Неточные совпадения
Рассказывали, что возвышением своим Угрюм-Бурчеев обязан был совершенно
особенному случаю. Жил будто бы на
свете какой-то начальник, который вдруг встревожился мыслию, что никто из подчиненных не любит его.
Он говорил с нею то, что обыкновенно говорят в
свете, всякий вздор, но вздор, которому он невольно придавал
особенный для нее смысл.
Так он жил, не зная и не видя возможности знать, что он такое и для чего живет на
свете, и мучаясь этим незнанием до такой степени, что боялся самоубийства, и вместе с тем твердо прокладывая свою
особенную, определенную дорогу в жизни.
Чуть-чуть же человек развитой и бывалый, непременно и по возможности, старается сознаться во всех внешних и неустранимых фактах; только причины им другие подыскивает, черту такую свою,
особенную и неожиданную, ввернет, которая совершенно им другое значение придаст и в другом
свете их выставит.
Приписывая этим предписаниям свыше
особенное значение, он считал, что всё на
свете можно изменить, но только не эти предписания свыше.
Нет, одно существование на
свете Надежды Васильевны придало всем его планам совершенно
особенный смысл и ту именно теплоту, какой им недоставало.
После ужина казаки рано легли спать. За день я так переволновался, что не мог уснуть. Я поднялся, сел к огню и стал думать о пережитом. Ночь была ясная, тихая. Красные блики от огня, черные тени от деревьев и голубоватый
свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко подходили к биваку.
Особенным любопытством отличались козули. Наконец я почувствовал дремоту, лег рядом с казаками и уснул крепким сном.
Но, и засыпая, я чувствовал, что где-то тут близко, за запертыми ставнями, в темном саду, в затканных темнотою углах комнат есть что-то
особенное, печальное, жуткое, непонятное, насторожившееся, страшное и — живое таинственной жизнью «того
света»…
Я действительно в сны не верил. Спокойная ирония отца вытравила во мне ходячие предрассудки. Но этот сон был
особенный. В него незачем было верить или не верить: я его чувствовал в себе… В воображении все виднелась серая фигурка на белом снегу, сердце все еще замирало, а в груди при воспоминании переливалась горячая волна. Дело было не в вере или неверии, а в том, что я не мог и не хотел примириться с мыслью, что этой девочки совсем нет на
свете.
Я знал с незапамятных времен, что у нас была маленькая сестра Соня, которая умерла и теперь находится на «том
свете», у бога. Это было представление немного печальное (у матери иной раз на глазах бывали слезы), но вместе светлое: она — ангел, значит, ей хорошо. А так как я ее совсем не знал, то и она, и ее пребывание на «том
свете» в роли ангела представлялось мне каким-то светящимся туманным пятнышком, лишенным всякого мистицизма и не производившим
особенного впечатления…
Он лежал в полудремоте. С некоторых пор у него с этим тихим часом стало связываться странное воспоминание. Он, конечно, не видел, как темнело синее небо, как черные верхушки деревьев качались, рисуясь на звездной лазури, как хмурились лохматые «стрехи» стоявших кругом двора строений, как синяя мгла разливалась по земле вместе с тонким золотом лунного и звездного
света. Но вот уже несколько дней он засыпал под каким-то
особенным, чарующим впечатлением, в котором на другой день не мог дать себе отчета.
— Ничего
особенного, — ответил он с горечью. — Мне только кажется, что я совсем лишний на
свете.
А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же опять хорошо?» Сам отец семейства, Иван Федорович, был, разумеется, прежде всего удивлен, но потом вдруг сделал признание, что ведь, «ей-богу, и ему что-то в этом же роде всё это время мерещилось, нет-нет и вдруг как будто и померещится!» Он тотчас же умолк под грозным взглядом своей супруги, но умолк он утром, а вечером, наедине с супругой, и принужденный опять говорить, вдруг и как бы с
особенною бодростью выразил несколько неожиданных мыслей: «Ведь в сущности что ж?..» (Умолчание.) «Конечно, всё это очень странно, если только правда, и что он не спорит, но…» (Опять умолчание.) «А с другой стороны, если глядеть на вещи прямо, то князь, ведь, ей-богу, чудеснейший парень, и… и, и — ну, наконец, имя же, родовое наше имя, всё это будет иметь вид, так сказать, поддержки родового имени, находящегося в унижении, в глазах
света, то есть, смотря с этой точки зрения, то есть, потому… конечно,
свет;
свет есть
свет; но всё же и князь не без состояния, хотя бы только даже и некоторого.
Лиза сказала о Вязмитинове, что он стал неисправимым чиновником, а он отозвался о ней жене как о какой-то беспардонной либералке, которая непременно хочет переделать весь
свет на какой-то свой
особенный лад, о котором и сама она едва ли имеет какое-нибудь определенное понятие.
— Замечательно то, что нигде — ни в Париже, ни в Лондоне, — поверьте, это мне рассказывали люди, которые видели весь белый
свет, — никогда нигде таких утонченных способов любви, как в этом городе, вы не встретите. Это что-нибудь
особенное, как говорят наши еврейчики. Такие выдумывают штуки, которые никакое воображение не может себе представить. С ума можно сойти!
Днем их пенье не производило на меня
особенного впечатления; я даже говорил, что и жаворонки поют не хуже; но поздно вечером или ночью, когда все вокруг меня утихало, при
свете потухающей зари, при блеске звезд соловьиное пение приводило меня в волнение, в восторг и сначала мешало спать.
Красный альбом не представлял ничего
особенного, потому что состоял из самых обыкновенных фотографий во вкусе старых холостяков: женское тело фигурировало здесь в самой откровенной форме. В синем альбоме были помещены карточки всевозможных женщин, собранных сюда со всего
света.
Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла. Руки, и чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю — и наружу, на солнце, на
свет. Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются сквозь землю ростки — чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее цвести.
И действительно, то был другой, потому что темные ночи и ямщицкая память совершенно преображали человека, неизвестно откуда приехавшего и неизвестно куда ускакавшего по тракту в неведомый
свет, — преображали до такой степени, что и фигура, и лицо, и голос, и самый рассказ подергивались
особенным налетом ямщицкой фантазии…
На антресолях царствовали сумерки; окна занавешены были зелеными шторами, сквозь которые чуть-чуть пробивался
свет; давно не возобновляемая атмосфера комнат пропиталась противною смесью разнородных запахов, в составлении которых участвовали и ягоды, и пластыри, и лампадное масло, и те
особенные миазмы, присутствие которых прямо говорит о болезни и смерти.
— Ну, так и есть! — вскричал господин Бахчеев, дав полную волю своему негодованию. — Я, батюшка, еще прежде, чем вы рот растворили, догадался, что вы философии обучались! Меня не надуешь! морген-фри! За три версты чутьем услышу философа! Поцелуйтесь вы с вашим Фомой Фомичом!
Особенного человека нашел! тьфу! прокисай все на
свете! Я было думал, что вы тоже благонамеренный человек, а вы… Подавай! — закричал он кучеру, уж влезавшему на кóзла исправленного экипажа. — Домой!
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки
особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на
свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не на миру, не в деревне с людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
Песочинец не возражал, и, при
свете огонька, на всех трех лицах моих собеседников лежала одна и та же добродушно-насмешливая улыбка, с
особенною ветлужскою складкой, живо напоминавшею мне Тюлина.
Но гуляли женщины редко, — и день и вечер проводили в стенах, мало замечая, что делается за окнами: все куда-то шли и все куда-то ехали люди, и стал привычен шум, как прежде тишина. И только в дождливую погоду, когда в мокрых стеклах расплывался
свет уличного фонаря и
особенным становился стук экипажей с поднятыми верхами, Елена Петровна обнаруживала беспокойство и говорила, что нужно купить термометр, который показывает погоду.
— Что вам ничего сигары, Мари, — сказал он, обращаясь к даме тем
особенным, неуловимым и приобретаемым только опытностью тоном — вежливым, приятельским, но не вполне уважительным, которым говорят люди, знающие
свет, с содержанками в отличие от жен.
Несмотря на всю ничтожность такой детской забавы, воспоминание о ней так живо в моей памяти, что, признаюсь, и на шестьдесят четвертом году моей жизни не могу равнодушно слышать
особенного, торопливого чиликанья воробья, когда он, при захождении солнца, скачет взад и вперед, перепархивает около места своего ночлега, как будто прощаясь с божьим днем и
светом, как будто перекликаясь с товарищами, — и вдруг нырнет под застреху или желоб, в щель соломенной крыши или в дупло старого дерева.
Защитив глаза от солнечного
света, я с наслаждением брел прямо по густой траве к речке; как городской житель, я долго затруднялся выполнением такой замысловатой операции, как умывание прямо из речки, и только тогда достиг своей цели, когда после очень неудачных попыток догадался, наконец, положить около воды большой камень, опустился на него коленями и таким образом долго и с
особенным наслаждением обливал себе голову, шею и руки холодной водой, черпая ее сложенными пригоршнями.
Но все эти люди, носившие мягкие без каблуков сапоги (Татьяна Семеновна считала скрип подошв и топот каблуков самою неприятною вещью на
свете), все эти люди казались горды своим званием, трепетали перед старою барыней, на нас с мужем смотрели с покровительственною лаской и, казалось, с
особенным удовольствием делали свое дело.
И пошла бесконечная история о том, что Россия находится в
особенных сельскохозяйственных условиях, что она — шестая (теперь следовало бы уж говорить — седьмая) часть
света, что ее ожидает великая будущность, и пошла писать губерния…
Доселе друзья Кольцова, которые могли бы многое рассказать из его жизни, молчали по чувству
особенной деликатности, чтобы не выставить в дурном
свете многих людей, близких поэту.
Молодой человек смотрел теперь на труд мыслителя с
особенной точки зрения; он хотел представить себе, что может почерпнуть из него человек, незнакомый со специальной историей человеческой мысли, и он метался беспокойно, боясь, не дал ли он просившему камень вместо хлеба. Эта работа внимания и воображения утомила Семенова. Голова его отяжелела, тусклый
свет огарка стал расплываться в глазах, темная фигура маячила точно в тумане.
— Он и игумну спуску не дает…
Особенный человек. Так смотреть, так злее его нет и человека на
свете. А он добрый. Чуть что и заплачет. Когда меня провожал — прослезился… А что я ему? Простец, прямо человек от пня…
Теперь я понял! Мне как заключенному придают
особенную важность: я буду отрешен от всего, даже от тюремного мира. Меня запрут здесь, а в первой комнатке всегда будет находиться сторож, чтобы мешать всякому сообщению со мной арестантов. Итак, к трем воротам, отделявшим меня от вольного
света, присоединились еще трое дверей, которые должны были отделить меня даже от мира тюремного.
Удивительно вспомнить, как люди, бывало, с
особенною серьезностью внушали, что «Россия государство не торговое и не земледельческое, а военное и призвание его быть грозою
света»…
Известно, что в сумерках в душах обнаруживается какая-то
особенная чувствительность — возникает новый мир, затмевающий тот, который был при
свете: хорошо знакомые предметы обычных форм становятся чем-то прихотливым, непонятным и, наконец, даже страшным.
Мальчик этот наш (Ивашек, 3 л. 7 мес.) был
особенный, необыкновенный, с небесным
светом в очах и улыбке.
— Что и говорить, тетя Леля у нас
особенная, такой, как она, обойди целый
свет, не сыщешь, — решили давным-давно воспитанницы.
Она опять села. В логове их под скалою было уютно, темно и необычно. Гибкие ветви цветущей дерезы светлели перед глазами, как ниспадающие струи фонтана. И все вокруг было необычно и по-особенному прекрасно. Белели большие камни странной формы, не всегдашне мутен и тепел был красный
свет месяца, и никогда еще не было в мире такой тишины.
Жили в Казани и шумно и привольно, но по части высшей „интеллигенции“ было скудно. Даже в Нижнем нашлось несколько писателей за мои гимназические годы; а в тогдашнем казанском обществе я не помню ни одного интересного мужчины с литературным именем или с репутацией
особенного ума, начитанности. Профессора в тамошнем
свете появлялись очень редко, и едва ли не одного только И.К.Бабста встречал я в светских домах до перехода его в Москву.
И ушла. Ордынцев думал и скучливо морщился… К чему это все? Как было легко и хорошо раньше, когда она с раскрытою душою шла ему навстречу, дышала им, как цветок солнечным
светом. А теперь… Ну, да! В ней нет ничего
особенного. Пора бы уж самой понять это и не требовать от жизни невозможного, а отдать силы на выращивание того, что есть у него…
Так распоряжался Фриц, и покорный ему библиотекарь с
особенным усердием выполнял его волю. В поле, при
свете фонаря, последний пустил страдальцу кровь. Бир узнал Густава, и, как скоро этот начал приходить в себя, он удалился, потушив фонарь.
Октябрьский вечер был действительно великолепен; в природе царила какая-то
особенная ясность и тишина, полная луна обливала всю землю своим молочным
светом.
Любя науки и природу, как страстный юноша, с чувствами свежими, как жизнь, развернувшаяся в первый день творения, он чуждался большого
света, в котором не находил наук, природы и себя, и потому создал для себя свой,
особенный, мир, окружил себя своим обществом греков и римлян, которых был страстный поклонник.
Племянницы князя, поставленные в особые условия в высшем петербургском обществе, не отличавшемся тогда особенно строгим нравственным кодексом, как ближайшие родственницы могущественного вельможи, тоже не выделялись
особенною нравственною выдержкою, а напротив, были распущены через меру даже среди легкомысленных представительниц тогдашнего петербургского «большого
света».
Он снова чуть не увлекся ее вызывающим взором, но безжалостный дневной
свет, пробиваясь сквозь занавески, озарил ее поблекшее от ночных оргий лицо и ту
особенную печать разврата, которая ясно говорила о том тяжелом ремесле, которое загоняло эту девушку в самые грязные притоны.
К концу первого года у Дарьи Николаевны родился сын, но, увы, это рождение не порадовало хилого мужа — он со страхом думал об участи его ребенка в руках такой матери. Последняя тоже не встретила появившегося на
свет первенца с
особенной материнской пылкостью. Когда ей показали его, она равнодушно посмотрела и сказала...
— Что же в этом
особенного? Мало ли на
свете негодяев, способных и не на такое преступление. Дать сейчас же знать сотскому и исправнику.
Одиннадцатого числа июля, в день св. благоверные княгини Ольги, одна из посетивших владыку тезоименитых дам большого
света сообщила преосвященному, как кому-то случилось заинтересовать государя рассказом о духовной жизни, о прозорливстве и других
особенных дарованиях валаамских скитников и схимников, а шестнадцатого числа того же июля владыка Михаил «прибыл уже на Валаам на трех лодках в сопровождении выборгского протоиерея, иеромонаха, двух иеродиаконов, четырех певчих и прочих духовных и светских лиц.
Не могу здесь не пожалеть о тех несчастных людях, подобных г. К., которые, в силу какого-то
особенного устройства их мозгов, всегда обращают свои взоры в сторону темного, когда так много радости и
света в нашей тюрьме!
И морщинистое лицо старухи сразу сделалось
особенным и ярким, как будто кругом была ночь, а на него на одного падал дневной
свет.