать ему руки; она плакала, едва переводя дыхание
от рыданий, просила и умоляла его, но он ничего не мог понять из ее истерического лепета. И навсегда потом
остался ему памятен, мерещился наяву и снился во сне этот измученный взгляд замученного
ребенка, в безумном страхе и с последней надеждой смотревший на него.
Он мне сообщил, что служил в кавалерии, вышел в отставку поручиком, купил имение в восьми верстах
от меня и намерен заниматься хозяйством, что у него было трое
детей, но что двое умерли,
осталась пятилетняя дочь.
Благословенья не было
от Бога
Мне на
детей, — одним-одна
осталасьХозяйкою несчетного добра.
Если же никого не было дома, то я
оставался и ждал, разговаривал с няней, играл с
ребенком или же в кабинете лежал на турецком диване и читал газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал ее в передней, брал
от нее все ее покупки, и почему-то всякий раз эти покупки я нес с такою любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
— Так как волк человек женатый, то только одна половина хвоста принадлежит ему, а другая половина принадлежит жене его и
детям. Покажи, волк, сколько у тебя
от хвоста
осталось.
Бывает часто, что в городах на пожарах
остаются дети в домах и их нельзя вытащить, потому что они
от испуга спрячутся и молчат, а
от дыма нельзя их рассмотреть. Для этого в Лондоне [Лондон — главный город у англичан. (Примеч. Л. Н. Толстого.)] приучены собаки. Собаки эти живут с пожарными, и когда загорится дом, то пожарные посылают собак вытаскивать
детей. Одна такая собака в Лондоне спасла двенадцать
детей; ее звали Боб.
После него
осталась вдова,
дети; ни до них, ни до него никому нет дела. Город за окнами шумел равнодушно и суетливо, и, казалось, устели он все улицы трупами, — он будет жить все тою же хлопотливою, сосредоточенною в себе жизнью, не отличая взглядом трупов
от камней мостовой…
Со смертью мужа Аграфена могла
от нас удалиться, но ради любви к своим «крепостным»
детям оставалась при них и служила как крепостная, но, в отличие
от крепостных «понёвниц», она носила красную юбку, какие в нашем месте носили однодворки, а крепостные не носили.
— Я не
останусь в долгу у тебя, княжна, — произнес со своей обычной тонкой усмешкой Керим, — и также назову себя, чтобы не слышать
от слабой женщины, почти
ребенка, упрека в трусости: не простой барантач пред тобой, красавица. Я — Керим-Самит, бек-Джемал, из аула Бестуди.
От стеариновых свечей
остается; на выброс бы ее следовало, а немцы, бесовы
дети, мыло стали из нее варить.
Был ли это подвиг любви, который она совершила для своего мужа, та ли любовь, которую она пережила к
детям, когда они были малы, была ли это тяжелая потеря или это была особенность ее характера, — только всякий, взглянув на эту женщину, должен был понять, что
от нее ждать нечего, что она уже давно когда-то положила всю себя в жизнь, и что ничего
от нее не
осталось.
Что, например, может быть безобразнее и достойнее сожаления, чем беременная женщина? Беременность — это уродство, болезнь, — это проклятие, наложенное на женщину богом. «Умножая, умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать
детей». Только и
остается женщине — покорно и терпеливо нести тяжелую «скорбь» и замирать
от ужаса в ожидании грядущих мук и опасностей. Но не так для Толстого.
— Страшно! Страшно, как человек меняется! — задумчиво сказала Варвара Васильевна. — Ведь одно лишь имя
осталось от прежнего. Что значит семья и
дети…
Приехавший на похороны брат мужа Екатерины Семеновны Похвисневой, занимавший в Москве одно из видных административных мест, принял после похорон несчастного самоубийцы опекунство над сыном Павла Семеновича и увез его, вместе с мамкой, которая
осталась при
ребенке, уже отнятого
от груди, в качестве няни, в Москву.
— Вы мне очень нравитесь, m-lle Дубянская. Ваши взгляды на жизнь, на обязанности
детей так сходятся с моими, что
от вас вполне будет зависеть как можно долее
остаться в нашем доме.
Как счастлив Антонио своими мечтами! Чудное
дитя судьбы, он в совершенном неведении о том, что для него делается и как о нем хлопочут! Он не знает ни о знатности и богатстве своего отца, ни о том, что этот изверг отказывается
от него. Счастливое неведение! пускай в нем и
остается. Это житель рая, пока он не вкусил запрещенного плода. Наша обязанность оставить его в этом очаровании.
Избалованная светскими удовольствиями и выдающейся ролью, играемой ею в обществе, окруженная толпой раболепных поклонников и немых обожателей, она в чаду великосветских успехов
осталась верна своему долгу не только жены, но и матери, и когда сыновья ее: Сергей, герой наш — Николай и Михаил стали подрастать, почти отказалась
от света и всецело отдалась воспитанию
детей, несмотря на то, что была в это время в полном расцвете женской красоты.
Николай Афанасьевич родился под Москвой, недалеко
от Сергиево-Троицкой лавры, близ села Радонежа, в маленькой деревеньке тестя его отца, бедного неслужащего дворянина. Первые годы детства он провел среди крестьянских
детей, ничем
от них не отличаясь, и до десяти лет ничему не учился, так что было полное основание полагать, что он
останется «недорослем».
—
Дети, — начала Даша, когда девочки поместились по обе стороны её за столиками, причем Валя строила невозможные гримасы в зеркало, a Полина, болтая ногой, вызывающе поглядывала на новую гувернантку. Казалось,
от их прежней утренней симпатии к Даше, вызванной первым впечатлением, теперь не
оставалось и следа.
— Волков бояться — в лес не ходить. Впрочем, это зависит
от вашей воли, вы можете
остаться при перспективе читать книги из вашей собственной библиотеки и няньчить
детей вашей богатой сестры.
Решено было, что
ребенок останется с бабушкой, матерью Анны Александровны, и нянькой, так как он ко времени отъезда будет отнят
от груди, — молодая мать кормила сама, — а Анна Александровна поедет вместе с мужем.