Неточные совпадения
— Неужели нет на свете
женщины, которой вы хотели бы
оставить что-нибудь на память?..
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он — с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а всё без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как
женщин, он
оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
После долгих слез состоялся между нами такого рода изустный контракт: первое, я никогда не
оставлю Марфу Петровну и всегда пребуду ее мужем; второе, без ее позволения не отлучусь никуда; третье, постоянной любовницы не заведу никогда; четвертое, за это Марфа Петровна позволяет мне приглянуть иногда на сенных девушек, но не иначе как с ее секретного ведома; пятое, боже сохрани меня полюбить
женщину из нашего сословия; шестое, если на случай, чего боже сохрани, меня посетит какая-нибудь страсть, большая и серьезная, то я должен открыться Марфе Петровне.
— Нет, не
оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак, еще и скот вдобавок, неблагодарный!
Ольга, как всякая
женщина в первенствующей роли, то есть в роли мучительницы, конечно, менее других и бессознательно, но не могла отказать себе в удовольствии немного поиграть им по-кошачьи; иногда у ней вырвется, как молния, как нежданный каприз, проблеск чувства, а потом, вдруг, опять она сосредоточится, уйдет в себя; но больше и чаще всего она толкала его вперед, дальше, зная, что он сам не сделает ни шагу и останется неподвижен там, где она
оставит его.
Cousin, [Двоюродный брат (фр.).] который
оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам… вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще — мальчишка, а она — уже
женщина!
—
Оставим этот разговор, — сказал Райский, — а то опять оба на стену полезем, чуть не до драки. Я не понимаю твоих карт, и ты вправе назвать меня невеждой. Не суйся же и ты судить и рядить о красоте. Всякий по-своему наслаждается и картиной, и статуей, и живой красотой
женщины: твой Иван Петрович так, я иначе, а ты никак, — ну, и при тебе!
Около нее происходит что-то таинственное и серьезное, между близкими ей людьми, а ее
оставляют в стороне, как чужую или как старую, отжившую, ни на что не способную
женщину.
«Из логики и честности, — говорило ему отрезвившееся от пьяного самолюбия сознание, — ты сделал две ширмы, чтоб укрываться за них с своей „новой силой“,
оставив бессильную
женщину разделываться за свое и за твое увлечение, обещав ей только одно: „Уйти, не унося с собой никаких „долгов“, „правил“ и „обязанностей“…
оставляя ее: нести их одну…“
Теперь я боюсь и рассказывать. Все это было давно; но все это и теперь для меня как мираж. Как могла бы такая
женщина назначить свидание такому гнусному тогдашнему мальчишке, каким был я? — вот что было с первого взгляда! Когда я,
оставив Лизу, помчался и у меня застучало сердце, я прямо подумал, что я сошел с ума: идея о назначенном свидании показалась мне вдруг такою яркою нелепостью, что не было возможности верить. И что же, я совсем не сомневался; даже так: чем ярче казалась нелепость, тем пуще я верил.
— Не хвалите меня, я этого не люблю. Не
оставляйте в моем сердце тяжелого подозрения, что вы хвалите из иезуитства, во вред истине, чтоб не переставать нравиться. А в последнее время… видите ли… я к
женщинам ездил. Я очень хорошо принят, например, у Анны Андреевны, вы знаете?
Они привязались сами: они стали браниться, они гораздо сквернее бранились, чем я: и молокосос, и без кушанья
оставить надо, и нигилист, и городовому отдадут, и что я потому привязался, что они одни и слабые
женщины, а был бы с ними мужчина, так я бы сейчас хвост поджал.
—
Женщины? А я эту
женщину как раз видел сегодня! Вы, может быть, именно чтоб шпионить за ней, и хотите меня
оставить у князя?
— Он тяжело болен — умирающий человек. И его, вероятно,
оставят здесь в больнице. Так одна из политических
женщин желала бы остаться при нем.
— Вы говорите, не надо ли чего, — сказала Маслова, стараясь удержать губы от радостной улыбки, — нельзя ли эту
женщину оставить, а то мучается. Вот бы сказали начальству.
Женщина эта — мать мальчишки, игравшего с старушкой, и семилетней девочки, бывшей с ней же в тюрьме, потому что не с кем было
оставить их, — так же, как и другие, смотрела в окно, но не переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на то, что говорили со двора проходившие арестанты.
— Ну, вот и прекрасно. Сюда, видите ли, приехал англичанин, путешественник. Он изучает ссылку и тюрьмы в Сибири. Так вот он у нас будет обедать, и вы приезжайте. Обедаем в пять, и жена требует исполнительности. Я вам тогда и ответ дам и о том, как поступить с этой
женщиной, а также о больном. Может быть, и можно будет
оставить кого-нибудь при нем.
О, я был бесчеловечен и бесчестен пред нею, но я здесь полюбил другую… одну
женщину, сударыня, может быть презираемую вами, потому что вы все уже знаете, но которую я никак не могу
оставить, никак, а потому теперь, эти три тысячи…
И наконец, я соскакиваю, чтобы проверить, жив или нет на меня свидетель, и тут же на дорожке
оставляю другого свидетеля, именно этот самый пестик, который я захватил у двух
женщин и которые обе всегда могут признать потом этот пестик за свой и засвидетельствовать, что это я у них его захватил.
—
Оставьте все, Дмитрий Федорович! — самым решительным тоном перебила госпожа Хохлакова. —
Оставьте, и особенно
женщин. Ваша цель — прииски, а
женщин туда незачем везти. Потом, когда вы возвратитесь в богатстве и славе, вы найдете себе подругу сердца в самом высшем обществе. Это будет девушка современная, с познаниями и без предрассудков. К тому времени, как раз созреет теперь начавшийся женский вопрос, и явится новая
женщина…
— Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, — продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, — как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, — то есть жгут, режут, насилуют
женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и
оставляют так до утра, а поутру вешают — и проч., всего и вообразить невозможно.
Да, на его руки я мог
оставить несчастную
женщину, которой безотрадное существование я доломал; в нем она находила сильную нравственную опору и авторитет.
Во всем этом является один вопрос, не совсем понятный. Каким образом то сильное симпатическое влияние, которое Огарев имел на все окружающее, которое увлекало посторонних в высшие сферы, в общие интересы, скользнуло по сердцу этой
женщины, не
оставив на нем никакого благотворного следа? А между тем он любил ее страстно и положил больше силы и души, чтоб ее спасти, чем на все остальное; и она сама сначала любила его, в этом нет сомнения.
Артистический период
оставляет на дне души одну страсть — жажду денег, и ей жертвуется вся будущая жизнь, других интересов нет; практические люди эти смеются над общими вопросами, презирают
женщин (следствие многочисленных побед над побежденными по ремеслу).
— Разве получаса не достаточно, чтобы дойти от Астраковых до Поварской? Мы бы тут болтали с тобой целый час, ну, оно как ни приятно, а я из-за этого не решился прежде, чем было нужно,
оставить умирающую
женщину. Левашова, — прибавил он, — посылает вам свое приветствие, она благословила меня на успех своей умирающей рукой и дала мне на случай нужды теплую шаль.
Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку тоже,
оставил одних
женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные домы, так до самого вечера пробыли мы одни; сидим и плачем, да и только.
Борьба насмерть шла внутри ее, и тут, как прежде, как после, я удивлялся. Она ни разу не сказала слова, которое могло бы обидеть Катерину, по которому она могла бы догадаться, что Natalie знала о бывшем, — упрек был для меня. Мирно и тихо
оставила она наш дом. Natalie ее отпустила с такою кротостью, что простая
женщина, рыдая, на коленях перед ней сама рассказала ей, что было, и все же наивное дитя народа просила прощенья.
Вечером Р. рассказала все случившееся Витбергу и мне. Витберг тотчас понял, что обратившийся в бегство и оскорбленный волокита не
оставит в покое бедную
женщину, — характер Тюфяева был довольно известен всем нам. Витберг решился во что б то ни стало спасти ее.
Поэтому за ним, в виде исключения, оставлена месячина, и Аксинью, его жену, тоже немолодую
женщину, редко употребляют на господскую работу,
оставляя управляться дома.
Это была добрая
женщина, которая вынуждена была заняться педагогией собственно потому, что ее бросил муж,
оставив с двумя дочерьми на произвол судьбы.
Женщина эта
оставляет впечатление жуткое, это — одержимая сатанинским сладострастием, она практикует католическую религию и, вместе с тем, через одного католического священника-сатаниста участвует в черной мессе.
— И насчет
женщин вас не
оставлю.
Когда все они приходят в пост, их впускают в женский барак и
оставляют тут вместе с
женщинами.
Еще южнее, по линии проектированного почтового тракта, есть селение Вальзы, основанное в 1889 г. Тут 40 мужчин и ни одной
женщины. За неделю до моего приезда, из Рыковского были посланы три семьи еще южнее, для основания селения Лонгари, на одном из притоков реки Пороная. Эти два селения, в которых жизнь едва только начинается, я
оставлю на долю того автора, который будет иметь возможность проехать к ним по хорошей дороге и видеть их близко.
Несколько дней он был как-то кротко задумчив, и на лице его появлялось выражение тревоги всякий раз, когда мимо комнаты проходил Максим.
Женщины заметили это и просили Максима держаться подальше. Но однажды Петр сам попросил позвать его и
оставить их вдвоем. Войдя в комнату, Максим взял его за руку и ласково погладил ее.
— Сейчас отдохну. Зачем вы хотите отказать мне в последнем желании?.. А знаете ли, я давно уже мечтал с вами как-нибудь сойтись, Лизавета Прокофьевна; я о вас много слышал… от Коли; он ведь почти один меня и не
оставляет… Вы оригинальная
женщина, эксцентрическая
женщина, я и сам теперь видел… знаете ли, что я вас даже немножко любил.
В самом лице этой
женщины всегда было для него что-то мучительное; князь, разговаривая с Рогожиным, перевел это ощущение ощущением бесконечной жалости, и это была правда: лицо это еще с портрета вызывало из его сердца целое страдание жалости; это впечатление сострадания и даже страдания за это существо не
оставляло никогда его сердца, не
оставило и теперь.
Пред ним сидела совершенно другая
женщина, нисколько не похожая на ту, которую он знал доселе и
оставил всего только в июле месяце в сельце Отрадном.
Он перестал избегать и бояться
женщин и держался истым джентльменом, но природная застенчивость его не
оставляла.
— Пустяки! — сказал самоуверенно Горизонт. — Предположим, опять вы — моя тетка, и я
оставляю у вас жену. Представьте себе, мадам Барсукова, что эта
женщина в меня влюблена, как кошка. И если вы скажете ей, что для моего благополучия она должна сделать то-то и то-то,-то никаких разговоров!
В другом вагоне у него был целый рассадник
женщин, человек двенадцать или пятнадцать, под предводительством старой толстой
женщины с огромными, устрашающими, черными бровями. Она говорила басом, а ее жирные подбородки, груди и животы колыхались под широким капотом в такт тряске вагона, точно яблочное желе. Ни старуха, ни молодые
женщины не
оставляли ни малейшего сомнения относительно своей профессии.
Маленькая Манька, страстная любительница карточной игры, готовая играть с утра до утра не переставая, дуется в «шестьдесят шесть» с Пашей, причем обе
женщины для удобства сдачи
оставили между собою пустой стул, а взятки собирают себе в юбки, распяленные между коленями.
Нередко благодаря своему развязно привешенному языку и давно угасшему самолюбию втирался в чужую компанию и увеличивал ее расходы, а деньги, взятые при этом взаймы, он не уносил на сторону, а тут же тратил на
женщин разве-разве
оставлял себе мелочь на папиросы.
Сначала заглядывали к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые
женщины, просили у нас «поцеловать ручку», к чему мы не были приучены и потому не соглашались, кое о чем спрашивали и уходили; потом все совершенно нас
оставили, и, кажется, по приказанью бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила, что «Софья Николавна не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее детьми».
Он в одно и то же время чувствовал презрение к Клеопатре Петровне за ее проделки и презрение к самому себе, что он мучился из-за подобной
женщины; только некоторая привычка владеть собой дала ему возможность скрыть все это и быть, по возможности, не очень мрачным; но Клеопатра Петровна очень хорошо угадывала, что происходит у него на душе, и, как бы сжалившись над ним, она, наконец,
оставила его в зале и проговорила...
Вихров несколько времени молчал. Он очень хорошо видел, что скажи он только Клеопатре Петровне, что женится на ней — и она прогнала бы от себя всех докторов на свете; но как было сказать это и как решиться на то, когда он знал, что он наверное ее разлюбит окончательно и, пожалуй, возненавидит даже; злоупотреблять же долее этой
женщиной и
оставлять ее своей любовницей ему казалось совестно и бесчеловечно.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо. Та бросила его, бежала за границу и
оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти
женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
Но красивые формы и линии заплыли жиром, кожа пожелтела, глаза выцвели и поблекли; всеразрушающая рука времени беспощадно коснулась всего,
оставив под этой разрушавшейся оболочкой
женщину, которая, как разорившийся богач, на каждом шагу должна была испытывать коварство и черную неблагодарность самых лучших своих друзей.
И удивительное дело. Митя Смоковников, живший до тех пор только питьем, едой, картами, вином,
женщинами, задумался в первый раз над жизнью. И думы эти не
оставили его, а разворачивали его душу всё дальше и дальше. Ему предлагали место, где была большая польза. Он отказался и решил на то, что у него было, купить именье, жениться и, как сумеет, служить народу.
— Нет, ничего, — отвечал Калинович, —
женщина, о которой мы с вами говорили… я не знаю… я не могу ее
оставить! — проговорил он рыдающим голосом и, схватив себя за голову, бросился на диван.