Неточные совпадения
— Видите, набрали
ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают — не знаю. Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда, да и только, треть осталась на дороге» (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет
до назначения, — прибавил он.
— Что ты, окромчадал, что ли,
орешь! — слышались недовольные голоса с поминанием родителей
до седьмого колена. И над всем загремело...
И как не хотелось вставать, когда утром водолив еще
до солнышка
орал...
— Видеть-то я вижу, да как мы доберемся
до польского войска?.. Ехать одним… того и гляди, попадешься в руки к разбойникам шишам, от которых, говорят, около Москвы проезду нет. Взять с собой человек тридцать холопей… с такой
оравой тайком не прокрадешься; а Пожарский давно уже из Ярославля со всем войском к Москве выступил.
— Яшка-то напился вдрызг, да отцу и бухнул прямо в глаза — вор! И всякие другие колючие слова: бесстыжий развратник, безжалостный… без ума
орал!.. А Петруха-то его ка-ак тяпнет по зубам! Да за волосья, да ногами топтать и всяко, — избил в кровь! Теперь Яшка-то лежит, стонет… Потом Петруха на меня, — как зыкнет! «Ты, говорит… Гони, говорит, вон Ильку…» Это-де ты Яшку-то настроил супротив его… И
орал он —
до ужасти!.. Так ты гляди…
— Карраул!!. Батюшки… ой, карраул! —
орал сильнее всех Петрушка, стараясь ударить доктора побольнее… — Убили Петрушку
до смерти… Карраул!..
Всё вокруг становилось чуждо, крикливо, вызывающе глупо, всё — от дерзких речей Мирона
до бессмысленных песенок кочегара Васьки, хромого мужика с вывихнутым бедром и растрёпанной, на помело похожей, головою; по праздникам Васька, ухаживая за кухаркой, торчал под окном кухни и, подыгрывая на гармонике, закрыв глаза,
орал...
Чем энергичнее дергал его Ничипоренко за ухо и чем деликатнее и нежнее убеждал его Бенни, говоря: «Вы нездоровы, вы поезжайте домой», тем младший брат
орал ожесточеннее, доходя
до визгов, воплей и рева. Ничипоренко зажал ему рукою рот, тот укусил его за руку. Под влиянием боли и досады вообще скорый на руку Ничипоренко ударил младшего брата укушенною им рукою по губам. Младший брат взревел, как будто его перерезали.
С утра
до поздней ночи он гудел; непрерывно трещали машины швеек, хористки оперетки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко декламировал спившийся, полубезумный актер, истерически
орали похмелевшие проститутки, и — возникал у меня естественный, но неразрешимый вопрос...
Вечерами, по субботам, у нашей лавки собиралось все больше народа — и неизбежно — старик Суслов, Баринов, кузнец Кротов, Мигун. Сидят и задумчиво беседуют. Уйдут одни, являются другие, и так — почти
до полуночи. Иногда скандалят пьяные, чаще других солдат Костин, человек одноглазый и без двух пальцев на левой руке. Засучив рукава, размахивая кулаками, он подходит к лавке шагом бойцового петуха и
орет натужно, хрипло...
Степанида. И певчий, и Петр Васильич… Песни
орал певчий-то… часов
до двух
орал… вроде как бык ревел…
Мышлаевский. А вот зачем: если бы мне попалась сейчас эта самая светлость, взял бы я ее за ноги и хлопал бы головой о мостовую
до тех пор, пока не почувствовал бы полного удовлетворения. А вашу штабную
ораву в уборной следует утопить!
Доктор, позеленевший от множества выпитого им вина, все дразнил Розку, доводя ее
до злых слез, и шутил какие-то страшные шутки. А телеграфист Коля почему-то расплакался, стучал кулаками по столу и
орал...
Золотилов(входя). Тс! Тише, что вы тут, скоты,
орете!.. (К Ананию.) Ты, любезный,
до чего довел барина-то: он, по твоей милости, без чувств теперь лежит. На смерть, что ли, ты его рассчитываешь? Так знай, что наследниками у него мы, для которых он слишком дорог, и мы будем знать, кто его убийца. Я все слышал и не так деликатен, как брат: если, не дай бог, что случится с ним, я сумею с тобой распорядиться.
— Должно быть, есть маненько… парит черта-то в брюхе… С утра
до вечера на каменку-то поддает. Я теперь поехал, так словно ополченный какой ходит по двору, только то и
орет: «Убью, перережу всех!» Людишки уж все разбежались, а барыня так ажно в сусек, в рожь, зарылась. Вот бы кого хлестать-то!
…Он опять
орет, и я не могу больше писать. Как ужасно, когда человек воет. Я слышал много страшных звуков, но этот всех страшнее, всех ужаснее. Он не похож ни на что другое, этот голос зверя, проходящий через гортань человека. Что-то свирепое и трусливое; свободное и жалкое
до подлости. Рот кривится на сторону, мышцы лица напрягаются, как веревки, зубы по-собачьи оскаливаются, и из темного отверстия рта идет этот отвратительный, ревущий, свистящий, хохочущий, воющий звук…
Губин. Чу,
орут: душа, души… Душат друг друга речами. И все — врут. Дерьмо! А поп огорчился коньяком — даже
до слёз. Плачет, старый чёрт! Я у него гусей перестрелял.
— А эти лунные ночи, черт бы их драл! — продолжал Воскресенский, оживляясь от давнишних мыслей, которые он
до сих пор думал в одиночку. — Одно мученье. Море лоснится, камни лоснятся, деревья лоснятся. Олеография! Цикады дурацкие
орут, от луны никуда не спрячешься. Противно, беспокойно как-то, точно тебя щекочут в носу соломинкой.
— Погляди, чтó навалит!.. — усмехнулась Манефа. — Охочи
до сладкого куса,
оравой нагрянут… Как можно больше пеки пирогов.
Взъяренный,
на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья доро́гой изрыгая.
И вижу:
сидят людей половины.
О дьявольщина!
Где же половина другая?
«Зарезали!
Убили!»
Мечусь,
оря́.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу
спокойнейший голосок секретаря:
«Они на двух заседаниях сразу.
В день
заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь,
а остальное
там».
Играли на гармониках,
орали песни вплоть
до рассвета, драк было достаточно; поутру больше половины баб вышло к деревенскому колодцу с подбитыми глазами, а мужья все
до единого лежали похмельные.
— Что ты
орешь? — строго заметила Александра Михайловна. — Главное — «ай»! Как будто в самом деле есть чего!.. Не бегала бы по двору
до ночи, так и не было бы холодно. На дворе грязь, слякоть, а она бегает.
И вот мне пришла мысль, что богатство, которое мне бросил
Ор у Азеллы, вероятно не осталось
до сих пор тайной в Дамаске.
Дошло под конец
до того, что сам себе стал казаться удивительным и даже незнакомым, и захотелось в зеркало посмотреть, чтобы увидеть, как я раскрываю рот и
ору, какая у меня физиономия.
Как бы крепко ни спали под полуденным солнцем или под вечернею тенью нерачители, но они непременно слышали, как неистово
орут, как беспощадно хлещут кнутьями и сами
до зеленого пота бьются почтовые ямщики, вытягивая на своих измученных клячах безобразные убоища, называемые «мальпостами».